драконами, лицо пухлое, мятое, пунцовое, улыбающееся.
   - Ты поработал, милый?
   Никто давно не называл его "милый".
   Он почувствовал теплые пальцы, скользнувшие за  ворот  халата  и  бегло
потрепавшие шею. Сусанна прошелестела через комнату в коридор, пучились  и
исчезали вокруг мощных объемов складки капота. Он  смотрел  на  складки  и
думал: "Голубой капот судьбы". Как он ни вывертывался, как ни отбивался  с
сорок шестого года, капот  настиг  его,  и  вот  он  в  душной,  потной  и
сладостной полумгле. Для этого должны были  угаснуть  все:  сначала  Леша,
потом  Валя,  Гриша.  За  завтраком  разговаривали  об  Антипове.   Киянов
вспоминал семинар  гениев  и  полугениев  сороковых  годов,  Сусанна  всех
помнила  превосходно,  то  были  ее  _звездные  годы_  -  именно  тогда  в
институтском подполье затеялось то,  что  превратилось  затем  в  "голубой
капот", - но Киянову не хотелось ее слушать, хотелось говорить  самому.  В
ее пылкости была фальшь. И кроме того, она пыталась дразнить.  Поэтому  он
пресек сурово: "Короче, я отнес  его  рукопись  в  журнал,  и  они  быстро
напечатали. С моим предисловием. Я сделал из него писателя". Она  сказала:
"А я сделала из  него...  -  тут  последовала  пауза,  -  человека".  Было
совершенно очевидно, что имеется в виду, продолжались попытки дразнить, но
его это не трогало, он испытал раздражение по  другому  поводу  и  сказал:
"Удивляюсь, как ты мало меня знаешь". И, насладившись молчанием,  ибо  она
была обезоружена, сказал: "Я  ничего  не  читал  из  того,  что  он  потом
напечатал. По-моему, способности у  него  были  довольно  умеренные".  Она
сказала: "По-моему, тоже".


   Неприятное откладывалось напоследок, и вот  накануне  отъезда  в  Ялту,
мечась по городу  по  всяким  неотложным  делам,  Антипов  чуть  не  забыл
заскочить на Бронную к Киянову.  А  ведь  так  хотелось  забыть!  Морочили
голову на киностудии, потом ждал денег в издательстве, бухгалтер застрял в
банке, без денег не мог ехать в  книжный  магазин,  да  еще  Таня  просила
купить  в  аптеке  синюю  лампу  для  прогревания,  а  так  как  отношения
натянулись (из-за Ялты), он хотел выполнить просьбу непременно, но покупка
тормозилась отсутствием денег, потом отсутствием ламп, кто-то  посоветовал
ехать на Даниловский рынок, он помчался на такси и купил  и  тут  вспомнил
про неприятное. Даниловский рынок был связан с  неприятным:  с  памятью  о
войне, о голоде, нищете, долгих поездках сюда  трамваем  от  Белорусского,
поблизости были заводы, где он брал инструмент. Невероятно давно, но вдруг
бывало нытье, как в суставах от отложения солей. Тогда же впервые издалека
увидел Киянова. Во дворе института. Антипов позвонил из  автомата.  Киянов
говорил сухо: "Я ждал вас целый день. Теперь мне не совсем удобно".  -  "Я
могу быть через пятнадцать минут!"  -  "Это  так  спешно?"  -  "Да,  Борис
Георгиевич, извините, я вам объясню!" Последовало молчание,  затем  Киянов
догадался или, может, почуял недоброе. А визит был и вправду  недобрым,  и
ничего поделать нельзя - ни отказаться, ни забыть.  Несколько  дней  назад
собрались у Эллочки, пили чай,  совещались:  как  быть  с  этой  историей?
Эллочка почему-то горячилась больше всех: "Я  не  могу  смотреть  людям  в
глаза! Когда говорят такое об учителе!" Он давно  не  был  никакой  ей  не
учитель, и сама Эллочка в литературе  не  задержалась  -  работала  где-то
редактором технических бюллетеней, - но волнение и  гнев,  неясно,  против
кого, душили Эллочку, она всех взбаламутила, собрала у себя будто на  день
рождения, а по сути - для "разбирательства дела Бориса Георгиевича" и  для
того, чтобы "выработать общую линию". Но  разбирательства  не  получилось.
Пришли только трое: Антипов, Квашнин и Хомутович. Квашнин,  приехавший  на
казенном автомобиле и боявшийся сидеть  слишком  долго,  чтоб  не  сердить
шофера директора, говорил обо всем наспех и легкомысленно: "А, ерунда!  Не
придавайте значения". - "Но как же не придавать, - нервничала  Эллочка,  -
когда говорят, что твой учитель ограбил человека. Ведь я так его уважала!"
- "А ты продолжай уважать, - говорил Квашнин. - Никто  никого  не  грабил.
Это называется _селяви_. Впрочем, я всех  тонкостей  не  знаю".  Хомутович
ничего не слышал и молчал ошарашенно. Антипов слышал, и не  раз,  об  этом
жужжали много, у Киянова нашлись застарелые враги, которые жаждали  крови,
другие люди их утихомиривали, никто не знал, _что будет дальше_.  Антипову
дали поручение, как самому молодому и деятельному. Просто другие не хотели
ввязываться. Антипову не верилось, что все было именно так, как изображало
всеобщее жужжание. Тут была какая-то сложность, какая-то  потайная  дверь.
Ему не нравилось клокотание  Эллочки,  и  его  злило  ленивое  легкомыслие
Квашнина: "А, ерунда!" Он сказал, что никакой общей линии  вырабатывать  с
ними не станет. Попробует разобраться сам. Дима Хомутович  убитым  голосом
спросил: "А как же его рекомендация? Больше не имеет силы?" На другой день
позвонил Котов, возникший из небытия.  Антипов  слышал,  что  тот  прогнан
отовсюду то ли за пьянство, то ли за ничтожество и  работает  чуть  ли  не
курьером в каком-то издательстве. "Старик! - хрипел Котов.  -  А  помнишь,
кто тебе первый про Михаила Тетерина говорил? Пол-литра  с  тебя!  Ты  эту
скотину равнодушную, Киянова, не жалей..."
   И вот он стоял перед трехэтажным домом на Большой Бронной. Не был здесь
лет десять. Что-то расколдовалось в этом подъезде, в  узорчатых  окнах  на
лестнице:  подъезд  был  обыкновенный,  сырой,  пахнущий  неприятно,  окна
маленькие, все выглядело заброшенно и  второразрядно.  Антипов  знал,  что
жена Киянова умерла, что он живет с Сусанной, что последняя книга  Киянова
- роман о двадцатых годах, он писал его лет восемь - вещь  скучная,  никто
не может дочитать до конца. Все это порождало неловкость и  незнание,  как
себя вести. Заводить ли речь о книге?  Говорить  Сусанне  "ты"  или  "вы"?
Выражать ли соболезнование по поводу смерти жены? Может, и не  надо,  ведь
прошло уже несколько лет. Но было и нечто отрадное - какое-то тепло памяти
о юных годах, о давних страхах, о бедных радостях, обо всем, что прошло. И
кроме того - горделивое сознание: к Киянову обязан был прийти  Антипов,  и
никто другой. Киянов это поймет и перестанет  говорить  сухо  и  улыбаться
свысока, засунув  руки  в  карманы  халата,  всем  видом  показывая,  что,
несмотря ни на что, он, Киянов, по-прежнему патрон, а Антипов клиент.
   Но бормоталось привычным, гадким, зажатым голосом:
   - Понимаете, Борис Георгиевич, она написала довольно  резкое  письмо...
Сама пришла на бюро... Вообще настроена агрессивно...
   - А что она хочет?
   - Трудно понять. Чего-то очень решительного. Все  время  звучало  слово
"сатисфакция".
   - И бюро постановило?
   - Разобраться. И мне поручено. Я не очень-то хотел, но,  возможно,  это
лучше, что я, а  не...  мало  ли  кто...  Так  я  подумал...  Если  вы  не
возражаете, конечно...
   - Не возражаю. - Киянов молчал, задумавшись,  вертя  ложкою  в  стакане
чая. - А все же почему выбор пал на вас?
   - Ну, это понятно, - сказала Сусанна. - Они знают, что Саша  Антипов  -
твой ученик.
   Голос у Сусанны был низкий, мужеподобный,  как  прежде.  Она  непомерно
расширилась в боках и бюстом, но лицо все еще было миловидным, нестарым, с
неугасшим блеском в глазах.
   - Думаю, в другом дело, Сусанна Владимировна, - сказал Антипов.  -  Они
знают мою судьбу и решили, что я гожусь. А я,  вероятно,  не  гожусь.  Вот
давайте посоветуемся, как быть.
   - Да что советоваться... - Киянов, нервничая, ломал пальцами сушки. - Я
не знаю: чего она конкретно хочет? И чего вы хотите?
   - Я ничего.
   - Саша Антипов ничего, конечно, не хочет, - сказала Сусанна  горячо.  -
За Сашу я ручаюсь головой.
   - О чем советоваться? - Киянов сломал еще сушку и потянулся за  другой.
Рука была вялая, белая, в старческой гречке. Антипов отмечал мысленно: "Не
забыть про сушки. Царственная рука импотента". Он рассказывал, чего хотела
горбоносая женщина в очках, все время повторявшая слово "сатисфакция".  Ее
звали Дина Еремеевна. В Казахстане Тетерин и Дина Еремеевна жили как муж с
женой. Она сказала, что Тетерин входит во вторую десятку лучших  писателей
России - "вторая десятка" особенно поразила членов бюро, - что он  человек
гордый, настрадавшийся, ему не пристало обивать пороги и выклянчивать  то,
что принадлежит ему по праву, но она доведет дело до конца.  Она  добьется
"сатисфакции", чего бы это ни стоило. У Дины все зубы были  железные,  она
курила беспрестанно. Она обмолвилась, что работала в совхозе  ветеринаром.
Антипов, едва увидев ее, подумал: "Эта женщина его, наверно,  спасла.  Она
его, возможно, вырвала из лап смерти. И если уж  она  что  схватит  своими
железными зубами..." Странно, он так жалел всех,  так  сочувствовал  всем,
кто вернулся, но эта женщина его тяготила - в ее словах был  металлический
привкус. Тетерин  на  бюро  не  являлся.  Но  она  приходила,  разъясняла,
требовала, оставила заявление, им подписанное: восстановить  его  имя  как
автора. Речь шла не только  о  большой  трехактной  пьесе,  но  и  о  двух
каких-то маленьких, одноактных, которые ставились под чужой  фамилией.  Но
там был замешан не Киянов, а кто-то другой.
   Киянов сказал слабым голосом:
   - Не знаю, почему он ко мне не приходит. Мы бы попросту объяснились.  Я
его ничем не обидел... Сделал так, как он просил: снял фамилию,  а  деньги
посылал жене...
   - Милый, - прошептала  Сусанна,  -  ты  виноват  лишь  в  том,  что  ты
талантлив, известен, сохранился...
   - Ах, чушь! Он талантлив не меньше. И тоже сохранился. Но боюсь...
   - Чего?
   - Сохранился он не таким, каким был...
   Потом он сказал, что подпишет все, что Тетерину нужно. Вдруг побледнел,
нахмурился, уставился перед собой неподвижным взглядом, будто внезапная  и
горестная мысль пришла на ум, медленно встал из-за стола и вышел в  другую
комнату. Сусанна налила воды в чашку, взяла пузырек с комода,  где  стояло
не меньше дюжины пузырьков, и пошла за ним вслед. Движения ее были плавны,
шаг спокойный, она улыбнулась Антипову ободряюще: ничего страшного, у  нас
это бывает. Антипов, оставшись один, размышлял: "В старину гонцов, которые
приносили плохие известия, казнили. Меня бы казнить. Но главное -  за  то,
что опять влез в чужую  неприятность..."  Все  как-то  запутывалось.  А  у
Антипова времени было в обрез. Он улетал в Ялту. Вышла Сусанна и  села  за
стол напротив Антипова, глядя на него с улыбкой.
   - Как живешь, Саша? Ты за Бориса Георгиевича не волнуйся. У него спазм.
Полежит немного, и все пройдет. Ну как ты?
   - Хорошо, - сказал Антипов.
   - Знаю, что хорошо. О твоих успехах слыхали. А как дети? У  тебя  двое,
кажется? Парень и девочка?
   - Все хорошо, - сказал Антипов. - Одно вот не знаю, хорошо ли то, что я
к вам по этому делу приперся. Зря, правда? И чего меня потащило?
   - Да мы ждали, ждали! Ждали все время, - зашептала  Сусанна.  -  А  что
делать? Надо эту мотню  распутывать.  Хотя,  честно  сказать,  ей  копейка
цена... Плюнуть и растереть... На мой бы характер...
   - Мне что-то кажется... - пробормотал Антипов. - Не распутаешь.
   - Распутаешь! Борис  Георгиевич  распутает.  Ты  не  волнуйся.  Вот  он
полежит немного, сердце успокоит и все  прекрасно  распутает.  Тут  просто
объяснить надо, так и так, мол, и все  распутается  само  собой.  Не  надо
драматизировать. Борис Георгиевич, правда,  очень  уж  подозрительный.  Он
Ромку Ройтека считает главным злодеем, а какой Ромка злодей?
   Она тараторила, продолжая улыбаться и глядя  на  Антипова  с  радостным
интересом. Он спросил:
   - А ты как?
   - Я великолепно! Мы так чудесно живем с Борисом Георгиевичем, увлеченно
работаем, ходим в консерваторию. Я тоже работаю, ты со  мной  не  шути!  -
Сусанна погрозила пальцем. - Пишу о драматургии,  о  поэтике  Островского.
Договор на двенадцать листов, а  будет,  наверно,  листов  пятнадцать.  Ты
помнишь, как я увлекалась театром в институте? Нет? Не помнишь? Странно! -
Она захохотала. - Я была безумная театралка...
   Он  помнил  только  что-то  похожее  на  ванную,  полную  пара.  Сердце
колотилось от горячего, душного воздуха. Сусанна прикоснулась к его руке.
   - Саша, если хочешь знать, - зашептала, - правду... Во всем, что сейчас
мучает Бориса Георгиевича, виновата Валентина Петровна. Ты знал  Валентину
Петровну? Своеобразная женщина...  С  одной  стороны  -  больная,  шизоид,
постоянно в больницах, с другой - цепкая, корыстная,  жадная.  Нет,  я  не
отрицаю достоинств... У нее были достоинства: например, изумительно легкая
походка. Она заставила Бориса Георгиевича с этой пьесой...  Принудила  его
буквально силой...
   - Но разве Тетерин...
   - Да, да!  Тетерин  просил,  -  шептала  она,  -  но  Борис  Георгиевич
колебался. Она его заставила. И вот ее нет...
   Тут скрипнула дверь, вошел Киянов. Он был бледен,  но  улыбался  как-то
отрешенно, легко.
   - ...а он страдает, - закончила Сусанна.
   - Кто страдает? - спросил Киянов.
   - Да мы тут вспоминаем...  Старых  знакомых...  -  сказала  Сусанна.  -
Феликса Гущина помнишь? Поэта? Такого черного? Он вас боксу учил.
   - Помню, - сказал Антипов.
   - Ты знаешь его судьбу?
   Антипов не знал. Феликс, оказывается, давно в психиатрической  клинике,
у него бред, будто он атомная бомба, может взорвать город. Поэтому,  чтобы
спасти Москву, все время куда-то убегал, его ловили в  поездах,  в  других
городах. Сусанна предлагала навестить его в больнице. Антипов  согласился.
Киянов слушал мрачно, без интереса. Смотрел в окно. Антипов подумал: "Надо
уходить". Киянов вдруг сказал:
   - Чтобы  уж  закончить  эпизод,  скажите,  что  меня  устраивает  любое
решение. Пускай хоть передают дело в Верховный суд. Я не возражаю.  А  что
вообще происходит в жизни? Расскажите-ка!
   Антипов начал  что-то  плести  о  грандиозных  новостях  и  потрясающих
слухах, о которых тогда шептались все, но Киянов скоро перебил его:
   - Послушайте,  я  расскажу  вам  другое,  Антипов.  Просто  для  вашего
сведения... И для того, чтобы усугубить общую неразбериху... Возможно,  вы
знаете, а возможно, нет: в  сорок  шестом,  когда  я  принял  вас  в  свой
семинар, мне дали понять, что вы лицо нежелательное и без перспектив.  Что
из семьи, так сказать... И посоветовали отделаться...
   Сусанна кивала:
   - Помню хорошо... И кто тебе советовал, помню...
   - Того человека уже нет. И, кстати, он желал мне добра. Дело не в  том,
что я не захотел от вас отделываться  и  проявил,  стало  быть,  некоторую
неосторожность или, скажем, некоторое чрезмерное уважение к самому себе, а
в том, что... что... -  Он  умолк,  думая.  -  Сам  не  знаю...  В  чем-то
другом...  Поступок-то  был  ничтожный...  Но  бывают  времена  величия  и
ничтожных поступков! Ах, все равно! - Он махнул рукой. - Я не лучше  и  не
хуже других.


   На другой день Антипов поехал за  город,  нашел  поселок,  комнатку  на
втором этаже с видом на хозяйственный двор, где штабелями и вразброс лежал
горбыль, по доскам гуляли куры, сушилось белье, от летней  уборной  тянуло
хлором; наконец вышел худой старик в ковбойке, в холщовых брюках, в рваных
резиновых тапочках на босу ногу. Антипов стал его убеждать,  чтобы  старик
поехал в Москву и встретился со старым  товарищем.  Надо  понять,  забыть,
начать; старик смотрел холодно, глаза сощуривались, сохлые губы  сжимались
проваленно, отчего выражение лица было напыщенно-высокомерное, но  Антипов
видел, что старик  интереснейший,  что  не  только  писатель,  а  лесоруб,
землекоп, кулачный боец, зверобой,  пират,  умеющий  кидать  ножи.  Старик
сказал: стояли на льдине, которая раскололась, понесло в разные стороны, и
теперь уж назад неохота прыгать. Разве нельзя пожалеть? Старик  засмеялся:
о, это самое ценное, что есть на земле, когда у человека не остается  сил,
у него есть еще последняя сила - сочувствие к другому.


   Ранним утром был звонок. Киянов снял  трубку  и  услышал  знакомый,  но
старый и слабый, еле слышный  -  звонили,  может  быть,  издалека  или  из
автомата - голос, который сказал:
   - Здравствуй, Боря. Говорит Михаил. Как ты поживаешь?
   - Миша! - крикнул Киянов. - Здравствуй, дорогой! Наконец-то прорезался!
   - Я был занят хлопотами, ездил в Ярославль, туда-сюда,  сам  понимаешь.
Надо как-то устроиться. Да еще зубы делаю, все вырвал, шамкаю безобразно -
с людьми встречаться неловко.
   "Однако  встречаешься",  -  подумал  Киянов,  но  внезапно  нахлынувшая
радость была сильней неприятной мысли. И  он  крикнул  счастливым  голосом
(так кричал, что Сусанна прибежала из кухни):
   - Миша, когда увидимся?
   - Увидимся, - спокойно отозвался  слабый  голос  издалека.  -  Увидимся
непременно. Но ты скажи-ка, у тебя  сохранились  какие-нибудь  мои  книги?
Ведь я тебе что-то дарил: "Аквариум", сборники рассказов...
   - Твои книги? - озадачился Киянов.
   - Понимаешь, нужны для издательства. Я хлопочу о  переиздании.  У  меня
нет ни одного экземпляра, и у Татьяны нет, а скорей всего не хочет давать.
В целой Москве не могу найти, и в библиотеках нет,  представляешь  конфуз?
Писатель жив, а книги исчезли. Обычно наоборот:  книги  живы,  а  писатель
исчез...
   В трубке прыснул  пронзительно  знакомый,  из  глубины  памяти  смешок.
Киянов вспоминал: где же Мишкины книги?
   -  Может,  и  ты  уничтожил?   -   предположил   Тетерин.   -   Фамилия
неблагозвучная. Да еще с дарственной надписью... Нет?
   - Нет, - сказал Киянов. - Не уничтожил. По-моему, они на даче.  Да,  на
даче.
   Киянов обрадовался, когда вспомнил,  что  книги  целы:  в  мансарде,  в
холодном закутке под крышей, где  хранилось  кое-что,  что  надо  было  бы
действительно уничтожить, да то ли позабыли,  то  ли  рука  не  поднялась.
Договорились  так:  через  три  дня,  после  того  как  Киянов  съездит  в
воскресенье на дачу, встретиться днем, но где? Киянов звал к  себе:  место
известное, живет в том же доме, где прежде, на Большой Бронной. Миша бывал
много раз.
   - Так, так... В том же доме... Это чудесно...  -  невнятно  бормотал  и
покашливал голос в трубке. - Это очень хорошо... Мы встретимся знаешь где?
На Тверском бульваре, где стоял памятник Пушкину.  Где  вы  поставили  эту
жуткую бабу на крыше.
   В назначенный день встретились на  бульваре,  обнялись,  расцеловались,
смотрели друг на друга полумертвыми глазами, увидели  несчастья,  болезни,
старость, какая-то сила бросила их через дорогу в театральный ресторан,  к
знаменитому Бороде, который обхватил Мишу за  плечи,  затрясся,  заплакал;
много пили, ели, курили, пили  кофе,  снова  водку;  подсаживались  разные
люди, мешали разговору, но  и  помогали,  _помогали  вынести  невыносимое_
вместе с салатом, окурками, болтовней о футболе, ужасными новостями о тех,
кто погиб на войне, кто кого бросил, к кому ушел, было  важно,  что  сидят
вместе, их видят вместе,  обнимаются  пьяно,  чокаются  со  всеми  подряд;
мелькали удивленные взгляды, один не подал руки, а с  Мишей  расцеловался,
можно было не замечать; куда-то ехали на такси, болело сердце,  в  наплыве
тепла и хмеля заговорил о пьесе, обо всей  этой  дряни,  жалко  объяснялся
насчет того, что денежные дела вела  Валя,  сохранились  квитанции,  можно
проверить, но Таня в больнице. Мишина голова  то  откидывалась  назад,  то
плюхалась на грудь,  серебристая  плешь  вспыхивала  под  фонарями,  шляпа
лежала  на  полу,  Миша  говорил:  "Это  Дина...  Пускай  она...  Меня  не
касается... Меня не трогайте..." Потом встретились еще раза два,  тоже  на
улице,  шли  в  ресторан;   однажды   подсел   Ройтек,   Киянов   держался
презрительно, и тот ушел, Миша ничего не  рассказывал;  как-то  на  темной
площади, когда ждали такси, Миша, сильно подвыпив, сказал:  "Боря,  прости
меня, я прочитал твой роман...  вроде  бы  исторический...  Не  надо  было
читать, конечно... По-моему, барахло. По-мое