ечетов.  -  Позже
Симеона Вырина, позже капитана Миронова и прапорщика Гринева.
   - Ну,  знаете...  Разговор  не  о  Пушкине,  -  пробормотал  Козельский
раздраженно. - Хорошо! - Он вскинул голову.  -  Revenons  a  nos  moutons!
[здесь: вернемся к предмету нашего разговора (фр. поговорка)] В каком году
написаны "Выбранные места из переписки с друзьями"?
   Вадим ответил. Затем последовал ливень излюбленных Козельским вопросов:
где? когда? в каком журнале? как полное название журнала? как  полное  имя
редактора? кто заведовал отделом критики в журнале в таком-то году?  Вадим
сам удивлялся тому, что у него находились ответы. И находились быстро и  в
общем правильно. Откуда он все  это  знает?  Нет,  просто  Козельскому  не
везет: он спрашивает как раз о том,  что  Вадиму  случайно  известно.  Вот
следующим вопросом  Козельский  наверняка  его  угробит...  И  Козельский,
очевидно, думал так же и продолжал настойчиво, все  с  большим  азартом  и
вдохновением, забрасывать Вадима вопросами по "фактическому материалу".  И
вдруг зашевелился Иван Антонович, вздохнул шумно, закивал:
   - Не достаточно ли, Борис Матвеевич? У нас там еще двадцать человек...
   - Как? - переспросил Козельский, словно очнувшись. - Ну, пожалуй... Да,
да... Вот только  еще  последнее:  как  назвал  Гоголь  свое  произведение
"Женитьба"?
   Вадим сказал -  комедия,  но,  оказалось,  не  комедия,  а  "совершенно
невероятное событие в двух действиях".
   - Вот видите! - произнес Козельский, откидываясь на  спинку  кресла.  -
Фактический материал вы знаете не безукоризненно. Я вам ставлю пять баллов
за то, что вы человек мыслящий, но заметьте себе: никогда не  беритесь  за
решение сложных проблем, не овладев минимумом знаний. Всегда надо начинать
с буквы Аз. Аз, Буки, Веди и так далее. Прошу вас, - он протянул зачетку.
   Вадим молча взял ее, кивнул и пошел к выходу.
   Из дверей уже шла ему навстречу побледневшая,  с  расширенными  глазами
Галя Мамонова.  Кто-то  сказал  ей  вслед:  "Ни  пуха  ни  пера",  и  Галя
немедленно, еле слышным  шепотом  отозвалась:  "К  черту..."  Когда  Вадим
вышел, его тотчас окружили толпившиеся у дверей студенты.
   - Как, Вадим? Что получил?
   - Пять, пять... - устало говорил он,  идя  по  коридору.  Ему  хотелось
скорее одеться и выйти на воздух. Он даже  не  заметил  Палавина,  который
сидел на скамейке в конце коридора и беззаботно любезничал  с  хорошенькой
секретаршей деканата Люсенькой.
   "Я прав, и я чувствую в себе силы доказать свою правоту. Почему  же  не
сделать это на бумаге? - думал Вадим, быстро шагая по  мерзлой,  бугристой
земле бульвара. Он шел, глядя под ноги и  машинально  стараясь  ступать  в
сухонькие трескучие лужицы, прикрытые ледяной коркой. - Действительно, что
создано в мире выше русского реализма? Выше Толстого?  И  сколько  великих
имен! Пушкин и Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Чехов,  Горький...  А
Козельский, этот начетчик от литературы, что он вообще понимает в  Гоголе?
Только цитирует, упоенно закрыв глаза, оставшееся в памяти с гимназических
лет: "И какой же русский не любит быстрой езды?.." И  упивается-то  он  не
Гоголем, а звуками собственного голоса. Вот отец тоже много знал наизусть,
но, помнится, всегда держал перед собой книгу - ему вовсе не  нужно  было,
чтобы удивлялись его памяти, а  просто  он  по-настоящему  любил  то,  что
читал... А как этот сухарь хотел  меня  завалить  сегодня!  Спасибо  Ивану
Антоновичу, выручил... И  главное,  сейчас  же  всю  свою  эрудицию,  весь
гербарий знаний - на стол, и Сен-Пре тут  и  Ансельм.  Ладно  же,  мы  еще
доспорим! Сразу после экзаменов, в каникулы, возьмусь за реферат вплотную.
Все там выскажу. Иван Антоныч поможет. В обществе - это  не  на  экзамене,
там в полный голос поговорим, начистоту. И "фактический материал" я осилю,
"азами" он меня не убьет!"
   Вадим шагал все быстрее,  почти  не  видя,  куда  он  идет.  Он  только
чувствовал, что чем дальше  он  идет  и  чем  больше  думает,  тем  полнее
захватывает его радостное и окрыляющее  чувство  бодрости,  силы,  желания
работать.
   Ему захотелось вдруг вернуться в институт, вновь  потянуло  к  ребятам,
захотелось увидеть их, услышать их голоса, узнать, как сдают...
   Лагоденко  сдал  на  "отлично".  Он  встретил  Вадима  на  улице  перед
институтом и долго рассказывал, как Козельский гонял  его  ("Сорок  минут!
Рая по часам смотрела"), и  как  он  находчиво  отвечал  на  самые  хитрые
вопросы, и как после экзамена представитель  райкома  пожал  ему  руку,  а
Мирон Михайлович пошутил: "Лагоденко, сколько же пудов  литературы  выжали
вы к этому экзамену?"
   Андрей тоже сдал на "отлично" и теперь, сидя на подоконнике,  терпеливо
объяснял что-то нескольким девушкам, которые еще собирались  отвечать.  Из
аудитории выбежала Люся Воронкова, радостно размахивая зачеткой.
   -  Четверка,  четверка!  Тра-ля-ля,  как  я  рада!  -   говорила   она,
приплясывая. - Мне больше и не нужно!
   Увидев через некоторое время Вадима, она вдруг таинственно поманила его
рукой и побежала в дальний конец коридора. Вадим пошел за ней.
   - Слушай, Вадим, необходимо шпаргалитэ! Сережка  засыпается,  он  после
меня должен был отвечать, пропустил Маринку и все еще сидит.  Черный,  как
туча, сразу видно - засыпается. Так вот, он мне шепнул, когда  я  уходила:
"Найди Вадима, пусть он напишет мне о Рылееве".
   - О Рылееве? Не может быть...
   - Да,  он  сам  сказал!  Я  своими  ушами  слышала!  Сейчас  же  напиши
шпаргалитэ, отдадим Верочке...
   - Какую шпаргалитэ? По Рылееву? - спросил Вадим удивленно. - Да путаешь
ты, не может Сережка засыпаться. Рылеева он как раз знает...
   - А я тебе говорю! И не спорь! - яростно  шептала  Люся,  вцепившись  в
Вадимову пуговицу и дергая ее при каждом слове. - Человек гибнет, а ты тут
философствуешь!
   - Пошел отвечать Сережка Палавин! - сообщил кто-то стоявший под дверью.
   - Ну вот! - сказала Люся. - Теперь уже поздно.
   Палавин вышел минут через двадцать. Он был мрачен, его светлые  волосы,
всегда так аккуратно причесанные, ерошились растрепанно и неприлично.
   - Четверка, - сказал он сквозь зубы и, не задерживаясь, пошел к выходу.
Вадим догнал его на лестнице:
   - Что тебе досталось?
   - А ты как будто не знаешь? - Палавин остановился,  враждебно  глядя  в
глаза Вадиму. - Ведь тебе Воронкова сказала.
   - Сказала какую-то чушь о Рылееве. Я не поверил.
   - Не поверил? А был как раз Рылеев. Нет,  ты  струсил!  Или  просто  не
захотел помочь. Так я и знал - в трудную минуту ты никогда не поможешь!
   - Это была трудная минута? - спросил Вадим, помолчав. -  Во-первых,  ты
сам позавчера говорил, что Рылеев тебя не волнует...
   - Мало ли что я говорил!  -  раздраженно  оборвал  Палавин.  -  Я  могу
хвастнуть, трепануться, - у меня характер такой, не  знаешь,  что  ли?  Но
если уж я прошу, значит, мне действительно нужно. Ведь я никогда  в  жизни
не пользовался шпаргалками. Никогда! А  наступил  единственный  раз  такой
случай, когда мне... когда решается... А, да что говорить!  Для  меня  все
ясно.
   Он  махнул  рукой  и  стал  быстро  спускаться  по  лестнице.   Однако,
спустившись на несколько ступенек, остановился.
   - Я-то знаю, чьи это дела! - сказал он, тряхнув головой.  -  Все  этого
святоши в очках.
   - Какого святоши?
   - Знаешь какого! Мелкий же  он  человечек,  завистливая  бездарность...
Только ни черта у него не выйдет. То есть у  вас  -  ты  с  ним,  кажется,
теперь заодно. - Палавин угрожающе потряс ладонью. - Все равно не  выйдет,
так и знайте! Я этот экзамен пересдам.
   - О ком ты?.. Зачем  пересдавать?  -  удивленно  спросил  Вадим,  ровно
ничего не поняв. - И что это вообще за трагический тон? Ну - четверка,  ну
и что?
   - Ах, ты не знаешь - что? Ты не знаешь, что персональная  стипендия  не
дается студентам, имеющим четверки? И я пересдам! Сегодня же договорюсь  с
Сизовым и после сессии пересдам.
   - А-а! - Вадим вдруг засмеялся. - Я, честное слово, не знал... Нет,  ты
серьезно?
   Палавин повернулся и,  не  отвечая,  пошел  вниз  по  лестнице.  Волосы
причесать он забыл и с насупленным, злым лицом и  взлохмаченной  шевелюрой
стал вдруг похож на смешного, обиженного мальчика.



        "17"

   Зимняя сессия шла своим чередом. Январь летел  незаметно,  казалось,  в
нем и было всего шесть дней  -  дни  экзаменов.  Вадиму  оставалось  сдать
последний и самый сложный экзамен: политэкономию. Были еще два зачета,  но
они не тревожили. Да, четырнадцатого января - последнее грозное испытание!
Выдержать его - и конец, можно вздохнуть свободно.
   Занимался он в одиночку и ходил в институт только на консультации.  Так
ему было легче, он больше успевал.  Да  и  Вере  Фаддеевне  стало  хуже  в
последние дни. Совсем нельзя было  оставлять  ее  одну.  Ей  стало  трудно
дышать, резко поднялась температура, и врачи заговорили о больнице.
   Слушая их разговоры в коридоре и настолько же  многословные,  насколько
непонятные объяснения доктора Горна,  Вадим  напряженно  стремился  понять
причины болезни, выяснить ее течение и возможный исход, как-то действовать
самому. Его  приводило  в  отчаяние  собственное  бессилие,  невозможность
помочь маме ничем, кроме беготни в аптеку и телефонных звонков к врачам.
   Он решил узнать все, что можно, о плеврите по  энциклопедии.  Несколько
разрозненных томов старого Брокгауза лежали в коридоре, в  стенном  шкафу.
Однажды вечером, думая, что мама спит,  Вадим  вышел  в  коридор  и  начал
копаться в пыльных, никому не нужных книгах.
   - Дима, что ты там ищешь? - спросила вдруг Вера Фаддеевна.
   - Мне... тут словарь.
   Помолчав, она сказала слабым и спокойным голосом:
   - Он слишком старый, Дима. Наука так далеко ушла...
   Ничего нельзя было скрыть от нее!
   У одного товарища Вадим достал терапевтический справочник и прочел  там
все относительно плеврита, пневмонии и других  легочных  заболеваний.  Два
плеврита особенно взволновали его - гнойный и  эксудативный.  Эксудативный
чаще оканчивался выздоровлением, а гнойный - "летальным концом",  то  есть
смертью. Вадиму казалось, что симптомы гнойного плеврита больше подходят к
маминой болезни. Потом он  прочел,  что  при  эксудативном  плеврите  "под
ключицей определяется трахеальный тон  Уильяма  (повышение  гашпанического
звука при открывании рта) и звук треснувшего горшка". Во всей  этой  фразе
ему были понятны только три слова - "звук треснувшего горшка". Но они  все
же немного успокоили его, потому что он уже  давно  заметил:  в  последнее
время мама стала говорить тише, а иногда ее голос вдруг срывался и  звучал
необычно звонко и резко. Это и был, несомненно, "звук треснувшего горшка".
Значит, у нее все-таки был эксудативный плеврит.
   А в общем-то он по-прежнему ничего не понимал и чем больше  читал,  тем
больше запутывался и мучился новыми страхами,  новыми  сомнениями.  Вместо
литературы  по  политэкономии  он  читал  теперь   медицинские   книги   и
справочники, а если не читал, то думал о них, в то время как день экзамена
приближался.
   За день до экзамена Вадим долго пробыл  в  институте  на  консультации.
Никогда  еще  он  не  чувствовал  себя  так   плохо   подготовленным.   На
консультации ребята задавали профессору  Крылову  такие  вопросы,  которые
Вадиму даже в голову не  приходили.  В  другое  время  это  бы  его  очень
встревожило, а сейчас он только думал устало и безразлично: "И  когда  они
успели столько прочесть?" Он слушал - и  не  понимал  половины  того,  что
говорилось.  Все  его  мысли  были  дома.  Он  мрачно  безмолвствовал  всю
консультацию, потом попросил у Нины Фокиной ее конспекты и ушел домой.
   Ему открыла соседка.
   - Пришел доктор Федор Иванович и с ним какой-то  профессор,  -  сказала
она вполголоса. - Они сейчас в ванной комнате, пойдите туда.
   Вадим сбросил пальто и с  забившимся  вдруг  сердцем  быстро  прошел  в
ванную.  Доктор  Горн  стоял  в  коридоре  перед  ванной  и  курил.  Возле
умывальника, спиной к  Вадиму,  стоял  высокий  седой  мужчина  и,  сутуло
пригнувшись, мыл руки.
   - А, добрый вечер!  -  сказал  Горн,  произведя  своим  огромным  телом
подобие легкого поклона. Лицо у него было строгое, и голос звучал  не  так
шумно и раскатисто, как обычно. А может быть, он просто был  сдержанный  в
присутствии старшего коллеги. - Как проходят экзамены?
   - Спасибо, хорошо.
   - Нормально, да? Порядок, как теперь говорят... Да, - Горн  кашлянул  и
искоса взглянул на Вадима. - Это профессор Андреев, Сергей Константинович.
Мы только что смотрели Веру Фаддеевну.
   Андреев чуть обернулся, показав Вадиму один черный выпуклый глаз, молча
кивнул и вновь склонился над умывальником.
   - Так вот, Вадим, - Горн первый раз назвал Вадима по имени. - Состояние
Веры Фаддеевны ухудшилось. Мы подозревали инфильтрат  левого  легкого.  Но
рентген никаких очагов не показал.  Однако  кашель,  высокая  температура,
боль в боку, ночные выпоты - все это усилилось. Что остается предположить?
Самое вероятное - эксудативный плеврит.  Что  вы  так  посмотрели?  Ничего
страшного, болезнь эта наверняка  излечивается.  Это  пустяки,  к  февралю
мама, наверное, будет ходить. Но видите что... - Горн вздохнул  и,  поджав
толстые губы, нахмурился. -  Только  ли  плеврит?  Сергея  Константиновича
смущают некоторые симптомы. Мало вероятно, но... может быть, Вадим, что  у
Веры Фаддеевны рак легкого.  Надо  положить  маму  в  больницу,  тщательно
исследовать.
   - Рак легкого? - переспросил Вадим, бледнея. - Карцинома пульмонум?
   - Да, да. Может потребоваться  хирургическое  вмешательство,  -  быстро
проговорил Горн. - В ранних стадиях  необходима  резекция  легочной  доли.
Возможно, что никакого рака нет, но  надо  тщательно  исследовать.  Сергей
Константинович берет Веру Фаддеевну в клинику своего института...
   - Когда?
   - Сейчас придет машина.
   Вадим вошел в  комнату.  Вера  Фаддеевна  лежала  лицом  к  стене.  Она
повернула голову и, не поднимая ее с подушки, молча посмотрела на сына.
   - В институте все в порядке? - спросила она тихо.
   - Все в порядке. Как всегда.
   - Мне показалось, у тебя такое лицо... Как прошла консультация?
   - Хорошо.
   - Очень долго...
   - Да, это всегда накануне экзамена. А как  ты  себя  чувствуешь?  -  Он
старался говорить громким и бодрым голосом и что-то делать руками. Сев  на
стул возле кровати, он стал торопливо и бесцельно листать конспект.
   - Неважно, сын... - сказала  Вера  Фаддеевна  и  закрыла  глаза.  -  Ты
знаешь, меня берут в больницу.
   - Я знаю. Там тебе будет лучше.
   - Да. И тебе... Ты спокойно сдашь сессию.
   - Сессию-то я все равно сдам.
   - А так ты сдашь лучше...
   - Чепуха! - сказал он.  -  Мне  остался  один  экзамен.  Зачеты  у  нас
пустяковые.  Мы  так  и  говорим  профессорам:  "Свои  люди  -  зачтемся".
Серьезно... А когда я  сдам  последний  зачет,  ты  уже  поправишься.  Вот
увидишь, мама! И на каникулы - знаешь что?
   - Ну что, сын?
   - Мы поедем с тобой в дом отдыха. На две недели...
   Вера Фаддеевна чуть заметно кивала и улыбалась одними губами. Глаза  ее
смотрели на Вадима строго и печально, не мигая.
   - Я вспоминаю, Дима... - сказала она и снова закрыла глаза. - Когда  ты
был маленький и болел... ты часто болел... я сидела возле твоей кровати  и
рассказывала тебе всякие глупости. А ты слушал -  и  верил-успокаивался...
Как это было давно! Теперь все наоборот... Как  это  незаметно  и  быстро,
это... жизнь... - Она как будто засыпала  и  уже  заговаривалась  во  сне.
Вдруг ее тонкие костяные пальцы на секунду, но крепко сжали руку Вадима. -
И я слушаю тебя - и тоже... верю, сынок! Конечно, я поправлюсь...
   "Раковая опухоль,  исходящая  из  эпителия  бронхов,  реже...  реже  из
чего-то еще, - с отчаянием вспоминал Вадим. - Неуклонное  прогрессирование
и всегда летальный конец. Всегда летальный... навсегда..."
   Ему стало вдруг душно, он судорожно  вздохнул,  но  сейчас  же  стиснул
зубы. И сильно зажмурил глаза. Прошло... Он поднялся и спросил:
   - Ты поедешь в черном пальто?
   - Да, возьми в шкафу.
   Он снял с вешалки в шкафу черное пальто и положил на стул возле дверей.
   Через полчаса он уже был в санитарной машине, в кабине  шофера.  Доктор
Горн сидел сзади и всю  дорогу  разговаривал  с  мамой.  Голос  его  гудел
непрерывно и успокоительно.  Туберкулезный  институт  помещался  на  тихой
старинной улице за Садовым кольцом. Машина въехала во двор и  остановилась
перед подъездом с тускло освещенной вывеской: "Приемный  покой".  Санитары
увели Веру Фаддеевну в этот подъезд, доктор Горн  ушел  с  ними,  а  Вадим
побежал в канцелярию оформлять документы. Через десять минут он вернулся в
приемный покой. Дежурный врач, толстая черноволосая женщина в пенсне  и  с
усиками над верхней губой, сказала ему строгим, мужским баритоном:
   - Больная Белова  в  ванной.  Нет,  видеть  ее  нельзя.  И  посторонним
находиться здесь тоже нельзя.
   - Но я же не попрощался с ней! Я ее сын!
   - Да? - спросила женщина, подумав. - Подождите, пока больную вымоют,  и
попрощайтесь. Издали. Сядьте там.
   Вадим прошел в пустую длинную комнату и сел на скамью. Из  кармана  его
пальто что-то торчало, он вынул  -  конспект  по  политэкономии.  Усевшись
удобнее, он раскрыл его и прочел первую  фразу:  "Стоимость  товара  холст
выражается поэтому в теле товара сюртук..." Где-то за спиной играло радио.
Он стал слушать музыку. Потом его  начало  вдруг  клонить  в  сон  и  даже
показалось, что он уже спит. Да, он спит, и ему  снится,  что  он  потерял
свой дом. Ему негде жить, он живет в пустом темном  поле,  где  невозможно
дышать - такой там гнетущий больничный запах...
   Вера Фаддеевна вышла в длинном халате  и  шлепанцах.  Старушка,  вся  в
белом, с тонкими спичечными ножками в черных чулках, вела ее под руку.
   -  Мама!  Ну,  до  свиданья!  -  сказал  Вадим,  шагнув  к  матери,   и
остановился. - Выздоравливай!
   Вера Фаддеевна что-то ответила улыбаясь  и  помахала  рукой.  Она  была
совсем худенькая, маленькая до неузнаваемости в этом просторном  халате  и
белой косынке. Уже уйдя далеко, она обернулась и сказала:
   - Не забудь, отдай Фене за лимоны.
   - Хорошо! - воскликнул он с готовностью и закивал головой.
   Все окна корпусов больницы были освещены, и  желтые  полосы  лежали  на
утоптанном дворовом снегу. Вадим сразу не нашел ворот и  долго  плутал  по
больничным дворам, которые соединялись один с другим.  В  одном  дворе  он
увидел высокий, темный памятник. "Кому это?"  -  вяло,  точно  в  дремоте,
подумал Вадим и подошел. Он узнал большелобое угрюмое  лицо  Достоевского.
Ах да! Ведь Достоевский родился и жил в этом больничном доме. Здесь где-то
и  музей  его.  Больница,  приемный  покой,  памятник  больному   русскому
писателю... Все это похоже на сон.
   Но только похоже. Никакого сна нет.
   Сейчас морозный вечер двенадцатого января. А четырнадцатого  января  он
должен сдавать экзамен по политэкономии. Толстая пачка тетрадей  распирает
его карман, он чувствует ее рукой. Руки его мерзнут,  и  он  сует  их  все
глубже в карманы пальто. Нет, это не сон. Ведь спать,  видеть  сны  -  это
счастье! Многие люди, наверное, сейчас видят сны...
   Вадим очутился на яркой, широкой улице. Прямо перед ним  мигал  розовый
светофор. Бежали троллейбусы, переполненные людьми и светом. Люди выходили
из магазинов  и  спешили  занять  очередь  у  газетного  киоска  на  углу.
Женщина-киоскер раздавала газеты и монотонно приговаривала:
   -    Вам    "Радиопрограмму"...    Вам    "Вечерку"...     "Вечерку"...
"Радиопрограмму"...
   Руки ее неуловимо мелькали, как у циркового иллюзиониста. Вадим встал в
очередь, но, простояв несколько  минут,  отошел.  Через  десять  шагов  он
вспомнил, что не получил газеты, но продолжал идти от киоска прочь...
   Вдруг его кто-то окликнул сзади:
   - Вадим! А Вадим Петрович! Товарищ Белов! - Голос был женский, веселый.
   Он оглянулся. Его