говорил. Причины в том, что все эти сорок  лет,  эти  бурные,
трудные сорок лет ты жил неправильно. Ты заботился только об одном  -  как
бы уберечь  себя  от  ушибов.  Ты  выбрал  себе  стиль  -  комфортабельный
скептицизм. О да! Это удобно, ни к чему не обязывает...
   - Но позволь - какое отношение стиль моей личной жизни...
   - Прямое! Если б ты не воспитывал молодежь, я бы, наверное,  промолчал.
Чему ты учишь студентов? Умению  приспосабливаться?  Умению  жить  во  имя
собственного благополучия? Я вспоминаю сейчас всю нашу  совместную  жизнь:
гимназию,  Питер,  университет,  наше  исключение  -  помнишь   Остапенко,
Рихтера? - и твое помилование, и то, как мы расстались...
   - Мирон! - Козельский, покраснев, прижимает левую руку к сердцу. -  Это
неблагородно...
   - Прости меня. Я не в укор, не в укор! Просто я вспоминаю  нашу  жизнь.
Мы были  мальчишками.  Тебе,  наверно,  хотелось  учиться  в  университете
больше, чем нам... А что было потом?  Потом  была  революция,  которую  ты
наблюдал из окна своей энциклопедической редакции. А потом ты пошел в гору
-  в  свою  маленькую  комфортабельную  горку  с  удобными  ступеньками  и
осторожным наклоном. И ты вскарабкался по ней довольно высоко...
   - Смею сказать, что эта метафора...
   - Постой, я не кончил!
   - Мирон...
   Козельский протягивает руку, точно пытается остановить Сизова,  но  тот
сжимает его руку в своей, желая  отогнуть  ее  в  сторону.  Козельский  не
уступает, несколько минут длится это  молчаливое  единоборство,  но  потом
рука Козельского слабеет и отгибается.
   - А ведь я знаю, ты сильней меня, - говорит Сизов, взволнованно и часто
дыша. - О да, ты берег свои силы, свое здоровье! Ты играл здесь в  теннис,
когда другие строили на пустом месте институты. Помнишь, я предлагал  тебе
поехать со мной в Среднюю Азию? Ты не согласился.  Нет,  нет,  я  тебя  не
виню. Очевидно, ты любишь настоящую науку больше, чем я...
   - Мирон, ты  же  знаешь,  что  я  не  мог!  -  с  жаром  вдруг  говорит
Козельский. - Я  был  в  таком  состоянии  тогда,  после  истории  с  этой
женщиной... моей первой женой...
   - Неправда! Зачем теперь еще изворачиваться, кривить душой?  Ведь...  -
Сизов смотрит на Козельского в упор. - Не так-то  много,  Борис,  осталось
нам с тобой жить.  Второй  жизни  не  подарят  тебе  ни  твой  теннис,  ни
гимнастика по утрам. Будь честен хотя бы теперь  напоследок.  Пойми  ты...
пойми, что никакие обстоятельства, никакие женщины не мешали тебе  уехать,
ты мешал себе сам. За всю жизнь ты ни одного дела не сделал в полную силу,
горячо, на совесть, ты все делал одной рукой - потому что другой рукой  ты
всегда держался за свое  благополучие.  И  вот  жизнь  на  исходе.  Что  ж
осталось? Каково же оно, это дорогостоящее благополучие?
   Сизов,  уже  успокоившись,  говорит,  по  своему  обычаю,  неторопливо,
негромко. Он начинает ходить по кабинету, крепко сцепив  руки  за  спиной,
глядя вниз. Остановившись на середине комнаты, он как будто  разглядывает,
сурово и пристально, узор ковра.
   -  Что  ж...  -  медленно  говорит  он,  еще  ниже  опуская  голову.  -
Благополучие, надо полагать, оказалось призрачным... Работы твои,  книжки,
статьи - это все в прошлом, никому не интересно теперь, никому  не  нужно.
Учеников у тебя нет. То есть, вероятно, есть ученики,  но  они,  в  лучшем
случае,   забыли   тебя.   А   сегодняшнюю   свою   работу   ты    делаешь
неудовлетворительно, плохо. На  двойку.  Вот  и  весь  итог.  Я  не  стану
повторять всего, что говорилось на совете, незачем. Ты вот сам сказал, что
у тебя был формалистический крен, мягко так выразился. Нет, это не крен, а
формализм чистой воды. А крен у тебя другой - легкий такой, чуть  заметный
крен к современности. Жизнь требовала - приходилось крениться.
   Сизов идет к своему столу и, рывком отодвинув кресло, садится.
   - Вот и весь разговор, - помолчав, говорит он и вдруг улыбается будто с
облегчением. - И ни одной фразы из протокола, а?
   Козельский сидит  в  кресле,  сгорбясь,  поставив  локти  на  колени  и
подперев опущенную голову кулаками. Он очень долго молчит. Сизов  зажигает
настольную лампу, перебирает  какие-то  свои  бумаги,  что-то  записывает,
рвет, бросает в корзину... Козельский все молчит, все так  же  неподвижен.
Вдруг он спрашивает:
   - Ты помнишь тот зимний  день  начала  восемнадцатого  года,  когда  мы
встретились с тобой в Петрограде?
   - Помню, - говорит Сизов.
   - Может быть... я не знаю. Может быть, в  том,  что  я  слышал  сейчас,
кое-что есть... - он умолк на мгновение и, проглотив что-то, что как будто
мешало ему говорить, докончил сдавленно: - ...От правды.  Впрочем...  Нет,
кажется,  есть.  Я  вот  вспомнил  сейчас  эту  встречу,  очень  отчетливо
вспомнил... Хочу, может быть, что-то объяснить тебе. Ты  приехал  тогда  с
фронта. В папахе, с маузером... Я просил тебя где-то меня  устроить,  тебе
было некогда, но ты сказал: если хочешь, едем со мной на фронт.  И  вот  я
думал всю ночь. Меня не пугала война, возможность смерти и  все  прочее...
Нет, я колебался не из трусости. Но я рассуждал: если идти добровольно  на
фронт, рисковать жизнью, значит, надо твердо верить  в  идею,  за  которую
идешь умирать. Так. - Сжав кулак, Козельский слегка ударяет им по  колену,
но голос его не крепнет, а звучит еще тише и неуверенней. - А верил  ли  я
твердо? Вот это и надо было решить.  Я  чувствовал,  что  это  решение  во
многом определит мою жизнь. Да, я остался в Петрограде. После  этого  была
долгая жизнь, уже без войны, без  страданий,  и  я  постепенно  проникался
нужной идеологией. Она была вокруг  меня,  в  людях,  в  работе,  в  самом
воздухе, и я впитывал ее, так сказать,  естественно...  Ну,  ты  понимаешь
меня?.. И я уже твердо верил.
   - А идеологию, Боря, не только впитывают. За нее ведь и борются.
   - Я знаю, да, да! - Козельский торопливо кивает и поднимается с кресла.
- Да... Бороться я не умел. Но я был честен... Любил свою работу... А если
я подавал кому-то дурной пример, вот не знаю только чем: своими  манерами,
жизнью, своей индивидуальностью... - Он пожимает плечами. - Честное слово,
это без умысла. А теперь - что ж?  Обстоятельства  сложились  так,  что  я
вынужден написать заявление. Я напишу его. Засим - до свиданья, спасибо за
лекцию.
   Козельский  кивает  и  быстрыми  шагами  идет  к  выходу.   Его   узкая
стариковская спина на мгновение задерживается в раскрытой двери.
   -  Кстати,  могу  признаться,  Мирон,   -   говорит   он   и   медленно
оборачивается. - Мне почему-то всю жизнь казалось, что ты  мне  завидуешь.
По-видимому, я ошибался. Ну, прощай.
   - Прощай, - говорит Сизов.
   Он сидит некоторое время, прикрыв ладонью глаза, и не двигается. Сердце
стучит, сжимая грудь ноющей, глубокой болью. Старость. Только один человек
помнит его молодым - тот, что вышел сейчас из комнаты...



        "21"

   В субботу после лекций к Вадиму  в  коридоре  подошел  Сергей.  Он  был
сегодня почему-то при параде: в сером своем  костюме  и  новом  щегольском
свитере голубого цвета.
   - Поздравь меня, старина! - сказал он, улыбаясь. - Уже получил.
   - Что получил?
   - Персоналку. - Сергей хлопнул себя по карману и  подмигнул  Вадиму.  -
Пиво за мной. Да, кстати: ты знаешь, что  моя  тургеневская  статья  будет
напечатана?
   - Нет. Где же?
   - В журнале "Смена". Это, конечно, не "Литературное наследство", но все
же. Я ее сократил в два раза. Ну как - приятно?
   - Приятно, - согласился Вадим.
   - То-то же! - Сергей обнял Вадима за плечи и качнул к себе. - А ты  все
еще косишься на меня, а? Да-а, вышло-то  по-моему!  По-моему,  не  будь  я
Палавин! - Он победительно рассмеялся, потом сказал с мягким осуждением: -
Ты все же несколько завистлив, Вадька. Тебе будет трудно  жить.  А  скажи:
ведь ты хотел, чтобы Андрей получил персоналку?
   - Пожалуй, да.
   - Да? -  Сергей  смотрел  на  Вадима,  сузив  глаза,  в  которых  сразу
мелькнула тень отчуждения. Помедлив, он сказал:  -  А  я  вот  думал,  что
ошибся. Значит, нет... Ну, а почему? Можешь объяснить?
   - У Андрея было бы верней.
   - Нет, Вадим. У меня это будет верней. Ты знаешь, как я в себе  уверен?
Да, уверен. Я сейчас на подъеме и снижать темпов не собираюсь. В  марте  я
кончаю повесть, мне кажется, она удается. Я подаю в кандидаты партии.  Ну,
а... ну, а что Андрей? Ведь, между нами, - поверь,  Вадим,  что  я  говорю
сейчас совершенно объективно! - Андрей человек очень средних способностей.
Он хороший парень, трудовик и все такое, но в нем не хватает гениальности.
   - Сергей, зачем тебе непременно надо переубеждать меня?  Тебя  оценили,
понимаешь...
   - Ну хорошо, согласен. - Палавин  великодушно  и  примирительно  поднял
руку. - Хорошо! Да, еще новость: ты читал,  как  в  "Литературной  газете"
Козельского шлепнули?
   - За что?
   - Ну-у - большущая статья! Все за ту же  книгу  о  Щедрине.  Формализм,
ненаучный подход. Из университета он, оказывается, давно уже полетел,  еще
раньше, чем отсюда.
   - Да, Козельскому досталось основательно...
   - Послушай, этого надо  было  ждать!  Старик  все-таки  гнул  не  в  ту
сторону. М-да... - Сергей вздохнул, серьезно и с сожалением поджал губы. -
Как его ни жаль, а надо сказать, что досталось ему абсолютно  справедливо.
За дело, что там говорить!
   К ним подошли Лена Медовская и Андрей.
   - Здравствуйте, мальчики! - сказала  Лена.  -  У  нас  с  Андреем  есть
гениальное предложение... Ой, Сережа, откуда у тебя такой чудесный свитер?
Купил или на заказ?
   - Влюбленные женщины вязали. По ночам, - пошутил Палавин. - Какое же  у
вас с Андреем может быть предложение? Да еще гениальное?
   - А такое - поехать завтра к Андрюше на дачу!
   - Как, простите, на дачу? К Андрюше на дачу? - переспросил Палавин. - У
Андрюши, оказывается, есть дача?
   - Ну не дача, дом! Что ты придираешься? Поедемте,  мальчики!  Вот  так,
вчетвером. Погуляем,  подышим  воздухом,  на  лыжах  покатаемся.  Мне  так
хочется за город!
   - Главное, погода стоит самая лыжная, - сказал  Андрей.  -  Мне  просто
жалко, что вы чахнете в такие дни в городе. Соглашайся, Сергей! Да,  я  же
тебя и не поздравил со  стипендией,  -  он  пожал  Палавину  руку,  и  тот
поклонился с подчеркнутой галантностью и прижал левую  руку  к  сердцу.  -
Приезжайте, ребята. Чего тут долго раздумывать?
   - Я с удовольствием, - сказал Вадим.
   - Можно. Присоединяюсь, - кивнул Палавин.
   - Вот и чудесно! Значит, едем? - Лена обрадованно захлопала в ладоши. -
Я так рада! За город хочу смертельно! Только больше никого не  зовите,  мы
вчетвером, - слышите, мальчики? Вадим, а я так давно  тебя  не  видела!  -
сказала она неожиданно.
   Он посмотрел ей в глаза.
   - Разве так уж очень давно?
   - Ну не очень, но я по тебе соскучилась. Правда.
   Вадим смотрел в  ее  ясные,  улыбающиеся  глаза  и,  разминая  пальцами
папиросу, напряженно думал: "Если бы мы были вдвоем, ты никогда  бы  этого
не сказала. И так бы не улыбалась".
   - Мы с Димой заводскими делами увлеклись, -  сказал  Андрей.  -  Все  с
кружком возимся.
   - Ну и... не скучно вам?
   - Да нет, скучать некогда.
   - Я, кстати, хочу дать этот  мотив  в  повести,  -  сказал  Палавин.  -
Конечно, не так кустарно, как у вас, а шире, значительней. Такие вещи надо
делать с размахом. Как раз это я в предпоследней главе даю.
   - Ой, какая будет скучная повесть! - воскликнула Лена, морщась.
   - Ты ничего не понимаешь, Леночка, - сказал Палавин.
   - Ну конечно, куда мне! Мальчики, значит, договорились?  Вадим,  завтра
утром звони мне, чтобы всем  встретиться  на  станции.  Пораньше,  часу  в
девятом. Звони, слышишь? - Она заглянула ему в глаза, на этот раз строго и
настойчиво.
   - Слышу, - сказал Вадим, кивнув.
   Вадим все еще жил один -  Вера  Фаддеевна  отдыхала  после  операции  в
санатории. В день поездки  к  Андрею  Вадима  разбудила  соседка,  как  он
просил, в семь часов утра. За окном еще было черно, как ночью, и на  улице
горели фонари.  Радио  обещало  безветренную  погоду  без  осадков,  мороз
слабый. В восемь часов Вадим позвонил Палавину. Подошла Ирина Викторовна и
сказала, что Сережа еще в постели, сейчас подойдет. Прошло не меньше  пяти
минут, пока раздался в трубке полусонный бас Сергея.  Он  долго  и  сладко
позевывал, отвечал невпопад и не мог понять, чего  Вадим  от  него  хочет.
Потом понял, вспомнил, сказал: "А-а", - и задумался.
   - Ну что ты молчишь? - спросил Вадим нетерпеливо.
   - Я думаю... Ты знаешь, пожалуй, сегодня не выйдет. Ты извинись за меня
перед Леной и Андреем, скажи: решил, мол, закончить главу. Просто  времени
жалко, ты извини.
   Вадим извинил его и не стал уговаривать. Он  даже  втайне  обрадовался,
что Сергей не едет. "Врет про главу, - подумал он, - просто на лыжах ходит
хуже, чем я, и не хочет перед Леной позориться". Ровно в половине девятого
Вадим позвонил Лене. Она сейчас же сняла трубку. Голос ее звучал  свежо  и
звонко.
   - Доброе утро, Вадик! Ты уже готов?
   - Я давно готов.
   - А почему так поздно звонишь?  Мы  же  в  восемь  условились.  Я  тоже
собралась и прямо жду не дождусь звонка.
   - Я сейчас выезжаю, - сказал Вадим. - А Сергей не поедет. Я ему звонил.
   - Да? Жаль... - Она замолчала на мгновение. - Вадим, давай встретимся у
автобуса примерно так минут через... А почему он не поедет?
   - Говорит: решил кончить главу.
   - Ну бог с ним... Значит, в четверть десятого у автобуса. А лыжи брать?
   - Не надо, у Андрея есть.
   - Хорошо, - она повесила трубку.
   Через сорок минут Вадим вышел из метро на Белорусском вокзале и встал в
очередь у остановки загородного автобуса. Очередь была маленькая,  зимняя,
- уже не дачники, а большей частью рабочие,  ехавшие  домой  после  ночной
смены.
   Подошел автобус, но Лены еще не было, и Вадим пропустил его. Теперь  он
был первым в очереди. Прошло полчаса, и Вадим пропустил еще два  автобуса.
Подходили все новые люди, садились,  уезжали,  а  он  оставался  первым  в
очереди. Когда ушел четвертый автобус, совсем почти пустой,  Вадим  понял,
что Лена не приедет.
   Он замерз, стоя неподвижно в течение сорока  минут.  Теперь,  когда  он
решил ехать, автобус, как назло, долго не подходил. Это будет  уже  пятый.
Вадим даже не был опечален или расстроен, просто  ему  надоело  стоять.  И
было холодно, коченели ноги. И  он  злился  на  себя  и  на  запаздывающий
автобус, на бюро погоды и на то глупое  и  отвратительное  чувство  стыда,
которое охватило его.
   Наконец подъехал большой вместительный "ЗИС" с белыми от мороза окнами,
в которых, как проруби в  замерзшей  реке,  чернели  продутые  пассажирами
воронки для глаз. Люди садились, кряхтя и поеживаясь от холода,  отдуваясь
белым паром. Их было немного, все сели, и остались  еще  свободные  места.
Кондукторша со свекольным румянцем на щеках, одетая во множество  одежд  и
оттого невероятно толстая и неповоротливая, сидела на  своем  месте  возле
двери и была похожа на "бабу", которой накрывают чайник.  Пахло  бензином,
трясло, качало... Вадим не смотрел в заплывающие оконные глазки и не видел
дороги. Он вдруг потерял всякий  интерес  к  поездке,  сидел  сгорбившись,
уставив глаза в кожаную и широкую, как чемодан,  спину  шофера.  Потом  он
задремал и, проснувшись от внезапного толчка, подумал с изумлением: "Зачем
я еду? Куда?"
   Люди все сходили и сходили на остановках,  садилось  мало.  В  автобусе
осталось наконец только трое: кондуктор, Вадим и еще кто-то  похрапывающий
в заднем углу. Вдруг автобус круто пошел с горы. Вадим увидел в  шоферское
стекло мелькание деревянных заборов, белых крыш, деревьев,  его  последний
раз тряхнуло, и автобус остановился. Пошатываясь на затекших ногах,  Вадим
прошел к двери и спрыгнул на землю.
   Его обняла неожиданная, пахнущая снегом тишина. Как тихо было вокруг! В
безветрии замерли высокие сосны, упираясь кронами в белое, спокойное небо.
Под навесом автобусной станции, на барьере, сидел мальчишка в полушубке  и
валенках и ковырял лыжной  палкой  снег.  Его  лыжи,  облепленные  снегом,
лежали рядом. Он угрюмо посмотрел на Вадима, потом  на  пустой  автобус  -
должно быть, ждал кого-то из Москвы. Далеко за  деревьями  кричали  галки.
Вадим остановился. У него на мгновение закружилась голова от запаха  снега
и хвои и этой удивительной тишины.
   Андрей жил в конце шоссе, на самой дальней просеке. И  пока  Вадим  шел
укатанной снежной дорогой, глубоко вдыхая в себя  разлитый  вокруг  покой,
голова его очищалась и чувство досадливой горечи  медленно  исчезало,  как
дым табака, в этом прозрачном сосновом воздухе...
   У калитки одноэтажной дачи с мезонином Вадим увидел Андрея.  Тот  стоял
без шапки, в высоких черных валенках и  шерстяной  фуфайке  и  прибивал  к
калитке задвижку.
   - А где же остальные?
   - Не смогли приехать, - сказал Вадим. - Сергей  пишет,  а  Лена  чем-то
тоже занята.
   Андрей пожал плечами и с силой ударил по гвоздю молотком.
   - Вот чудаки! Сегодня день самый лыжный. Подержи-ка вот здесь. Ага... -
Он вставил второй гвоздь и снова ударил, сразу загнав гвоздь наполовину. -
Хорошо хоть, что ты приехал, Вадька. Я с самого утра вас жду.
   Покончив с задвижкой, Андрей повел  Вадима  в  дом.  Они  прошли  через
небольшой садик с голыми деревьями и  высокими  прутьями  спиреи,  которой
была густо обсажена  дорожка.  Откуда-то  вышла  лохматая  черная  собака,
имевшая тот унылый и неряшливый вид, какой принимают все  дворовые  собаки
зимой, нехотя тявкнула и  побежала  к  Андрею,  пригибая  морду  к  земле.
Обнюхав пальто Вадима, она отошла и принялась кататься по снегу.
   - Наверно, снег будет, - сказал Андрей. - Видишь, катается... Ну вот  и
мое имение!
   Они поднялись по высокому крыльцу на  пустую  застекленную  веранду  со
следами валенок на полу, образовавших мокрую дорожку, с  кучкой  наколотых
дров возле бревенчатой стены и прошли в дом. В комнате Андрея было тепло и
прибрано. Яркий восточный ковер закрывал всю стену над письменным  столом,
и к ковру была приколота  бумага,  исписанная  красным  карандашом.  Вадим
наклонился и прочел: "Распорядок дня Андрея Сырых". Все было размечено  по
часам: зарядка, еда, работы для института и для дома, даже принос воды  из
колодца.  Внизу  стояли  две  подписи:  "Директор  семьи  Степан   Сырых",
"Председатель семейного контроля Ольга Сырых".
   - Сильная грамота, - сказал Вадим уважительно. - А Ольга Сырых это кто?
   - Да Елочка, сестра моя! Помнишь, на вечере знакомил?
   - Ах, Елочка! Я и забыл, что она Ольга... А где она?
   - На круг пошла, в магазин. Она вчера тут такую  подготовку  развила  к
вашему приезду - страшное дело! Комнату убрала, стол мой письменный -  вот
посмотри: этот стол прямо сфотографировать надо и  в  "Пионерскую  правду"
послать. Полы все вымыла. Я говорю: ну что ты суматоху подняла?  Кто  твои
полы заметит? Нет, я должен молчать, я неряха, она, видишь  ли,  принимает
гостей у себя в доме, и она хочет, и она не желает, и  тра-та-та-та...  Ну
скажи: ты заметил, что полы вымыты?
   - Я как-то не успел еще...
   - Ну вот! Я и говорю! А у нее с утра поясница болела.
   - Но полы вообще-то чистые. Явно чистые, - сказал  Вадим,  для  чего-то
поднимая ногу и заглядывая под ботинок.
   - Полы как полы. Ладно, хватит этой низменной темы. Сейчас мы  с  тобой
перекусим.
   Вадим сказал, что он не голоден и есть ничего не будет.
   - Все равно идем на кухню. Белено печку растопить.
   Андрей вышел на веранду и, вернувшись с охапкой дров, с грохотом бросил
ее на железный лист возле кухонной печи. Вадим сел на  табурет,  наблюдая,
как Андрей возится с дровами, спичками и бумагой.
   - Лена, говоришь, занята? - спросил Андрей.
   Вадим кивнул. Помолчав, он невольно сказал вслух  то,  о  чем  думал  в
дороге:
   - Просто не захотела, наверно.
   - Почему это? Вчера ведь так прыгала - ах! ах!
   - Кто ее разберет...
   - Наверное, знаешь почему? - Андрей шумно задышал