о  в
тетрадках комсорга Ниязова  и  не  только  в  отчете  механика  Мухтарова,
секретаря   партийной   организации   Пионерного,   но   и   в   ведомости
завоблкультурой Кулиева, который узнавал о концерте спустя месяц.
   Курбан Кулиев гордился тем, что он  тоже  в  какой-то  степени,  пускай
косвенно и не на главном участке, принадлежал к руководителям стройки. Ему
нравилось ездить на стройку, инспектировать, помогать  советами  и  заодно
охотиться в песках. В поездки он всегда брал с собой ружье.
   Кулиев разговаривал с рабочими  коротко,  по-деловому,  но  с  оттенком
проникновенного внимания, которое было коротким и сдержанным лишь  потому,
что исходило от чересчур  занятого  человека.  Особенно  стремился  Кулиев
запоминать имена и фамилии рабочих.
   - Как вас зовут, товарищ? - спросил он у сапаровского сменщика, который
не очень охотно спрыгнул  из  кабины  трактора  на  землю  и  стоял  перед
приезжим, смущенно крутя в пальцах папиросу,  предложенную  ему  Кулиевым.
Это был длинный, костлявый парень с маленькой головкой.
   - Атабалы, - сказал парень. - Ярвалиев Атабалы.
   - Почему не помню? Вы давно на стройке?
   - Недавно. С армии пришел...
   - Из какого колхоза?
   - Из "Большевика".
   - Женаты?
   - Да.
   - Жена - чья дочь?
   - Реджепова.
   Кулиев нахмурил брови, помолчал мгновение, как бы стараясь вспомнить.
   - Как зовут жену?
   - Аннагуль.
   - Сколько классов она окончила?
   - Откуда знаю? - Парень вдруг засмеялся.
   Стоявшие рядом рабочие тоже засмеялись. Кулиев тоже засмеялся, но потом
погрозил бульдозеристу пальцем и сказал строго:
   - Как же вы не знаете? Надо поинтересоваться, спросить у жены.
   Потом  он  стал  спрашивать  рабочих,  как  они  готовятся  к   встрече
Октябрьской годовщины и какие у них претензии к  библиотеке.  На  сей  раз
поездка была посвящена проверке работы библиотек. Рабочие что-то отвечали.
Кулиев записывал в книжечку. Зурабов тоже не терял времени зря, записывал.
   Все машинисты, как и весь  Пионерный  отряд,  ждали  большого  события:
заполнения озер, что было намечено на  пятое  ноября.  Рабочие  собирались
ехать отсюда на восток, к озерам, чтобы присутствовать  при  торжественной
церемонии.
   - О,  какие  люди!  Какие  люди!  -  весело  заговорил  Кулиев,  увидев
подходившего  Нагаева.  -  Давно  не  виделись,  Семен-ата!  Как   живешь?
Во-первых, здравствуй! - Он протянул Нагаеву руку.
   - Здравствуйте, - сказал Нагаев, вытирая  руки  концами.  Он  не  очень
торопился, вытирал основательно, а Кулиев  стоял  с  протянутой  рукой  и,
улыбаясь, смотрел, на него.  -  Здравствуйте,  -  повторил  Нагаев,  сунул
грязный нитяной ком в карман комбинезона и пожал руку Кулиева.
   Лицо Кулиева было ему знакомо, но что это за начальник,  марыйский  или
ашхабадский, он в точности не знал. Начальников хватает, всех не упомнишь.
   - Знакомьтесь, - сказал Кулиев корреспонденту. - Это Семен Нагаев...
   - А мы знакомы, - сказал Зурабов. - Я о вас в свое время очерк написал.
Его еще по радио передавали. Помните меня?
   - Помню, - соврал Нагаев.
   - У товарища Нагаева большие перемены в жизни,  -  сказал  Байнуров.  -
Во-первых, он сменил экскаватор на бульдозер. Во-вторых, женился.
   - О! О! Замечательно, Семен-ата. Как зовут жену?
   - Маринка. Маша вообще... - И Нагаев отодвинулся,  и  из-за  его  плеча
появилась Марина в таком же черном  комбинезоне,  как  у  Нагаева,  только
поменьше, и в засученных брюках. Улыбаясь во все  лицо,  Марина  энергично
кивала, здороваясь с приезжими.
   - И есть еще  в-третьих,  -  продолжал  Байнуров.  -  Наконец-то  после
долгого перерыва товарищ Нагаев взял ученика. И кого, как вы думаете?
   - Я, кажется, догадался, - сказал Кулиев, подмигивая Марине.
   - Ага! Точно! - засмеялась Марина. - Я уже знаете как  хорошо  работаю?
Не хуже Семеныча! Только мне теорию нужно  подучить.  Я  теорию,  конечно,
тоже знаю, но все же, потому что...
   - Не трещи, - сказал Нагаев и, повернувшись к Кулиеву, на всякий случай
спросил: - А насчет машин ничего там не слыхать? Продавать будут ай нет?
   - Каких машин? Не  знаю,  Семен-ата,  не  в  курсе  этого  вопроса.  Ты
обратись к вашим руководителям. Тебе, наверно, скоро автобус  потребуется?
- Кулиев сделал рукой жест, как бы трогая одну за другой детские  головки.
- Ты ведь передовик, всегда нормы перевыполняешь. Верно, товарищ Маша?
   - Точно! - радостно сказала Марина.
   - "Точно", "точно", - проворчал Нагаев. - Тебя на смех спрашивают, а ты
- "точно". Пошли работать, а то рада лалакать.
   - Послушайте, Семен, - сказал  Зурабов,  подступая  к  бульдозеристу  с
блокнотом в руках. - Мне бы хотелось поговорить с вами - где и когда?
   - А после смены, - кинул через плечо Нагаев.
   - Ага, после смены заходите, - подтвердила Марина. - Вон  наша  домушка
стоит, самая крайняя. В дверях белое, видите? Заходите, пожалуйста!
   Она любезно, как истая хозяйка, улыбнулась Зурабову и побежала догонять
Нагаева, который шлепал по песку, заложив руки за спину.
   Зурабов решил переночевать в лагере,  чтобы  посмотреть  ночную  работу
бульдозеров. Так он объяснил  Кулиеву.  На  самом  деле  ему  не  хотелось
приезжать в поселок ночью, не хотелось, чтобы Лера думала, что он очень уж
торопится ей навстречу. Он торопился. Но она не должна была  этого  знать.
Беспокойство томило его все последние дни, уже три недели он не получал от
Леры писем, - отцу и Васеньке она прислала две открытки, а ему  ничего,  -
правда, и он не писал ей, но ведь он жил в городе, а она в песках.
   Вся эта поездка возникла от беспокойства. Было  непонятно,  откуда  оно
пришло: так, ни с того ни с сего. Однажды утром он проснулся и понял,  что
беспокоится. Проблема бульдозеров интересовала его  очень  мало,  хотя  он
слышал о ней и в Ашхабаде, и в Марах и даже готовил  какой-то  материал  в
газету насчет нового метода. В общем, в его  сознании  сложилась  знакомая
схемка: стычка новаторов с консерваторами. Это годилось для любой  статьи,
очерка, киносценария, для чего угодно, но прежде надо было выяснить  самую
малость:  почему  новый  метод,  явно   прогрессивный,   встречает   такое
сопротивление?
   Зурабов старался напустить на себя вид заинтересованного человека.
   Байнуров объяснял, стоя  на  гребне  откоса.  Он  ерошил  свои  черные,
лохматые, как тельпек, волосы, нервничал и горячился, рассказывая  длинную
историю бульдозерной борьбы, причем в его рассказе  было  мало  техники  и
много запальчивости и громких фраз.
   Всех  людей  Байнуров  делил   на   две   категории:   "прекрасных"   и
"отвратительных". "Прекрасными" были Ермасов, Карабаш,  механик  Мухтаров,
еще  какие-то  деятели,  о   которых   Зурабов   слышал   впервые,   а   в
"отвратительные"  попали   бывший   начальник   Пионерного   Фефлов,   оба
проектировщика,  весь  Институт   гидромелиорации,   половина   Марыйского
управления,  почти  все  Управление  водными  ресурсами.  "Прекрасные"   и
"отвратительные" враждовали между собой из-за тысячи самых  разнообразных,
важных и мелких, причин, и одной из форм этой  вражды  была  борьба  из-за
бульдозеров. Но почему они  враждуют?  Какого  рожна  им  нужно?  Байнуров
изумленно таращил глаза: неужели не ясно? Потому и враждуют, что  одни  из
них "отвратительные", а другие "прекрасные". Какая-то  мистика,  идеализм,
вековечная грызня добра  со  злом,  но  ничего,  кроме  такого  чепухового
объяснения,  этот  малый,  причислявший   себя,   разумеется,   к   лагерю
"прекрасных", предложить не мог. Он не  только  объяснял,  но  и  требовал
вмешательства.
   - Знаете, что вы должны подчеркнуть? - говорил он. - То, что мы пускаем
воду на полтора месяца раньше срока, это не только заслуга вот этой  самой
идеи окольцовки озер, что, конечно, дало огромную экономию, но  и  заслуга
бульдозеров. Подчеркните! Бульдозеров и еще раз бульдозеров. У нас хватает
противников, и вы должны нам помочь...
   Кулиев не присутствовал при разговоре, он  присоединился  позже,  когда
пришли из забоя в лагерь и сели обедать.  Длинный,  сколоченный  из  досок
стол был укрыт  от  солнца  брезентовым  пологом,  растянутым  на  четырех
столбах и с одной, восточной, стороны опущенным до земли:  для  защиты  от
ветра. Тетя Паша поставила на стол хлеб местной выпечки - его привозили из
Инче, где была пекарня, - воду в кувшинах и миски с  вареными  рожками,  в
которых были куски тушеного мяса из консервов. Все приезжие проголодались,
жадно ели и мгновенно опустошили оба  кувшина  с  водой.  Кулиев  и  шофер
разговаривали по-туркменски. Брезентовый  полог  надувался  и  шумел,  как
парус.
   Зурабов слушал молодого начальника отряда рассеянно:  он  не  собирался
влезать в строительные междоусобицы.  Газете  нужно  другое.  Волнение,  с
которым тут ждали пуска воды,  надо  было  очистить  и  высветлить  -  как
мургабскую воду, в которой бродит осадок.
   - Хорошо, хорошо, - говорил Зурабов. - Я помню. Я напишу о бульдозерах.
   - Года три назад я  работал  на  стройке  канала  в  песках,  -  сказал
фотограф. - Там была другая  техника,  в  основном  экскаваторы.  Немецкие
экскаваторы. Я сам был экскаваторщиком.
   - Ты был экскаваторщиком? - спросил Зурабов.
   - Недолго. Потом я удрал  оттуда,  потому  что  там  началась  страшная
эпидемия дизентерии и все остановилось.
   - Где это было?
   - В Триполитании.
   Никто, кроме Зурабова, не понял, где это было.  Кулиев  и  шофер  снова
заговорили по-туркменски. Кажется, они совещались насчет охоты.
   Быстро темнело, в воздухе становилось  прохладно,  и  Зурабов  пошел  к
машине, чтобы взять плащ. К столу один за другим подходили рабочие, только
что из забоя. Их сменщики торопливо глотали чай.
   Немного погодя, когда стало совсем черно и в  крайней  будке  загорелся
свет, Зурабов пошел к Нагаеву.
   Он вернулся через час. Фотограф курил, сидя  перед  входом  в  палатку,
которую им дали для ночлега. Кулиев и шофер  куда-то  поехали  на  машине,
сказав, что вернутся ночью.
   - Тут самое интересное для меня -  Нагаев,  -  сказал  Зурабов.  -  Мне
интересно, что он собирается делать со своими громадными деньгами.
   - Какой это Нагаев?
   - Такой худой, с маленькими глазками. Спрашивал у Кулиева насчет машин.
   - А! У него много денег?
   - Говорят - да. Когда он зачем-то вышел, я спросил у  этой  белобрысой,
его жены, сколько у них денег  на  книжке.  Она  сказала,  что  не  знает.
Какая-то полудурочка. Но мне известно, что денег у него очень много.
   - Деньги - дерьмо. У меня было много, я мог купить себе пять машин, так
что я знаю, что говорю. Деньги - дерьмо.
   - Только без проповедей, ладно?  -  сказал  Зурабов.  -  Я  сам  парень
принципиальный. Откуда у тебя были деньги?
   -  Были.  Иногда.  Я  занимался  кое-какими   операциями,   не   совсем
благородными с точки зрения закона. А что мне оставалось делать, когда  ни
одна собака не соглашалась взять  меня  на  работу?  Ведь  я  человек  без
паспорта, ничто, лагерная пыль. Я возил контрабанду из Танжера в  Марсель.
На  моторной  лодке.  Несколько  раз  у  меня  были  большие  деньги,   но
разлетались быстро, и я опять  голодал,  изворачивался,  клянчил  пособие,
писал письма: "К вам обращается русский интеллигент, превратностями судьбы
заброшенный..." Какой-то бывший ублюдок из Испании, великий князь, что ли,
прислал мне двадцать марок. А балерина Наталья Сопина, когда  я  пришел  к
ней в Риме, - по-русски она ни бумбум, и, вообще, чтоб  ты  знал,  она  не
русская, а француженка, - передала через лакея сто лир.  Но  я  знаю,  что
такое большие деньги. Я держал их в руках.
   Зурабов слегка отодвинулся от фотографа и вздохнул.
   - Я каждый раз забываю... Ты давно был в Риме?
   - В прошлом году, в августе.
   - Ну как там было?
   - Очень жарко. Все ездили купаться на море, в Остию. Очень жарко было.
   Он замолчал, раскуривая погасшую папироску.  Зурабов  тоже  молчал.  Со
стороны  забоя  слышалось  гудение  многих  моторов,  иногда  сквозь   гул
прорывался тонкий металлический лязг: как будто плакал ребенок.
   Кто-то  подходил  к  палатке,  осторожно  ступая  в  темноте.   Человек
остановился в трех шагах от сидевших на песке корреспондента и  фотографа,
и они увидели его темную фигуру на фоне звездного неба.
   - Товарищ корреспондент, не спите? - спросил подошедший шепотом.
   - Кто это? - спросил Зурабов.
   - Заправщик я, Симеошин.
   - Который деньги взял?
   - Вот-вот! Я самый, ага! Я то хочу сказать: ребята говорят, вы на  меня
будто статью напишете...
   - Вы сядьте для начала.
   - Нет, я то хочу сказать: не  надо,  товарищ.  Умолять  вас  буду...  -
Темная фигура вдруг исчезла со звездного  неба,  и  раздался  глухой  стук
повалившегося на землю тела. Старик на коленях пополз к Зурабову.
   - Встаньте!
   Тот вскочил на ноги.
   - Вы что?
   - Товарищ, нельзя про меня печатать, никак нельзя! Ей-богу! Послушайте!
   - Встаньте!
   - Послушайте: у меня дочка в Харькове,  на  третьем  курсе  учится,  на
инженера.  Ведь  прочитает...  Я  то  хочу   сказать:   невозможно!   Дело
немысленное...
   - О чем же вы думали, когда деньги крали? - спросил Зурабов.
   - Через мою слабость у них всю жизнь  страдания  -  это  вы  понимаете?
Негодный я человек, скотина,  урод  последний.  Ай,  господи...  -  Старик
продолжал то ли стоять на коленях, то ли сидеть  на  корточках.  Слезливый
шепот его шел снизу, от земли. - Если вам жизнь мою рассказать,  вы  целый
роман напишете, не сходя с места. Почему я в пустыню убег - первый вопрос?
   - В другой раз расскажете, - сказал Зурабов. -  Писать  про  вас  я  не
собираюсь. Скажите только: вы что хотели делать с деньгами?
   Старик поднялся, молча потоптался на песке.
   - Не знаю, как и сказать... - Он  снова  присел  на  корточки.  -  Одна
женщина попутала. У меня вся слабость через них. Из Маров одна...
   - Это даже интересно. Но в другой раз, ладно?
   - Можно, значит, быть в надеже?
   - Можно, можно. Писать про вас не буду, не тот товар.
   Заправщик ушел, и двое некоторое  время  сидели  молча,  потом  Зурабов
спросил:
   - Когда ты был в Риме, у тебя было много денег?
   - Совсем не было.
   - Ну, как же ты?
   - Ничего, неплохо. Как раз в Риме было неплохо.
   - Да? - Зурабов встал, прошелся в темноте около палатки и снова сел  на
песок. - Старик, по-моему, врет насчет дочки и женщины.  И  все  врут,  ты
тоже. Все врут, кроме Нагаева. А простофили, вроде нас с тобой, у  которых
никогда ничего нет, говорят, что деньги - дерьмо. И "в Риме было неплохо".
Интересно, чем же неплохо? Тебя ни  разу  не  били?  Ни  разу  не  хватала
полиция? Или, может, тебя кормила макаронами какая-нибудь Анна-Мария?
   Фотограф молчал.
   - Я ни о чем не спрашиваю, можешь не  отвечать,  -  сказал  Зурабов.  -
Просто я хочу сказать, как все  мы  привыкли  к  вранью.  Я  вот  ненавижу
командировки, ненавижу эти ночевки где попало, на грязной земле, на  чужих
постелях, когда невозможно вымыться, все  тело  зудит  и  чувствуешь  себя
паршивым уличным псом. Зачем я еду? Затем, что у меня  в  столе  пятьдесят
рублей! И больше нет ни копья, одни долги. А мне нужно выкупать пальто,  и
нужно давать тестю на ребенка, и нужно тратиться на одну даму,  с  которой
черт меня дернул связаться. Не говоря уж о том,  что  нужно  есть  и  пить
каждый день и платить карточные  долги  раз  в  месяц.  И  вот  я  надеюсь
сочинить цикл, обязательно цикл, иначе  нет  смысла,  очерков  о  стройке,
подвалов на пять, это даст мне примерно тысячи две с половиной, и тогда  я
выкручусь. А ты говоришь, деньги - дерьмо.
   Фотограф продолжал сидеть молча, папироса его потухла, и  было  неясно,
слушает он Зурабова, или думает о своем, или, может быть, просто заснул.
   - Теперь возьми нашу жизнь с Валерией. Ведь всю жизнь  нам  не  хватает
денег, из-за этого ссоры, дом не налажен, нет того,  нет  другого.  Сейчас
она мне не пишет. В чем дело?  Очередной  психоз?  Обиды?  У  нас  сейчас,
правда, ледниковый период, уже довольно длительный,  очень  затянулся,  но
все-таки надо давать знать о себе. А может, ей настучали  на  меня?  -  Он
говорил тихо и невнятно, как будто сам с собой. - Все возможно. От  добрых
друзей всего можно ждать. Завтра узнаю. А ведь она меня любит, и я тоже  к
ней привязан, - да, конечно, - а жизнь как-то не получается...
   Фотограф вдруг, зашевелившись в темноте, сказал:
   - Я вспомнил, что было в Риме: встретил хорошего мужика.
   - Правда?
   - Да. Тебе даже не понять, какого хорошего.
   - Почему не понять?
   - Да так. Не понять. Таких, как ты, в Италии  называют  "буффоне".  Это
вроде, как бы сказать, шут гороховый.
   - Что? - Зурабов кашлянул, заерзал на песке, собираясь  встать,  но  не
встал.
   - Пойду заряжу пленку на завтра, - сказал фотограф и вошел в палатку.



        "14"

   Было уже около десяти, когда мы вычитали полосу, сократили, утрамбовали
и сдали в секретариат. Номер подписывал Диомидов.  Сегодня  выходила  наша
праздничная "страница", поэтому мы решили подождать до финала.  Как  часто
бывает, материал подвалил в последний момент.  Жорка  Туманян  приехал  из
Челекена и привез отличный очерк о нефтяниках, о бригаде  вышкостроителей.
Написано это было так ярко и сочно - чего, по  правде  сказать,  никто  от
Жорки не ожидал, - что мы с великой  радостью  сняли  слабенький  фельетон
Критского и несколько стишков. Кроме того,  со  стройки  канала  самотеком
пришла забавная  рукопись  "Записки  прораба":  какой-то  молодой  парень,
туркмен, по фамилии Байнуров, прислал отрывки из дневника, где  с  большой
наблюдательностью рассказывалось о том,  как  возникало  взаимное  доверие
между молодым прорабом и  экскаваторщиками.  Из  этой  рукописи  мы  взяли
отрывок с описанием песчаной бури. В общем, наша  "страница"  окрепла,  за
нее можно было не волноваться. И главное - из нее  вылетел  Хмыров.  После
того вечера, когда я разыграл его по телефону, он  вдруг  совсем  перестал
звонить: видно, испугался, что мы в самом деле  обратимся  в  Министерство
культуры, и счел за благо не  рыпаться.  А  Диомидова  мы  сумели  убедить
перенести хмыровский кусок на декабрь. В  общем,  Хмыров,  как  говорится,
"выпал на вираже",  и  я  мог  гордиться:  это  случилось  благодаря  моей
мистификации.
   Все рано ушли в тот вечер, остались мы двое - я и Тамара  Гжельская.  В
ожидании, когда Диомидов напишет: "В печать", мы сидели в большой комнате,
Тамара  -  на  диване,  а  я  -  верхом  на  стуле,  и   разговаривали   о
землетрясении. Не помню уж, как зашел разговор. Кажется, так: мы заспорили
по поводу какого-то стишка,  я  ругал  его,  а  Тамара  защищала,  вернее,
говорила, что он вполне "на уровне", не хуже других, и сказала, что у меня
несносный, спорщицкий характер, выработавшийся  от  холостяцкой  жизни,  и
мне, мол, надо поскорее жениться. Я сказал, что то же самое относится и  к
ней самой. Тамара продекламировала из Кедрина: "Мой жених  крылами  чертит
страшный след на поле бранном..." Дмитрий  Кедрин  ее  любимый  поэт,  она
знает многие его стихи и поэмы  наизусть.  Жених  Тамары  погиб  во  время
землетрясения. Вот так мы заговорили о землетрясении.
   В этом городе не любят говорить о землетрясении, но  если  уж  начинают
рассказывать,  рассказывают  долго,  с  мучительными  подробностями.   Все
рассказы чем-то похожи (те, кто остались в живых,  говорят,  что  спаслись
чудом), но в каждом - своя боль, своя ужасная, неповторимая подробность. Я
слышал  много  таких  рассказов.  И  так  же,  как  ашхабадцы   не   любят
рассказывать, я не очень люблю слушать, но слушать  нужно  и  рассказывать
нужно, потому что это страшная правда о земле, о людях, о жизни и смерти.
   Тамара Гжельская попала в Ашхабад в сорок первом  году,  эвакуировалась
из Тирасполя вместе с матерью и  младшим  братом.  Отец  воевал,  в  сорок
третьем погиб. Тамара работала на текстильной фабрике,  вечерами  училась,
потом, окончив ш