на  шее  было
гранатовое ожерелье, в тонких пальцах держала длинную тонкую сигарету,  но
глаза у приятельницы были старушечьи. Когда Антипов пришел, дамы сидели за
столом  и  курили,  и  тетка  Маргарита,  продолжая  прерванный  разговор,
произнесла:
   - А Леву Двойникова я хорошо помню.  Он  был  женат  первым  браком  на
Женечке Гарт?
   - Нет, ты путаешь, - сказала приятельница. - Женя Гарт была замужем  за
Левиным братом Павлом...
   - Боже, он был такой талантливый!
   - Лева, надо сказать, был совершенно безупречен в  отношении  Павла,  -
сказала приятельница. - Всегда помогал как мог...
   Женщины разговаривали, а Антипов сидел оглушенный.
   Во время обеда открылось: все устроено для того, чтобы познакомить его,
Антипова, с теткиной приятельницей Марией Васильевной Самодуровой,  женою,
а теперь уже, вероятно, вдовою Юрия Николаевича Самодурова,  журналиста  и
критика, пропавшего на войне. Главная теткина дружба  была  с  этим  Юрием
Николаевичем. Остальных  она  знала  меньше.  Юрий  Николаевич  работал  в
издательстве, где сейчас  все  стряслось.  Он  писал  брошюрки  о  русских
классиках. Все люди вокруг Юрия Николаевича  были  замечательные,  и  Лева
Двойников был замечательный. Другого такого  бескорыстного  человека,  как
Лева, не сыскать в целой Москве. Он помогал людям.  Взять  хотя  бы  Марию
Васильевну: только благодаря Леве она сумела воспитать дочь, кормить мать.
Но всегда должен найтись такой, который завидует  бескорыстному  человеку,
ненавидит его и в ненависти ищет свою корысть. Потому что, имейте в  виду,
ненависть всегда небескорыстна.
   Антипов устал, как от  тяжелой  работы.  Устал  слушать,  соображать  и
думать, как поступить. Он сказал: все кончено, тетя Рита,  вы  опоздали  с
фрикадельками, с телячьими котлетами,  с  макаронами,  посыпанными  тертым
сыром, с компотом из сухофруктов  и  душистым  печеньем  к  чаю,  пахнущим
корицей, которое неслыханно хорошо  умеют  печь  в  этом  доме.  Опоздали,
потому что все. Он сдался. Он отвалил. Он бросил Леву на произвол судьбы.
   - Как сдался? -  воскликнула  тетка,  и  ее  лицо  стало  вытягиваться,
сохнуть и твердеть на глазах. - Как можно бросить человека на произвол?
   - Можно, можно! - махал рукою Антипов. - Потому  что  книга  под  ножом
гильотины. Малейшее движение, и нож летит вниз, и  нет  головы.  У  книги,
разумеется. А потом, может, и у меня...
   - Как? - изумилась Мария Васильевна. - Вы не скажете хотя бы,  что  Лев
Степанович не плагиатор?
   - Нет! Не скажу! Не могу! Хотя бы!  Ваш  Лев  Степанович  -  подставное
лицо! - кричал Антипов, придя в странное опьянение от компота. Он вскочил,
бегал по комнате, отшвыривал по дороге стулья, ударил  ногой  кота,  потом
стал дергать балконную дверь, она была заклеена  и  заложена  тряпками,  с
силою все это разодрал, открыл дверь и  вышел  на  балкон.  Старая  Москва
дымилась внизу синими крышами. Сырой воздух окатил Антипова до костей,  он
задрожал вдруг и вернулся, дрожа, в комнату.
   Тетя Маргарита взяла его за руку и сказала тихо:
   - Ну садись, будем пить чай.
   Пили чай до одиннадцати вечера. Антипов  забыл,  что  обещал  прийти  в
издательство.


   - Я ждал  вчера  до  семи.  Ведь  мы  условились.  Сандр  Николаич,  вы
поступаете маловысокохудожественно, ну бог с вами, я прощаю, были причины,
разумеется,  вижу  по  вашему  лицу.  Хорошо,  забудем.  Я  пригласил  вас
единственно  вот  зачем:  чтобы  сообщить  пренеприятное  известие!   Дело
Двойникова выходит за рамки уголовного. Выясняется, он не  просто  рвач  и
стяжатель, который использовал служебное положение, но он покровитель  лиц
сомнительной репутации. Делом Двойникова будут заниматься  другие.  Вот  и
все, что я вам имел сообщить, дорогой друг.


   И стянулись концы мертвым узлом - сначала слегка, потом  потуже,  потом
еще туже, потом крепче уж некуда,  нерасторжимо.  Затевалось  невинное  за
чаем с карамельками в доме Мирона, а теперь до того каменно и роково,  что
только плюнуть остается  и  рукой  махнуть!  Понял  Антипов,  что  как  он
выступит на суде, так и с книгой получится. Не с книгой  -  с  судьбой.  И
оттого, что отступать некуда, и жалеть не о чем,  и  трусить  не  к  лицу,
понял он, что выход один - узнать правду. И он ее узнает. И была  она  вот
какая: Двойников и верно норовил подзаработать за чужой счет, но он  же  и
помогал людям щедро. Как же соединялось  это  в  одном  человеке?  Да  вот
соединялось как-то! Все в нем было. Для  своей  выгоды  использовал  чужие
статейки, и он  же  давал  работу  людям,  оказавшимся  сейчас  в  трудном
положении.  Одинаково  горячо  любил  свою  жену,   больную   женщину,   и
гладко-пего-черную с пучком Марию  Васильевну  Самодурову,  которая  стала
хозяйкой издательства. Был и смельчак, и трус - на войне  заслужил  ордена
за храбрость, а дома боялся дочери, которая  его  временами  била.  Был  и
старик, и юноша - мучился от любви и мучился  от  старческих  недугов,  от
болезней сердца.
   Как же было Двойникова - в  каждой  молекуле  расщепленного  пополам  -
слить воедино? На суде нельзя: чтоб ни туда ни сюда. Там ничьих не бывает.
Еще до того как Антипов увидел на суде согбенного, желтолицего, с когда-то
внушительными, напомаженными, а ныне жалкими залысинами старика,  который,
проходя мимо жены, сидевшей в первом ряду, улыбнулся кротко, виновато, еще
до того как увидел жалобщика  Саясова,  у  которого  автоматически  ходили
скулы и двигался сам собою кадык, а глаза были братнины, тесно посаженные,
еще до всего Антипов решил, что если поставить  гирьки  на  обе  чаши,  то
гирька _великодушие_ будет самая редкостная и удельный вес  ее  будет  так
тяжел,  что  она  перетянет.  Великодушие  всегда  риск,  и  та   половина
Двойникова, которая способна на риск, есть главная. Тут, подумал  Антипов,
скрыто запакованное тайное ядро.  И  Антипов  подал  голос  в  защиту  той
половины Двойникова...
   Он заявил, что плагиата как такового не видит.  Старший  Саясов  двигал
скулами.  Его  брат,  каменея  лицом,  смотрел  на  Антипова  из   глубины
переполненного  зала  мелкими  немигающими  глазками,  а  потом  неотрывно
уставился в окно. Книжка  Антипова  выпала  из  плана.  Автору  предстояла
серьезная переработка. Это значило: все рухнуло надолго. Мирон его  ругал.
Федька Пряхин прибежал в гневе и кричал, что  он  ему  "этого  никогда  не
простит" и что "между ними теперь война", в подтверждение чего забрал  все
свои книги, которые давал читать и раньше не  спрашивал  месяцами.  Федька
разъярился как-то чересчур. Мать и сестра тоже сердились, корили  Антипова
за то, что он их не послушал, а узнав, что  тетка  Маргарита  принимала  в
деле участие, поссорились и с нею и на некоторое время прервали отношения.
Александр Григорьевич был,  наверно,  Антипову  благодарен,  но  это  было
совсем не заметно. Он вручил  ему  законный  гонорар,  пятьсот  рублей  за
самомучительство в течение  трех  недель,  затем  вынул  конверт.  "А  это
обещанное Львом Степановичем". Антипов махнул рукою, чтобы конверт  исчез.
Александр  Григорьевич,  пожав  плечами,  положил  конверт  в  карман.  Ни
Двойникова, ни Самодурову, ни старшего Саясова с  автоматическими  скулами
Антипов никогда  больше  не  видел  и  ничего  не  слышал  о  них.  И  ему
показалось, что вся эта  история  представляла  интерес  лишь  для  одного
человека - _для него самого_.
   Но ночью в начале марта, когда вдруг пал мороз  и  в  квартире  Таниной
подруги, уехавшей куда-то на кулички, плохо работало отопление, горел  газ
на кухне, включили электроплитку, согрелись,  потом  лежали  не  двигаясь,
сомлев от жары и усталости, Таня вдруг заплакала и сказала:
   - Если бы не эта сволочь, мы бы никогда с тобой...
   - Если бы не что? - спросил Антипов.
   - Я тебя полюбила в тот день, когда ты послал  его  к  черту.  Ведь  ты
знал, что будет? Знал же?


   Они согревали друг друга холодными ночами весь март и половину  апреля,
пока подруга находилась на куличках. В апреле Антипов взял командировку от
толстого журнала, где теперь работал в отделе публицистики  Толя  Квашнин,
он и устроил командировку,  и  уехал  на  Волгу  писать  очерк  о  стройке
Куйбышевской ГЭС. Жить было совершенно не на что.  Не  мог  же  он  сидеть
трутнем на шее у матери и сестры.  Надежд  на  издательство  не  осталось,
особенно после того, что он учинил в подвале  перед  гардеробом.  Накануне
Таня призналась  -  да,  было.  Однажды.  Тот  долго  ухаживал,  приглашал
туда-сюда, осаждал месяца три, потом она сдалась, потому что грозил и отцу
сделать неприятность. Ведь она скрывала, что был в плену. Было однажды.  И
после того как отрезало, он перестал приставать. Для нее это  была  казнь,
для него какой-то спортивный рекорд. Она рассказывала тихим голосом, вяло,
безжизненно и смотрела на Антипова скучными глазами, как чужая. Он выбежал
из комнаты. Когда вернулся, она стояла одетая, с сумкой в руках,  спросила
спокойно: "Я пойду?" - "Куда?" Он толкнул ее так сильно, что она упала  на
кровать. Лежала не двигаясь, лицо в одеяло.  Зачем  он  начал,  идиот?  Он
прибежал не в себе. Потому что один тип  оглушил  его:  "Вы  говорите  про
Таню? Про секретаря редакции?  Да  ведь  она  саясовская  баба".  Он,  еле
сдерживаясь, произнес: "Она его ненавидит". - "Мой милый, - сказал тип,  -
можно ненавидеть и спать". В  подвале,  где  помещался  гардероб,  Антипов
сидел в жестком деревянном кресле часа два, пока не  увидел  Саясова,  тот
спускался в столовую. С ним шли двое, мужчина и женщина. А следом за  ними
спускался по лестнице Борис Георгиевич Киянов, но  Антипов  хотя  и  видел
его, но как бы не видел. Саясов же,  заметив  Антипова,  догадался  сразу,
побледнел и остановился на нижней  ступени  лестницы.  Мужчина  и  женщина
прошли дальше к прилавку гардероба. Антипов подошел к Саясову, взял его за
галстук и дернул книзу. Саясов как-то застыл, не сопротивляясь, глаза  его
сошлись на переносице. "Ты знаешь, сукин сын, - сказал Антипов, - за что и
почему". Он опять дернул за галстук  и  успел  дважды  сильно  ударить  по
мотавшейся голове ребром ладони, но вдруг  почувствовал  крушащий  удар  в
лицо, хрустнула оправа, звякнули стекла. Вокруг кричали,  дрыгали  руками,
ногами, выбежал гардеробщик,  вопила  женщина,  Антипов  отталкивал  всех,
хотел нагнуться, найти стекла. Потом брел слепо по солнечной,  в  весеннем
зное улице, натыкался на прохожих и улыбаясь бормотал: "Извините..."
   Борис Георгиевич догнал Антипова на Новослободской, недалеко от  метро.
Сцена, которую он наблюдал в гардеробной, ошеломила его, но не  очень.  Он
привык к тому, что многие теперешние молодые  -  люди  со  странностями  и
часто полагают, что сила таланта  должна  подтверждаться  кулаками.  Такие
ухари бывали и в двадцатые годы.  Но  Антипов?  От  любого  другого  Борис
Георгиевич мог бы ожидать подобных  эскапад,  но  не  от  Антипова.  Он  и
драться-то путем не умел. И белобрысый тоже  оказался  не  боец.  Антипова
сшиб с ног какой-то третий, подскочивший сзади, хотел бить еще, и какая-то
женщина, размахивая портфелем, кричала: "Бейте его!  Это  хулиган!"  Борис
Георгиевич насилу их унял и отговорил вызывать милицию.  Догнав  Антипова,
который шел пошатываясь и что-то бормоча, Борис Георгиевич тронул  его  за
плечо и спросил:
   - Антипов, какая муха вас укусила?
   Антипов повернул измученное слепое лицо и улыбнулся.
   - О, Борис Георгиевич! Видели этот бред?
   - Что это значит? И кто этот господин, на кого вы набросились?
   - Ах... - Антипов махнул рукой. - Долго  рассказывать...  Они  выкинули
мою рукопись из плана.
   Борис Георгиевич думал: ну  вот,  я  так  и  знал,  выкинули  рукопись,
значит, надо бить по мордасам.  Все  хотят  взять  силой.  Недаром  старик
Тростянецкий жаловался - они все нахалы. Сидел, говорит, в приемной,  ждал
редактора, а ваш ученик Антипов проходит без очереди. Но все же его  жаль.
Он не без способностей. И драться не умеет. По-видимому, дошел до края.
   И, вновь тронув Антипова за плечо, сказал:
   - Послушайте, Антипов, принесите мне вашу  рукопись.  Посмотрим,  может
быть, что-нибудь...
   Никаких средств для жизни в ближайшее время у Антипова не предвиделось,
поэтому он взял командировку, получил командировочные и уехал.  По  дороге
на вокзал заехал на Большую Бронную и отдал Киянову папку с повестью.


   Вечереющим днем Антипов сидел на откосе, смотрел на  реку,  на  отлогий
противоположный берег с желтой каймой песка, на свинцово-голубой  простор,
разделенный тенью от крутояра пополам - дальняя сторона голубая, а ближняя
- темный свинец, - и слушал ленивую речь  Лукичева,  пожилого,  сохлого  и
больного на вид мужика, чей домик стоял поблизости, на яру. В домике  было
темно, сыро, поэтому Антипов вышел на солнцепек, сел на траву,  а  Лукичев
лег рядом. Громада ясного и бездонного голубого воздуха окружала Антипова.
Ему хотелось слушать, думать, вспоминать, забыться. От домика вела к  реке
деревянная, грубо сколоченная лестница, внизу чернели две лодки.  Рядом  с
Лукичевым сидел на корточках пастушонок с веревкой через плечо, на веревке
болталось ведерко с дымящимся коровьим дерьмом - от мошки или, как ее  тут
называли, вохры. Лукичев говорил: "Нынешний год вам повезло, гада  мало...
Мошки этой, комара, одним словом, насекомца..." А рассказ был такой:
   - Я тоже в Москве побывал в тридцать третьем годе... Свиней  привез  по
железной дороге. Загнали меня в Сызрани в тупик, трое суток  стоял.  Потом
один парень научил: сходи, говорит, к  беспетчеру,  скажи,  дескать,  корм
кончился, свинья свинью ест...  Так  я  и  сделал...  Пришел...  Пришел  к
беспетчеру, говорю: я тут с живностью, корм кончился, одна  другую  ест...
Через двадцать четыре часа, говорит, немедленно отправить! Так и доехал до
Москвы.
   Лукичев был бакенщик. А раньше работал директором совхоза.  Почему  так
вышло и он из директоров стал бакенщиком, Антипову было не совсем ясно, но
и спрашивать не хотелось. Мысли его были  в  Москве,  которую  он  покинул
неделю назад и вернуться куда должен был не скоро.  Вдруг  он  понял,  что
смертельно влюблен и что все дальнейшее путешествие будет мукой.



        "КОНЕЦ ЗИМЫ НА ТРУБНОЙ"

   Лет сто сорок назад, после пожара Москвы, этот дом, криво  поставленный
на  излуке  Рождественского  бульвара,  был  выстроен   неким   Савичевым,
человеком богатым и таинственным, который устроил  тут  какую-то  закрытую
ложу и нечто вроде гостиницы  для  членов  ложи,  приезжавших  из  далеких
поместий и даже из Европы, в середине века наследники  продали  дом  князю
Урусьеву, пожелавшему превратить его  в  доходное  здание,  для  чего  был
воздвигнут третий этаж в виде мелких комнаток, сдававшихся внаем, но  дело
почему-то не оправдалось, князь Урусьев оказался игрок, дом был  проигран,
пошел с молотка, затем лет тридцать гулял из рук в руки, пока не попал  во
владение к московскому негоцианту Сургутову, который переделал его на свой
лад - в нижнем этаже устроил  конторы,  второй  предоставил  под  квартиры
солидным людям, стряпчим, коммерсантам, а третий сдавал людям попроще,  но
тоже не шушере. И вот в начале века в одной из квартир  наверху  поселился
Веретенников, управляющий завода гирь и  весов,  заняв  с  большой  семьей
восемь комнат. До девятнадцатого года Веретенниковы жили хотя и в  ужасных
тревогах,  но  без  помех,  потому  что  сам  хозяин  остался  на   заводе
кладовщиком и новая власть смотрела на него терпеливо.  Только  произвела,
разумеется, уплотнение и забрала из восьми комнат шесть.  Однако  в  конце
девятнадцатого, не вынеся голода и  еще  худшего  уплотнения,  чем  грозил
сосед товарищ Ираклиев, Веретенников  собрался  единым  духом  и  отбыл  с
домочадцами неведомо куда, скорее всего на юг. Изо всей семьи  осталась  в
доме одна Полина, дочь Веретенникова,  больная  ногами,  и  с  нею  вместе
старушка Фелицата, чуть живая, ее ветром качало, а все же  прожила  с  тех
пор еще двадцать с лишним  лет,  померла  в  войну.  Им  оставили  крайнюю
комнату с крохотным балкончиком, на котором прежде стоял вазон,  и  теперь
Полина сидела часами и глядела вниз, на бульвар. И  радовалась  тому,  что
балкончик такой махонький, уютный, как  футлярчик  для  драгоценностей,  а
драгоценностью в нем кресло. Был бы он больше, радовалась Полина,  его  бы
непременно Ираклиевы уплотнили, пробили бы дверь в стене,  не  пожалели  и
половину бы уплотнили. А так уж это ее, веретенниковское, до самой смерти.
Когда Антипов два года назад въехал сюда вместе  с  Таней  и  трехмесячным
Степкой, он увидел рыхлую громадную старуху с багровым лицом,  сидевшую  в
шубе и в мужской шапке-ушанке на балконе, и услышал: "Бабка  Веретенникова
гуляет".
   На бульваре плешинами белел снег, деревья  темнели  сиво,  голо,  и  по
черному асфальту, по трамвайному пути и  по  середине  бульвара  бежали  к
Трубной площади люди. Зима кончалась, воздух был ледяной. И ледяной  ветер
гнал людей к Трубной. Говорили, что в Дом Союзов будут пускать с двух,  но
люди тянулись уже теперь. Антипов, наверное, побежал бы со всеми, то,  что
случилось, волновало его страшно, ледяная стынь пробирала до дрожи, но  он
не мог отойти от дома, ждал Ивана Владимировича, доктора, и от  нетерпения
вышел на улицу. Боялся, что Иван Владимирович заплутает, не найдет дом,  а
сутолока на улицах такова, что старик мог и вовсе  не  добраться  сюда  из
Замоскворечья, где находилась больница. Центр, говорили, закрыт,  в  метро
не пускают, ехать он мог только через Павелецкий и  Таганку.  Антипов  еще
надеялся утром, что удастся взять такси и, отвезя  Степку  к  бабушке,  то
есть к матери, что сделать необходимо, он  заедет  в  больницу  и  заберет
Ивана Владимировича, но такси пропали, трамвай по  бульварному  кольцу  не
ходил, пришлось  бежать  со  Степкой  на  руках  до  Сретенки,  оттуда  на
Покровку,  где  жила  мать,  и  ровно  к   половине   одиннадцатого,   как
договаривались, задыхаясь, едва не валясь с ног,  страшась,  что  опоздал,
Антипов примчался домой, однако не опоздал.  Доктора  не  было  и  теперь,
спустя два часа.
   Антипов стоял на  обледенелом  тротуаре,  слушал  говор  людей,  шедших
быстрым шагом группами и поодиночке к Трубной - некоторые  шли  шеренгами,
взявшись за руки, лица одних были скорбны, значительны, даже торжественны,
другие были заплаканы, третьи мрачны, иные громко  разговаривали,  на  них
шикали, мальчишки шныряли в толпе, во всех чувствовалось то, что испытывал
Антипов, какое-то полубезумие, - и думал о том, что  люди,  которые  будут
жить через сто лет, никогда не поймут нашей душевной дрожи в  тот  ледяной
март и того, что в такой день можно нервничать из-за  такси,  из-за  того,
что доктор опаздывает, сын капризничает, мать спрашивает подозрительно: "С
чего это взялись натирать полы?"
   Антипов крикнул старухе Веретенниковой, чтобы она, если увидит высокого
старика в длинном черном пальто, показала бы, как  пройти  в  дом,  ворота
заколочены, надо  обходить  соседним  двором;  все  это  Антипов  накануне
разъяснил по  телефону,  но  доктор  был  рассеян.  Веретенникова  кивнула
квадратной,  как  у  медведя,  в  черном  кожаном   треухе   башкой.   Она
разговаривала редко, все больше кивала, мотала  головой  или  же  смотрела
сурово, неодобрительно. Антипов побежал наверх. Его  беспокоила  Таня,  он
знал, что она держится из последних сил, нет  ничего  хуже  ожидания,  тем
более ожидания мук, а Таня -  человек  не  храбрый.  Так  и  есть,  лежала
бледная, левую руку положив  на  сердце,  всем  видом  вызывая  жалость  и
сочувствие, смотрела остановившимся взглядом в потолок.  И  когда  Антипов
влетел, не изменила позы, не отвела взгляда  от  потолка.  Нет,  никто  не
звонил. Какая-то катастрофа, что делать? Больница не отвечает.
   - Дай, пожалуйста, сердечное. Накапай двадцать пять капель,  -  сказала
слабым ровным голосом.
   Он накапал  и  дал.  Рука  Тани  была