другого  пятиалтынный,  у  третьего  отнимали
вставочку или ножик. Родители запрещали туда ходить.
   Но зато уж если те попадали в наши дворы!
   Антон занимался джиу-джитсу. Занятия заключались в том,  что  с  утра  до
вечера - на переменах, на уроках, дома, читая книгу  или  слушая  музыку  по
радио - стучал ребром правой ладони по твердому. Ладонь  должна  была  стать
как железо. Он называл  это:  бронировать  ладонь.  И,  как  все  у  Антона,
благодаря его нечеловеческому упорству и  самодисциплине  дело  бронирования
подвигалось успешно. Месяца через два ладонь украсилась жесткой мозолью.  Ни
у кого из нас не хватило бы на это  терпения.  И,  когда  они  выскочили  из
подъезда и встали перед нами, загораживая дорогу, и некий Минька, по  кличке
Бык - когда-то учился в нашей школе, здоровенный детина, у  него  уже  усики
пробивались,- спросил:
   "Вы чего тут не видели? К Вадьке прете?" - Антон ответил: "Нет!" Антон  и
Лева иногда заходили к Глебову.  Они  считали,  что  он  парень  ничего,  не
очень-то большой {оглоед}. Большинство ребят в нашем классе  были,  конечно,
{оглоеды}. Но теперь Антон решительно  ответил  "нет!",  хотя,  если  бы  он
сказал "к Вадьке", они бы  не  тронули  нас.  Вадька  и  Бык  жили  в  одной
квартире. Если б мы крикнули: "Эй! Батон!" - Вадьку Глебова звали Батоном  -
и Вадька выглянул бы из окна, драки могло не быть.
   Но в том-то и дело, что Антон придумал все это, чтобы испытать нашу волю,
и мы не должны были облегчать испытания. Лева  Шулепников  нарочно  не  взял
пугача. А бедный Антон Овчинников совсем не выглядел богатырем и  атлетом  -
потом, после той драки, о нем пошли по дворам  легенды,-  он  был  коренаст,
невысок, один из самых малорослых в классе, и ходил к  тому  же  до  поздних
холодов в коротких штанах, закаляя свой организм, что придавало ему чересчур
мальчиковатый вид. Люди, его не знавшие, не принимали его всерьез. И еще  он
надевал очки, когда ходил в кино или отправлялся в  загородные  путешествия.
Тогда, в переулке, он, кажется, был в очках. Поэтому, когда те начали лениво
к нам приставать - одному подставили ножку, другому  дали  тычка,  у  Антона
сделали попытку сорвать с носа  очки,-  произошло  вдруг  нечто,  как  взрыв
бомбы: Антон ударил обидчика ребром ладони в живот и  тот  упал.  Он  ударил
второго, тот упал тоже. Он  замахнулся  на  третьего...  Они  падали  как-то
мгновенно, без крика, без лишних движений, будто  по  собственному  желанию,
как хорошо натренированные клоуны на ковре в  цирке...  Это  были  сказочные
секунды... Потом нас страшно избили... И еще эта собака... Антон лежал месяц
дома с забинтованной головой... И при этом мы чему-то  безмерно  радовались!
Чему мы радовались? Так странно,  необъяснимо.  Мы  навещали  Антона  в  его
темноватой квартире на первом этаже, где не бывало  солнца,  где  на  стенах
рядом с портретами композиторов висели его акварели, желтоватые  с  голубым,
где молодой, выбритый наголо человек с ромбами в петлицах смотрел на  нас  с
фотографии в толстой деревянной раме, стоявшей  на  пианино  -  отец  Антона
погиб в Средней Азии, убитый басмачами,- где всегда было включено радио, где
в потайном  ящике  письменного  стола  лежали  стопкой  толстые  тетради  за
пятьдесят пять копеек, исписанные бисерным почерком, где в ванной шуршали по
газетам тараканы - в том подъезде во всех квартирах были тараканы,-  где  мы
ели на кухне холодную картошку, посыпали  ее  солью,  заедали  замечательным
черным хлебом, нарезанным большими ломтями, где мы хохотали,  фантазировали,
вспоминали, мечтали и радовались чему-то, как дураки...
 
 
   И опять возникал разговор о дяде Володе: можно ли ему помочь  через  отца
Шулепникова? Теперь казалось, что тот  -  человек  могущественный.  Затевала
разговор мать. Отец колебался.  "Не  надо  обременять  людей,-  говорил  он,
сильно нервничая.-Для Шулепникова это мелкое дело, просить  неудобно".  Мать
говорила: "Ты Володю никогда не любил. А мне он родной. И  я  жалею  Полину,
ребятишек. Нет, я непременно попрошу Леву, чтобы он поговорил с отцом".-  "Я
запрещаю это делать!" - однажды крикнул отец.
   Мать редко вступала в споры с отцом,  но  делала  обыкновенно  по-своему.
Однажды Левка Шулепа прибежал вечером - Глебов помогал ему по алгебре, да  и
просто так, потрепаться,- сели пить чай с баранками, Левка любил пить чай  у
Глебова, жаловался, что дома баранок не покупают. И  мать  вдруг  заговорила
про дядю Володю. Насчет того, чтобы  как-то  узнать  и  помочь,  потому  что
недоразумение.  Левка  согласился  легко:  "Хорошо,  я  бате  скажу".   Мать
протянула бумажку с  фамилией.  Написала  заранее.  Глебов  почти  физически
почувствовал, как напрягся и сжался отец, который  мешал  ложечкой  сахар  в
стакане, и вдруг движение руки, звяканье ложечки прекратились, он замер,  не
поднимая  головы.  А  мать  улыбалась,  глаза  ее  блестели,  и,  когда  она
приблизилась, Глебов почувствовал, что от нее пахнет вином. Ему  выступление
матери тоже не очень понравилось, потому что Шулепа был все-таки его товарищ
и если о чем-то его просить, то делать это положено ему, Глебову.
   Когда Левка ушел, отец набросился на  мать  с  попреками:  "Как  тебе  не
стыдно? Ты пьяна! В пьяном виде заводишь разговор!" Мать, конечно, говорила,
что неправда, что не пьяна и чтоб он не молол  ерунды.  Да  она  и  не  была
пьяна, просто чуть выпила для куражу. Отец распалялся, кричал, что  за  себя
не отвечает, снимает с себя ответственность,  было  непонятно,  в  чем  суть
угроз. Он вообще любил туманно грозить. Редко  видел  Глебов  отца  в  таком
волнении. Он даже кулаком стучал по столу и кричал в гневе невнятное: "Я для
вас все! Каждый шаг! А вы, черт бы вас взял! Куриные  мозги!"  Только  потом
Глебов сообразил, что отец насмерть перепугался.  Еще  у  него  была  черта:
по-настоящему сердился совсем не из-за того, о чем говорил  вслух.  Истинную
причину следовало угадывать. Это бывало  трудновато,  порой  невозможно.  Но
вот, когда он обличал мать за  рюмку,  выпитую  впопыхах  в  подвальчике  на
Полянке, причина была ясна:  разговор  насчет  дяди  Володи.  Ведь  запрещал
категорически! А мать не послушалась.
   И только в конце, отведя душу, наоравшись, сказал как бы между прочим: "А
насчет Володьки глупое дело... И как у тебя, у дуры, язык повернулся?"  Мать
расплакалась. Отец огорчился, ушел куда-то, стукнув дверью.
   А баба Нила спокойно сказала Глебову: "Дим, ты Левке своему напомни.  Тут
шуми не шуми, боись не боись, а помогать надо..."
   Всегда  баба  Нила  умела  сказать  что-то  простое,  тихое,  хотя  рядом
безумствовали, кричали вздор. Глебов любил эту маленькую,  калачиком  гнутую
старушонку с седым впрожелть, аккуратным пучочком  на  затылке,  с  дробным,
желтоватым личиком, всегда  она  колготилась  по  дому,  возилась,  шаркала,
сновала туда-сюда. Одна весь дом тащила, с утра до поздноты на ногах. И  она
одна, казалось Глебову, понимает его {иногда}.
   Как-то морозным днем Глебов  сидел  в  комнате  Левки  Шулепы,  играли  в
шахматы, и вдруг зашел Левкин отец. Был еще третий парень,  играли  навылет.
Старшего Шулейникова Глеб видел редко, раза три или  четыре  за  всю  жизнь.
Левка говорил, что батя работает круглые сучки, дома не бывает и  даже  спит
на работе. Левка называл его батей, хотя он был Левкин  отчим,  а  настоящий
отец со странной двойной фамилией умер или же  как-то  таинственным  образом
исчез из Левкиной жизни. Прохоров-Плунге!  Вот  как  звали  Левкиного  отца.
Потому что лет двадцать спустя Левка  стал  носить  свою  истинную  фамилию:
Прохоров. Без Плунге.  Но  это  было  уже  совсем  в  иной  жизни.  А  между
Шулепниковым и возникшим из небытия Прохоровым-Плунге - не им самим,  а  его
именем - был еще третий отец, носивший фамилию Фивейский  или  Флавищгий.  В
Левкиных отцах можно было запутаться. Но мать у него всегда оставалась одна.
И это была редкая женщина! Левка говорил, что она дворянского рода и что он,
между прочим, потомок князей Барятинских.
   Алина Федоровна была высокая,  смуглая,  разговаривала  строго,  смотрела
гордо. Глебову казалось, что она главная в семье и Левка  боится  ее  больше
отца. Что-то среднее  между  боярыней  Морозовой  и  Пиковой  Дамой.  А  сам
Шулепников, Левкин отчим, был какой-то  неказистый,  пучеглазый,  небольшого
роста,  говорил  тихим  голосом,  а  лицо   поразило   Глебова   совершенной
бескровностью. Таких блеклых неподвижных лиц Глебов у людей не видел.  Ходил
Левкин  отчим  в  серой  гимнастерке,  подпоясанной  тонким,  в   серебряных
украшениях кавказским ремешком, в серых галифе и сапогах. И вот он  вошел  в
комнату, посмотрел недолго на шахматную партию и спросил:
   - Глебов Вадим - это, кажется, ты?
   Глебов кивнул.
   - Пойдем на минуту со мной.
   Глебов заколебался. Ему не хотелось бросать партию в выигрышном положении
- с двумя лишними конями.
   - Все! Ничья! - крикнул Левка и смешал фигуры.
   Удрученный, думая о том, какой Шулепа хитрый  и  несправедливый  человек,
Глебов шел вслед за его отчимом в кабинет. Ему и в голову  не  могло  прийти
то, что он там услышал.
   - Садись!
   Глебов сел в кожаное темно-вишневое кресло, такое мягкое,  что  он  сразу
как будто провалился в яму и слегка испугался, но быстро  пришел  в  себя  и
нашел удобное, покойное положение. Левкин отчим сказал:
   - Мне Лев передал записку твоей матери относительно...- Он надел  очки  и
прочитал: - Бурмистрова Владимира Григорьевича. Это  ваш  родственник?  Так,
постараюсь навести справки о нем, если будет возможно. А если нет, тогда  уж
не взыщите. Но и к тебе есть просьба, Вадим!
   Старший Шулепников сидел за громадным столом  такой  маленький,  понурый,
устало опустив плечи, и что-то рисовал на листе бумаги.
   - Скажи мне, Вадим, кто был зачинщиком  бандитского  нападения  на  моего
сына Льва в школьном дворе?
   Глебов обомлел. Он никак не ожидал такого вопроса. Ему казалось,  что  та
история давно забыта, ведь прошло несколько месяцев! Он тоже был зачинщиком,
хотя в последнюю минуту  решил  не  принимать  участия.  Но  кто-нибудь  мог
рассказать. Все это Глебов сразу сообразил  и  немного  струсил.  Видя,  что
Глебов смутился и молчит, Шулепников сказал строго:
   - Это не просто так, не  пустяки  -  напасть  на  моего  сына.  Дело  тут
групповое, но должны быть зачинщики, организаторы. Кто они?
   Глебов пробормотал, что не знает. Ему было не по себе. До  такой  степени
не по себе, что что-то заныло и  заболело  внизу  живота.  Отчим  Шулепы  не
походил на злого человека, не кричал, не ругался, но в его  тихом  голосе  и
взгляде светлых навыкате глаз было что-то  такое,  что  становилось  неуютно
сидеть напротив него в мягком кресле. Глебову подумалось, что другого выхода
нет и надо сказать. От этого, может быть, зависела судьба  дяди  Володи.  Он
сначала схитрил, стал говорить про Миньку и Тараньку, но Левкин отчим  резко
прервал, сказав, что то дело закончено и никого не интересует. А вот кто был
зачинщиком на школьном дворе? Те лица до сих пор не обнаружены и не  понесли
наказания. Глебов мучился, колебался, язык не двигался, смелости не хватало,
и так они сидели некоторое время молча, как вдруг случилось  непредвиденное:
в животе Глебова громко, явственно забурчало.  Это  было  так  неожиданно  и
стыдно, что Глебов сжался, втянул  голову  в  плечи  и  замер.  Бурчание  не
стихало. Но Левкин отчим не обращал на него внимания. Он сказал:
   - Видишь ли, у Льва есть большой недостаток - он упрям. Уперся и не хочет
давать показаний из ложного чувства товарищества. А ты знаешь, наверно,  что
он не родной мой сын, он сын Алины Федоровны, и это усложняет  дело,  потому
что я не могу, скажем, применить меры воздействия. Что же делать? Ты  обязан
помочь, Вадим. Тебе двенадцать лет, ты взрослый человек и понимаешь, как все
это серьезно. Это {очень, очень} серьезно! - И он поднял внушительно палец.
   Бурчание в животе прекратилось, но Глебов боялся,  что  оно  возобновится
каждую секунду. От этого  страха  он  и  выпалил:  назвал  Медведя,  который
действительно был главный подбивала и которого Глеб  не  любил,  потому  что
тот,  пользуясь  своей  силой,  иногда  давал   ему   без   всякого   повода
подзатыльники, и назвал Манюню, известного жадину. В общем-то,  он  поступил
справедливо, наказаны будут плохие люди. Но осталось  неприятное  чувство  -
как будто он, что ли, кого-то предал,  хотя  он  сказал  чистую  правду  про
плохих людей - и это чувство не покидало Глебова долго,  наверно,  несколько
дней.
   А потом Левка как-то пришел к Глебову и сказал, что батя просил передать:
про дядю Володю узнать не удалось. Никто особенно не огорчился, потому что и
так догадались, что не удалось. Дядя Володя был  уже  на  севере  и  прислал
оттуда письмо. Ну, а с Медведем и Манюней ничего страшного не  приключилось.
Родителей Медведя перевели куда-то  по  работе,  они  уехали  из  Москвы,  и
Медведь уехал с ними, а Манюня очень плохо учился, его выгнали из школы,  он
попал в "лесную школу", оттуда сбежал, связался с блатными и во время  войны
сидел по уголовным делам в лагере. И был еще такой случай: той весной, когда
Манюню выгоняли из школы, он пришел во двор большого дома, подстерег Левку и
навешал ему пилюль. Говорили, что из-за одной девчонки, но  Глебов-то  знал,
из-за чего.
   Все ушло в такую даль, так  исказилось,  затуманилось,  расползлось,  как
гнилая ткань, на кусочки, что теперь не поймешь: что же там  было  на  самом
деле? Отчего произошло то и это? И почему он поступил так, а не  по-другому?
Отчетливо сохраняется чепуха. Она нетленна, бессмертна. Например, бурчание в
животе. И от того, что случилось потом, спустя несколько лет,  когда  судьба
опять столкнула с Левкой Шулепниковым в институте и опять возникли Соня,  ее
отец, профессор Ганчук, что же осталось в  памяти?  Что  сидит  прочно,  как
гвоздь со стальной сверкающей шляпкой? Тоже  чепуха:  как  профессор  Ганчук
после того собрания, где его уничтожали, в кондитерской  на  улице  Горького
поедал с жадностью пирожное "наполеон".  Глебов  случайно  проходил  мимо  и
увидел в окно.
 
 
   Когда  осенью  сорок  седьмого  во   дворе   института.   Глебов   увидел
Шулепникова, узнал его, несмотря на то, что за семь лет  Левка  стал  другим
человеком  -  высокий,  лобастый,  с  ранней  пролысинкой,  с  темно-рыжими,
квадратиком, кавказскими усиками, которые были не просто тогдашней модой,  а
обозначали характер, стиль жизни и, пожалуй,  мировоззрение,-  Глебов  кроме
изумления, любопытства испытал в  первую  же  секунду  удар  того  забытого,
{свинцового}, что навсегда связано с Шулепниковым.  Они  хохотали,  тискали,
тузили друг друга, кричали, веселясь - "А  это  кто  такой?",  "Что  это  за
тип?", "А что он тут делает?"  -  и  одновременно  давила  Глебова  знакомая
гирька. Опять он был, в своем пиджачке, в ковбойке,  в  заштопанных  брюках,
если и не бедным родственником, то бедным приятелем этого именинника  жизни.
На Шулепникове была прекрасная, из коричневой  кожи,  со  множеством  молний
американская куртка. Такие куртки попадались в  комиссионных  магазинах,  но
редко, и стоили кучу денег. Глебову и не мечтать. Однако  он  мечтал.  В  ту
пору, когда он часто бывал у Сони Ганчук, где собиралась отборная публика  и
где он еще не чувствовал себя достаточно уверенно, хотя был  старым  Сониным
другом, он страстно  мечтал  как  раз  о  подобной  куртке.  То  что  нужно:
мужественность, элегантность, крик моды, практичность. Черт знает что бы  он
не отдал за такую штуку! И, разговаривая, он не мог оторвать глаз от  мягких
кожаных складок. Левка что-то рассказывал о Германии, о неудачной  женитьбе,
о бате, о доме, где  жил  теперь:  напротив  телеграфа,  где  коктейль-холл.
Глебов тоже рассказывал. Они говорили грубыми голосами о грубых вещах. Война
вытряхнула из них мальчишескую начинку, так им мнилось, во всяком случае.
   На самом деле они оставались мальчишками.
   Глебов сказал:
   - Курточка у тебя больно хороша. Где бы достать?
   - А пожалуйста, не проблема.
   - Нет, верно. Где достать?
   - Да я батю попрошу, он скажет одному деятелю... Через два часа сидели  в
коктейль-холле на  высоких  сиденьях  -  Глебов  был  тут  впервые,  сиденья
казались нелепыми, неудобными, какие-то птичьи насесты - и,  болтая  ногами,
беспрерывно  куря,  потягивая  крепчайший  "коблер"  и  постепенно   пьянея,
рассказывали друг другу о бурных приключениях  семи  лет.  Много  они  могли
рассказать! Глебов был в  эвакуации  в  Глазове.  Мать  умерла  на  улице  -
остановилось сердце. А Глебов был в это время  в  лесу,  на  лесозаготовках,
ничего не знал. Левка летал с дипломатическим поручением в  Стамбул.  Оттуда
на самолете с чужим паспортом его перебросили в  Вену.  Глебов  вернулся  из
леса после похорон, чуть не умер от воспаления  легких,  его  выходила  баба
Нила. Потом приехал отец, раненный в голову.  Отец  не  мог  делать  никакой
работы, требовавшей умственного напряжения.  Работал  штамповщиком  в  цехе.
Морж погиб под  Ленинградом.  Медведь,  Щепа,  Химиус  неизвестно  где.  Все
рассыпались из того дома кто куда. В доме не осталось никого,  кроме  Соньки
Ганчук. А жена Шулепы была  итальянка,  Мария,  женщина  редкой  красоты.  В
Глазове люди гибли от голода, Глебов научился есть суп из травы, пить чай из
желудей. Мария была  на  семь  лет  старше  Левки  Шулепы.  Одно  время  ему
нравились женщины старше. Но потом надоело. У них вырабатываются  комплексы.
Нет, женщины Глебова были младше. Все, все, все  его  женщины  были  младше,
кроме одной. О, эта единственная была фрукт! Ну, как-нибудь  в  другой  раз.
Надо долго рассказывать. А когда  же  погиб  Антон?  Говорят,  осенью  сорок
второго.  Непонятно,  как  его  взяли  на  фронт:  он  был  совсем  больной,
близорукий, с припадками.  И  очень  плохой  слух.  У  Антона  плохой  слух?
Конечно, всегда переспрашивал на уроках и садился за первую парту.  Но  ведь
он был поразительно музыкальный, оперу "Аида" помнил всю наизусть. Ну и что?
А Бетховен? Да, вот кого жалко  -  Антошку.  Он  был  гениальным  человеком.
Конечно, это был гений. Причем в леонардовском духе. Абсолютный  гений,  тут
уж ничего не скажешь. Навестить его мать. Говорят, они очень  бедствовали  в
эвакуации. А его мать живет там же, в комнате на  первом  этаже,  в  среднем
дворе. В тараканьем подъезде.  Левка  застрелил  интенданта  союзных  войск,
ходил под трибуналом, грозила вышка, но потом выяснилось,  что  интендант  -
темная личность, связан с абвером, и Левке  хотели  дать  орден,  однако  не
дали. По-видимому, это была брехня. Но тогда Глебов верил каждому  слову,  и
радовался тому,  что  встретил  Шулепу,  и  готов  был  отдать  за  "коблер"
последние деньги, чего делать не требовалось, платил Левка.  И  еще  Глебову
очень хотелось такую же кожаную куртку.
   Потом  слонялись  вокруг  телеграфа,  задирались  к  прохожим,   пытались
знакомиться с женщинами, милиционер смотрел беззлобно, Левка хвастался:
   - Меня тут знают будь-будь! Они только и живут тем, что я их не трогаю...
   Он супился сурово и грозил милиционеру пальцем. Потом поднялись к нему на
четвертый этаж. Опять что-то пили. Левкина  мать  Алина  Федоровна  осталась
совершенно такой же, как была в  довоенной  жизни.  Удивительный  факт!  Все
кругом переменилось, Левка стал здоровенным и лысым, мать Глебова умерла, он
сам чуть не умер, сначала в Глазове от воспаления легких, потом  много  раз,
когда бомбили аэродром, и столько людей погибло  и  исчезло,  а  мать  Левки
по-прежнему  смуглела  худыми  щеками,  курила  папиросы,  смотрела  косо  и
странно, щуря глаза.
   - Ты, прости, пожалуйста,  за  пошлый  вопрос,  еще  не  женился,  Вадим?
Молодец, ты всегда был рассудительный. Не обижаешься, что говорю тебе "ты"?
   И голос прежний: сипатый, ленивый, чуть с картавинкой.  Впрочем,  хотя  и
необыкновенная женщина и великого ума