Никто их  не  окликнул,  хотя  какие-то  люди
ходили в темноте и разговаривали, и только одна собака  лениво  залаяла  и
немного пробежала за ними, когда они проехали последний дом.
   Карабаш держал руль левой рукой, а правой обнимал за плечи  Валерию,  и
так они ехали до тех пор, пока дорога не стала  нырять  и  пришлось  взять
руль обеими руками. Некоторое время они  ехали  молча,  и  он  решил,  что
Валерия задремала. Он чувствовал  ее  неподвижное,  теплое  тело  рядом  с
собой. Ее голова лежала почти невесомо у него на плече.
   Ему было необыкновенно легко. Никогда в жизни не было так легко, как  в
эту ночь.
   Валерия вздохнула, и он услышал  ее  голос  -  нет,  она  не  спала,  -
быстрый, тихий, почти невнятный голос, каким молятся или  разговаривают  с
собой:
   - Господи, как хорошо... И неужели скоро все кончится? Я не увижу  тебя
даже так...
   - О чем ты?
   - Алеша, мы заканчиваем здесь все работы. Неизвестно, оставят ли нас на
второй год. Ты бы хотел?
   - А куда вас направят?
   - Неизвестно. Кинзерский сказал  мне  сегодня:  "Скоро  ваша  пастораль
будет нарушена". Несчастный старый дурак! Алеша, ты мне не ответил.
   - Что?
   - Ты хочешь, чтоб мы остались здесь на второй год?
   - По-моему, это глупый вопрос.
   - Нет, это не глупый вопрос. - Она  слегка  отодвинулась.  -  Иногда  я
верю, что ты любишь меня, что для тебя все это  не  просто  приключение  в
каракумских песках - "там, с одной биологичкой". А иногда  у  тебя  бывает
такой холодный, официальный голос и взгляд, и мы не встречаемся по четыре,
по пять дней, и потом - ты мне прислал всего два письма, а я  каждый  день
ходила на почтамт, иногда даже утром и вечером. И вот я начинаю терзаться.
Иногда просто жить не хочется...
   - Нет, ты глупая. Неужели ты не чувствуешь? - Он снова обнял  ее  одной
рукой и придвинул к себе. - Я не знаю, может быть,  любят  иначе.  Ты  для
меня лучше всех, вот и все.
   - И вот я терзаюсь и думаю, -  продолжала  она,  -  конечно,  думаю,  я
старше его на три года, у меня семья, сыну шесть лет... Чего я хочу? Что я
требую? Что у нас может быть, кроме вот  этого  мимолетного,  этой  ночной
пустыни, каких-то сумасшедших поездок...
   - Ну, перестань. Я прошу.
   - Хорошо.
   - И разве это плохо? - спросил он.
   - Ой, Алешенька! Так хорошо... - Она прижалась к нему и подняла лицо, и
он поцеловал  ее  в  губы,  уже  холодные,  потому  что  в  воздухе  стало
прохладно.
   Они ехали быстро, в кабину залетал ветер.  Слева  была  дамба  готового
участка, там была полная тьма,  никаких  работ  больше  не  производилось.
Машины и люди ушли оттуда. Если сейчас остановиться и вылезти из машины  -
глухая пустыня, ни одного звука, ни одного огонька кругом.
   Дорога вдоль дамбы шла довольно ровная, и  через  четверть  часа  газик
подъехал к лагерю Чарлиева.
   Валерия осталась дремать  в  кабине,  а  Карабаш  вышел.  В  нескольких
палатках и в большом бараке, где помещалась контора, горел свет.  Какие-то
люди сидели у костра и пили чай. Из металлических кружек шел пар.  Карабаш
услышал запах густого чая.
   - Здравствуйте, - сказал Карабаш. - А где Чарлиев?
   - На водокачку уехал, - сказал один из сидевших у костра.
   Другой сказал:
   - Садитесь, товарищ Карабаш, пошуруйте чайку.
   - Да мне некогда, - сказал Карабаш и все же присел на корточки. - Давно
он уехал?
   - С полчаса так.
   - У кого есть папиросы, ребята?
   Несколько человек протянули Карабашу портсигары и пачки. Он  взял  пять
папирос, положил их в карман рубашки и встал.
   - Спасибо. Поехал.
   -  У  нас  тут,  знаете,  спор,  товарищ  Карабаш,  -  сказал   парень,
предлагавший чайку. - Тут львы водятся?
   - Нет, - сказал Карабаш.
   - А тигры?
   - Тоже нет. В горах, говорят, попадаются, и то редко. И то не тигры,  а
барсы.
   - А я что говорил? - сказал кто-то радостно и засмеялся.  Зубы  у  него
были розовые и белки глаз тоже. У всех, кто сидел  у  костра,  белки  глаз
были розовые. Тот, кто засмеялся, стал громко, хлюпая  губами,  пить  чай.
Четверо других молча смотрели в огонь.
   Пронзительно, сладко и сухо пах горящий саксаул, и от  этого  запаха  и
дыма Карабаш снова почувствовал удивительную легкость,  и  на  глазах  его
почему-то выступили слезы, и он сказал:
   - А может, и водятся львы. Я  ведь  не  профессор.  -  Он  постоял  еще
немного. - Ну, я пошел, ребята. Загорайте.
   Газик стоял в темноте с выключенными фарами,  и  Карабаш  подумал,  что
Валерия спит в кабине. Садясь за руль, он старался  все  делать  тихо.  Но
Валерия не спала и спросила, почему он вернулся так скоро. Он сказал,  что
надо ехать на водокачку, Чарлиев там, это километров шесть отсюда.
   Было около часа ночи. Дорога пошла вправо, в  сторону  от  трассы.  Она
была отлично видна под светом фар: раскрошенные колесами ветви саксаула  и
даже  следы  от  покрышек.  Привлеченные  светом,  на  дорогу  выскакивали
песчанки  и,  пробежав  несколько  метров  впереди   радиатора,   исчезали
внезапно.
   - Значит, Кинзерский в курсе наших дел? - спросил Карабаш.
   - Нет, по-моему. -  Она  ответила  не  совсем  уверенно.  -  Он  ужасно
подозрительный. Всех подозревает, а меня особенно.
   - Почему тебя особенно?
   - Потому что я ему нравлюсь.
   - А! Я сразу понял: тут дело нечисто.
   - Алешенька, к нему ты можешь не ревновать. Это исключено.
   - Но что-то было?
   - Нет.
   - Совсем ничего?
   - В общем - ничего. Но  я  была  на  грани.  -  Валерия  засмеялась  и,
прижавшись к Карабашу, быстро поцеловала его в щеку. - Правда,  Алешка,  я
чуть не изменила мужу с Кинзерским! Сейчас мне это кажется диким, а  тогда
- два года назад, в Дарганжике, - я так ненавидела мужа, что  была  готова
это сделать. Просто ему назло. Кинзерский влюбился по-настоящему, оказывал
всякие знаки внимания, причем ни от кого не скрывая: вся экспедиция знала,
что начальник "присох". Его жена умерла пять лет назад, и он говорил,  что
ни на одну женщину не мог смотреть, я была первая...
   - На кого он мог смотреть?
   - Да. Но мне чего-то  не  хватало,  чтоб  он  понравился  до  конца,  -
понимаешь? - хотя я и уважала его, потому что он умный, знающий  и  вообще
неплохой человек. Это было как с кашей геркулес в детстве.  Я  знала,  что
это очень здоровая, полезная каша и даже сладкая - мама сыпала в нее много
сахару, - и все же она стояла у меня поперек горла. Однажды, когда  у  нас
был с Кинзерским решительный разговор, я ему рассказала про кашу.
   - Не надо обижать старичков.
   - Он не обиделся, а засмеялся. И сказал, что самое сильное мое качество
- откровенность. В нем почему-то все время  была  уверенность,  что  он  в
конечном счете победит. Но он не победил.
   - Нет?
   - Нет, Алеша.
   - Бедняга! - Карабаш  рассмеялся,  потому  что  он  знал,  что  Валерия
говорит правду, и обрадовался.
   - Какое счастье, что я тогда остановилась! Ведь я встретила тебя...
   - А ко мне ты пришла тоже кому-то назло?
   - Нет. - Помолчав, она сказала серьезно: - Знаешь, почему  нет?  Потому
что в последний год у меня не было никакой  ненависти  к  Александру.  Все
исчезло. Не осталось никаких чувств: ни добрых, ни злых.  Это  странно  и,
может, даже безнравственно, но я чувствую себя свободной женщиной...
   Карабаш притормозил, и  газик  стал  вперевалку  спускаться  по  склону
бархана. Когда  спуск  окончился,  Карабаш  выключил  зажигание,  и  газик
остановился.
   - Ты уже не свободная женщина, - сказал Карабаш.
   Они сидели обнявшись в темной кабине и целовались. И потом, когда стало
неудобно и тесно, они вышли и сели на песок. Песок затвердел  к  ночи.  Он
был остывший и жесткий. Сначала было прохладно, и  они  старались  согреть
друг друга, а потом стало жарко, очень жарко,  так,  как  бывало  днем,  и
песок стал мягкий и на нем было чудесно лежать, отдыхая и дыша его чистым,
кремнистым запахом и глядя в небо.  Ярко  горели  звезды.  Их  было  очень
много.
   Карабаш подумал, что он уже не застанет Чарлиева, и это неважно, потому
что это не главное, а главное - вот этот чистый, кремнистый запах песка  и
звезды, которых было так много. Они окружали со  всех  сторон,  и  от  них
рябило в глазах. Они были подобны мерцающей и бесконечно глубокой стене.
   "Выше этого ничего нет и не будет, - подумал Карабаш. - Песок и звезды.
Конец и начало всего".
   - Зачем мне Чарлиев? - сказал он вслух.
   - Алеша, люби меня всегда, - попросила она тихо.
   - Почему так жалобно?
   - Нет, я просто подумала... Нас ничто не связывает, кроме  любви,  ведь
это так хрупко...
   - Ничто другое и не должно связывать людей. Разве нет?
   - Да...
   Он встал и протянул обе руки. Она взяла его за руки,  продолжая  сидеть
на песке. Тогда он нагнулся и  поднял  ее  и  понес  к  машине.  Она  была
тяжелая, он шел, напрягая все силы.
   Потом, включив фары, он  побежал  вперед,  чтобы  отыскать  поворот  на
водокачку. Где-то за спуском должен  был  быть  поворот.  Увидев  столб  с
указателем, Карабаш вернулся обратно, и газик медленно тронулся, доехал до
столба и повернул налево.
   В воздухе запахло водой.
   Когда подъехали, Валерия снова осталась в машине, а  Карабаш  вылез  и,
нетвердо шагая в темноте, прошел к деревянному бараку, стоявшему  рядом  с
кирпичным зданием водокачки. Возле барака стоял такой же "ГАЗ-67",  как  у
Карабаша, это была чарлиевская машина: капот  был  открыт  и  трое  мужчин
ковырялись в моторе, светя лампой-переноской.
   - Чарлиев! - издали весело крикнул Карабаш. - Долго, брат,  я  тебя  по
всей пустыне...
   - Нет его здесь, - сказал кто-то.
   - Разве это не его "козел"?
   Карабаш подошел ближе.
   - Его.  Был  "козел",  да  весь  вышел,  -  сказал  человек,  державший
лампу-переноску, и выругался.
   Другой голос, принадлежавший туркмену, видимо, шоферу Чарлиева, сказал:
   - Аман Бердыевич на  земснаряд  поехал.  На  грузовом  транспорте.  Вот
только-только.
   - А что с "козлом"?
   Человек с лампой-переноской стал объяснять, грубо ругаясь после каждого
слова.
   - Не ругайтесь, - сказал Карабаш. - Я и так пойму.
   - Чего "не ругайтесь"? Не мужик ты, что ли? Пошел ты, знаешь...
   - Не ругайтесь, - повторил Карабаш.
   Человек направил на Карабаша пучок света и замолчал. Карабаш  вынул  из
кармана последнюю папиросу, табак из которой наполовину  просыпался  из-за
тряски, и пальцами закрутил бумажный конец, чтоб не просыпалось остальное.
Закурив, он сказал:
   - Вот черт, придется на земснаряд ехать!
   - А сами ругаетесь, - проворчал человек с лампой.
   - Мне  можно,  -  сказал  Карабаш.  -  Кто  шофер  Чарлиева?  Вы?  Если
разминусь, передайте ему, что приезжал Карабаш, начальник Пионерного.  Да,
ребята, скучно вы живете, - заключил он неожиданно.
   - Как так - скучно? - спросил шофер.
   - Глядите: южная ночь, звезды, такая красота, а вы с "козлом"  шьетесь.
И еще ругаетесь. Скучно, скучно живете!
   Трое выпрямились и глядели на Карабаша с изумлением.
   - Пока, братцы!
   Он ушел, провожаемый молчанием.
   Земснаряд  находился  в  двух  километрах   к   востоку.   Было   глупо
возвращаться, не доехав  двух  километров,  и  Карабаш  погнал  машину  на
восток. Валерия заснула.
   Она спала все время, пока машина стояла на берегу, рядом с земснарядом,
и пока Карабаш разговаривал с Чарлиевым и потом вез Чарлиева до  водокачки
и там с ним прощался. Она проснулась на  рассвете,  от  холода.  Сумеречно
синело небо. Справа была дамба готового участка, она бежала  назад:  голый
песчаный скат, бледно сереющий. Слева было  лицо  Карабаша  -  серое,  как
песок, бессонное, с запавшими глазами, родное.



        "10"

   Мне поручили записать беседу с Ермасовым, начальником  стройки  канала,
по поводу заполнения озер. Вообще-то тема  канала  идет  по  промышленному
отделу, но там сейчас все в разъезде, поэтому  поручают  мне.  Действовать
надо немедленно: Ермасов пробудет в городе  один  день,  завтра  утром  он
летит в Москву и оттуда куда-то за рубеж.
   Давно мне хотелось познакомиться с Ермасовым. Этот человек таил в  себе
нечто легендарное: я столько слышал о нем, но ни разу  не  видел.  Атанияз
говорил, что "на таких, как Ермасов, стоит наше государство". Но он всегда
преувеличивает, восторженный малый.  Зато  Лузгин  предупредил  меня,  что
Ермасов  человек  неприятный,  иметь  с  ним  дело  тяжело,  он  капризен,
неуважителен, груб. А Боря Литовке сказал, что Ермасов -  светлая  голова.
Вот и разберись тут.
   В гостинице "Интурист", куда я прихожу с блокнотом и  ручкой  в  заднем
кармане брюк, мне говорят, что  товарищ  Ермасов  просил  извиниться,  его
срочно вызвали в управление. Как? Ведь  с  ним  только  что  договорились,
звонили из редакции!..
   Бегу в  управление.  Сорок  минут  жду  в  приемной.  Потом  секретарша
сообщает мне, что Степан Иванович извиняется вторично и просит меня прийти
через два часа. Я возвращаюсь в редакцию, обедаю в шашлычной и часа  через
два прибегаю в управление, где узнаю, что Ермасов ушел пять минут назад.
   Вот тут мне делается скверно. Мгновенно вижу разнос на летучке.  Лузгин
будет орать: "Я вас предупреждал! Я говорил, что это за тип, - вы  обязаны
были сторожить у двери!" И будет прав. Я прошляпил. Опоздал на пять минут,
сукин кот.
   - У него столько дел перед отъездом.  Попробуйте  через  четверть  часа
позвонить в гостиницу, - сочувственно говорит  секретарша.  -  Или,  может
быть, в столовую. Он обедает в столовой Совета Министров. Вот телефон...
   - А нет ли у вас телефона бани?
   - Зачем вам?
   - Он мог зайти в баню перед отъездом.
   Мне хочется говорить дерзости. Теперь я вижу, что Лузгин прав:  Ермасов
чинуша и бюрократ. Не мог подождать меня пять минут! Я  произношу  речь  о
чванстве, об уважении к человеку. Меня прерывает  телефонный  звонок:  это
Ермасов. Секретарша радостно тянет мне трубку, я хватаю ее  и  обрушиваюсь
на Ермасова со словами о  ленинском  стиле  работы,  о  том,  что  времена
изменились и надо уважать любого работника, каким бы неважным  и  невидным
он ни казался. Ермасов ничего не может понять. Он говорит так тихо, что  я
изо всех сил прижимаю трубку к уху, а другое ухо закрываю ладонью. Наконец
разбираю еле слышную просьбу поскорее перейти к делу, так как  ему  крайне
некогда. И тогда я тоже начинаю говорить тихим голосом и  прошу  дать  мне
аудиенцию хотя бы на десять минут, потому  что  катастрофа,  горит  номер.
Нет, он не может. У  него  нет  времени.  Он  отсылает  меня  к  какому-то
Смирнову,  который  приехал  с  трассы  и  находится  сейчас  в  гостинице
"Центральная". Вот и все, чем он  может  помочь.  Большое  спасибо.  Горит
номер. Горю я.
   Надо бежать в "Центральную", чтобы не упустить хоть Смирнова, но тут из
кабинета выходит  человек  в  костюме  цвета  беж,  с  голубым  галстуком,
заместитель начальника  управления  товарищ  Нияздурдыев,  секретарша  нас
знакомит, и я, уж не знаю зачем - просто по слабохарактерности, потому что
меня приглашают, - захожу в его кабинет. Нияздурдыев - элегантный  мужчина
с седыми висками, с маленькими седыми усиками. На его  столе  стоит  белый
фарфоровый чайник и три  пиалки.  Нияздурдыев  ополаскивает  одну  пиалку,
выплескивает воду в открытое окно, в сад, наполняет пиалку зеленым чаем  и
подвигает ко мне. Другую  пиалку  наливает  себе.  Его  смуглые  пальцы  с
аккуратно  остриженными  белыми  ногтями  двигаются  легко  и  плавно.   Я
рассказываю, как целый день гоняюсь за Ермасовым.
   - А зачем за ним гоняться? - улыбаясь, говорит Нияздурдыев. - Я дам вам
все, что нужно. Недавно я был на трассе, так что вооружен всеми последними
данными. Записывайте, пожалуйста.
   Я  вытащил  ручку  и  блокнот.  Какая  удача!  Милейший  человек   этот
Нияздурдыев! Был бы я дурак, если бы побежал  сейчас  искать  Смирнова.  Я
записываю километры, кубометры, метры в  секунду,  фамилии  передовиков  -
все, что нужно. На шестьдесят строк с лихвой.  Ну,  я  в  порядке!  Теперь
можно не торопиться и допить чай.
   - Открою вам одну тайну. Только "антр  ну",  как  говорят  французы,  -
подмигивает Нияздурдыев. - Степан Иванович не рвался с  вами  встречаться.
Когда  Маргарита  Филипповна  вошла  сюда  и   сказала,   что   там   ждет
корреспондент газеты, Степан Иванович махнул рукой: "А ну  их,  трепачей!"
А? Ха-ха! - Нияздурдыев добродушно  и  весело  хохочет,  сверкая  золотыми
зубами. - Вы уж его простите, старика. Он сердит на вас за статью  Хорева.
Но все же ждал вас до половины четвертого, я свидетель.
   Я говорю, что, обидевшись  на  одну  статью,  вымещать  обиду  на  всех
сотрудниках - как-то неостроумно. Товарищ Нияздурдыев со мной согласен. Но
надо знать Ермасова.  Степан  Иванович  очень  сложный,  очень  интересный
человек. Он не считается ни с чьим мнением, кроме собственного. Решительно
не признает коллективного руководства.  Да,  его  стиль  работы  -  это  в
какой-то степени стиль прежних времен, самоуправство, своя рука владыка  и
так далее...
   Я изумлен.
   - Как же вы так спокойно об этом говорите? Почему не снимете его?
   -  Во-первых,  Степан  Иванович  -  ценный  работник,  у   него   много
достоинств. Во-вторых, он пользуется могучей поддержкой.
   - Но как можно теперь - именно теперь! - мириться с самоуправством?
   Нияздурдыев улыбается, пожимает плечами и вытирает лицо платком.
   Очень жарко. Я тоже вытираю лицо платком. Нияздурдыев  наливает  в  мою
пиалку еще чаю. Вдруг без стука открывается  дверь,  и  в  комнату  входит
худой,    с    орлиным    профилем    молодой    человек,    похожий    на
студента-практиканта, на шофера или на  рассыльного.  Он  держит  в  руках
папку и  кладет  ее  на  стол  Нияздурдыева.  Они  начинают  разговаривать
по-туркменски, изредка вставляя русские слова и обороты речи. Нияздурдыев,
например,  долго-долго  говорит  по-туркменски,  потом  слышу   по-русски:
"ставил вопрос неоднократно", потом снова  долго  по-туркменски,  и  вдруг
опять русское: "в соответствии с решением", и опять  по-туркменски.  Через
минуты две-три я догадываюсь, что молодой человек с орлиным профилем - это
сам Атамурадов,  начальник  управления.  Они  разговаривают  по-туркменски
долго. Я чувствую, что пора уходить, встаю со стула, но  Атамурадов  вдруг
подходит ко мне и пожимает руку.
   - Здравствуйте, - говорит он. - Садитесь, пожалуйста.
   Я сажусь, а Нияздурдыев, взяв чайник, вновь наполняет мою пиалку  чаем,
потом наливает Атамурадову и себе.
   - Очень хорошо, - говорит начальник управления, - что вы даете статью о
заполнении озер. Надо поддержать Степана Ивановича, правильно! Я пришел  в
управление недавно, пять месяцев назад, и знаю, как трудно заставить людей
работать по-новому...
   - Очень, очень трудно, - кивает Нияздурдыев.
   - Приучить к инициативе, к  тому,  чтобы  не  боялись  ответственности,
риска. Ведь почти все, что предлагает Степан Иванович, встречается в штыки
- даже в его собственном тресте, я уж не говорю о нашем управлении, где  у
него хватает противников, или об институте, где его терпеть  не  могут.  А
Степан Иванович - замечательный человек. Он руководитель  нового  типа.  И
сам  умеет  находить  новых  людей,  деловых,   инициативных,   смело   их
привлекает...
   -  Он  и  раньше  умел  находить  людей,  это  правильно,   -   говорит
Нияздурдыев.
   - Раньше у него не  было  таких  возможностей,  Сапар-ага.  Он  не  был
хозяином в собственном доме.
   - Да, но каких новых людей он привлек?  Карабаша?  Неизвестно,  что  из
него получится. Гохберга? Какой новый человек - семь лет в нашей системе!
   - Но кем в нашей системе? Механиком  на  ремзаводе?  И  это  человек  с
высшим гидротехническим образованием! Ведь глупость, безобразие!
   - Э-э, ничего...
   - Как "ничего"? Что значит "ничего"? - сердито  говорит  Атамурадов.  -
Столько у нас еще делается глупого, бесполезного, и все  "ничего"!  Раньше
был страх, была боязнь ответственности, боязнь потерять голову  неизвестно
за что, те