ваш  отец садовник, отчим ветеринар, вы
медсестра.  А  я  всю  жизнь  куда-то  карабкался,  карабкался.
Старость   оттого,  что  устаешь  карабкаться.  Какая-то  мура,
понимаете?  Понять  было   невозможно.   Но   она   поняла.   Я
почувствовал,  как  ее  пальцы нашли мою руку и несильно сжали.
Такое  скромное,  тимуровское  пожатье:  так  пионеры  ободряют
одиноких стариков, навещая их вечерами, после уроков.
     -- Знаете  что?  -- сказал она.-- Вы не огорчайтесь. У вас
все будет хорошо. Ну, гипертония, ну, ничего. -- Да я не так уж
огорчаюсь.
     -- Совсем не огорчайтесь! Сын вас  любит.  И  жена  любит.
Куда  они  без  вас?  Никуда  ведь не денешься. Вот мы с Мишкой
расстались, а знаете... Хорошо, что темнота.  Мне  было  не  по
себе. -- Что? -- спросил я.
     -- Куда  ж я уеду, если он здесь, в Бахардене? Все равно я
к нему прибегу, правда же?
     Хорошо, что полная ночная тьма и  она  ничего  не  видела.
Что-то  она шептала, я потянул ее за руку, она села на кровать,
потом сбросила туфли, потом легла рядом, голову положила на мою
руку, я обнял ее. Кто-то  кричал  вдали:  "Ва-ля!"  Еще  что-то
кричали   по-туркменски.   Она   всхлипнула   едва  слышно  или
засмеялась. Я обнял ее крепче. Она гладила  мою  голову.  Такое
доброе,  шелковое,  родное.  Добро  имеет  губы, шею, его можно
обнимать. Ну вот, и незаметно лодка ударилась носом в  песчаный
берег,  ее  стало  сносить  течением,  но  я  успел выпрыгнуть,
коленями  и  руками  вжался   в   травяной   склон,   напрягся,
выпрямился,  встал на ноги, железная цепь была у меня в руке, и
я, повернувшись, легко втащил лодку на берег. Рита  перешагнула
через  скамейку, встала на нос, я подал ей руку, и она сошла на
землю.
     Со стороны леса восходила туча. Тело тучи  было  пухлым  и
пепельно-серым. Мы плыли сюда, в бухту, издалека, это было наше
место,  нигде лучше нет купания на всей реке, но этого никто не
знал, кроме нас. Мы с Ритой открыли эту  бухту,  держали  ее  в
секрете. Вода здесь была чистой и теплой, всегда градуса на два
теплее,  чем в реке. Наверное, тут был где-то теплый ключ. Рите
уже запрещали  помногу  плавать.  Но  когда  она  шла  в  воду,
осторожно  ступая  своими  длинными  ногами, никто бы ничего не
заметил.  Был  ветер,  и  небольшая   волна   все   время   нас
похлестывала,  когда  мы  смотрели  в  сторону противоположного
берега, следя за тучей, поэтому мы повернулись туда затылками и
упустили минуту, когда туча вдруг быстро надвинулась и  настали
сумерки.  Вода  была  замечательно теплая. Когда ливень ударил,
воздух сразу  похолодал,  но  вода  оставалась  теплой,  и  мы,
держась  за руки, отталкиваясь от песчаного дна, выпрыгивали из
этой теплой воды навстречу стегавшим водяным струям и хохотали,
как. безумные, а все кругом было скрыто падающей  стеной  воды,
шумящей  и  непроглядно-белой,  как  туман.  Скоро  мы  озябли,
перестали выпрыгивать и старались отсидеться в  воде,  она  все
еще  была  теплой,  а  воздух  исчезал, нечем было дышать. Вода
душила нас. Все та же лестница, на  которой  я  задыхался,  еще
одна  ступень,  еще усилие, зачем-то надо подниматься все выше,
но воздуха не было.
     В Москве люди ходили в пальто.  Шофер  такси  сказал,  что
холода  и  дожди  весь  месяц,  сады померзли, на рынке молодая
картошка  полтора  рубля  килограмм.  Я  отвертел  стекло  и  с
радостью   вдыхал   сырой   воздух.  В  июле  Кирилл  уехал  со
студенческим отрядом в Новгород, а мы  с  Ритой  в  конце  июля
взяли  путевки  на  Рижское  взморье,  поехали  немного раньше,
пожили в гостинице, а  с  августа  поселились  в  доме  отдыха.
Август  стоял  прекрасный,  солнечный, нежаркий и без дождей. Я
гулял по многу часов. Балтийский климат, как всегда, действовал
целительно: я дышал глубоко и ровно, давление пришло в норму, и
в конце нашего пребывания я даже достал ракетку и немного играл
в теннис.

     1970



        Юрий Трифонов.
        Опрокинутый дом

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------

   Семь путешествий




        "КОШКИ ИЛИ ЗАЙЦЫ?"

   Я приехал в город через восемнадцать лет  после  того,  как  был  здесь
впервые. Тогда мне было тридцать пять, я бегал, прыгал,  играл  в  теннис,
страстно курил, мог работать ночами, теперь мне пятьдесят три, я не бегаю,
не прыгаю, не играю в теннис, не курю и не  могу  работать  ночами.  Тогда
приехал в Рим в толпе туристов, теперь я здесь  один.  Тогда  вокруг  были
друзья, теперь окружают  малознакомые  итальянцы,  которые  заняты  своими
делами, и я их понимаю. Между прочим, они довольно  необязательные,  часто
опаздывают на полчаса, а то на час. Я жду в вестибюле гостиницы. Они милые
люди. Я привык к их опозданиям. Они не могут  переделать  себя.  Здесь,  в
Риме, перемешаны тысячелетия, перепутаны времена, и  точное  время  трудно
определить. Оно здесь не нужно. Ведь это _Вечный город_,  а  для  вечности
опоздание не имеет значения. Вы живете в доме  XIX  века,  спускаетесь  по
лестнице XVIII, выходите на улицу XV и садитесь в автомобиль XXI  века.  Я
изучил все иллюстрированные журналы, что валяются  на  круглом  столике  в
вестибюле гостиницы "Сан-Рафаэль", фасад которой затоплен желтовато-серым,
шуршащим на ветру водопадом дикого винограда,  а  может  быть,  плюща.  Во
всяком случае,  тут  целые  заросли  какой-то  исчахшей  от  жаркого  лета
ползучей зелени.
   Так вот: тогда я был нищ, скуп, по городу ходил пешком,  жалея  тратить
лиры на автобус, вечерами валился с  ног  от  усталости,  утром  вскакивал
бодрый, как пионер, на витрины книжных магазинов смотрел со жгучей тоской;
теперь могу купить любую книгу, ходить пешком мне  скучно  и  утомительно;
кроме того, я всегда куда-то спешу и езжу на такси. Тогда я жил  в  бывшем
публичном доме "Каиро", обитательниц которого на время Олимпиады  выселили
и в узких комнатах поселили нас, туристов, неподалеку от вокзала, рядом  с
рынком и кинотеатром "Люкс", на пятый этаж мы поднимались  пешком;  теперь
живу в "Сан-Рафаэле", рядом с площадью Навона, и это совсем не  похоже  на
пансионат "Каиро". Тогда  меня  все  ошеломляло,  я  все  хотел  заметить,
запомнить, мучился желанием написать что-нибудь лирическое обо всем  этом,
а теперь ничто не ошеломляет  и  не  слишком  хочется  писать.  Тут  много
причин. Не стану о них распространяться. Скажу лишь: жизнь  -  постепенная
пропажа ошеломительного.
   В воскресенье пришел один из малознакомых итальянцев, опоздав на  сорок
минут, милый человек по имени Джанни, и предложил поехать  куда-нибудь  за
город. Например, в Дженцано. Я засмеялся: Дженцано был единственный  город
в окрестностях Рима, где я побывал  восемнадцать  лет  назад!  Хорошо  его
помню. Я же написал рассказ о Дженцано.  Нельзя  ли  в  другое  место?  Но
Джанни мялся, явно не желая ехать в другое место, и вскоре объяснилось: он
жил в Дженцано и ему надо было по хозяйственным делам  непременно  заехать
домой. Мы поехали. По дороге я вспоминал: маленький город,  который  живет
производством цветов. Там бывают карнавалы и фейерверки. Тогда в  компании
полупьяных и ошеломленных друзей я сидел в траттории  Пистаментуччиа,  пил
кьянти, ел жареную зайчатину (то была особая охотничья  траттория,  и  все
убранство внутри эту особенность подчеркивало: рога оленей, чучела, оружие
на стенах), пел песни, раскачиваясь на лавке и обнимаясь с соседями; потом
хозяин подарил нам фотографии своей  траттории  с  шеренгою  официантов  и
поваров в колпаках перед входом,  сам  усатый  господин  Пистаментуччиа  в
середине шеренги, потом мы сидели за столиками  на  площади,  захмелев  от
вина, было необыкновенно тепло, душно, одуряюще пахло цветами  и  порохом,
соревновались пиротехники, в небе что-то крутилось и сверкало, потом к нам
подвели человека по имени Руссо, который провел два года в нашем плену,  у
него была глянцевитая голова, он изображал рукою,  будто  пилит  дрова,  и
говорил: "Ошень карашо!" Обо всем этом я когда-то  написал.  В  том  стиле
лирической прозы, который был моден в шестидесятые годы. Рассказ назывался
"Воспоминание о Дженцано". И это было действительно самое дорогое и лучшее
мое  воспоминание  о  той  поездке.  Была  какая-то  свобода,   молодость,
распахнутость,  всечеловечность  и  хмель,  хмель!  Я  не  мог  бы  внятно
объяснить, что значила для меня ночная площадь  в  Дженцано.  И  охотничья
траттория Пистаментуччиа. Но все это осталось во мне как музыка тех лет со
всеми их  радостями,  надеждами,  предвкушениями.  А  теперь  палил  зноем
воскресный пустой Рим, желтел на камнях полувысохший Тибр, Джанни ехал  по
своим делам домой, а я зачем-то увязался с  ним,  понимая,  что  напрасно,
повторения быть не может. Музыка отзвучала. Двое из тех, с кем я был тогда
в Дженцано, умерли, двое других ушли от меня далеко.
   Городишко не изменился за восемнадцать  лет.  Это  был  тоже  маленький
_вечный_ город. В ресторане на веранде, где воздух  дрожал  от  жары,  где
лежала тень от платанов, вокруг столиков  бегали  во  множестве  дети,  на
каменных плитах,  забившись  в  углу,  где  попрохладнее,  дремали  жалкие
собачонки вроде тех, которых любил рисовать Карпаччио, незаметно  всовывая
их в свои громадные загадочные полотна, я спросил у Джанни, существует  ли
та траттория Пистаментуччиа. Не знаю,  зачем  спросил.  По-настоящему  она
меня не интересовала. Она годилась только как воспоминание. Я не собирался
ее искать. Джанни ответил: траттория  существует,  но  теперь  там  другой
хозяин. У прежнего хозяина два года назад случились большие  неприятности.
У него был процесс. Его обвинили в том, что вместо жареных зайцев он давал
гостям жареных кошек.
   Я едва не крикнул: "Они  были  вкусные!  Я  помню!"  Еще  мне  хотелось
крикнуть: "А как же рассказ "Воспоминание о Дженцано"?  Значит,  неправда?
Значит, не теплые сумерки, не море цветов, не песни враскачку с  соседями,
трудовыми людьми Италии, с их мужественными, обожженными  солнцем  лицами,
не чудесное кьянти, не охотничий запах зайчатины, а -  жареные  кошки?"  И
сразу пришла другая мысль:  "Вот  как  надо  кончать  рассказ!  _Надо  его
дописать!_" Но я не крикнул ни того, ни другого, ни  третьего.  Я  молчал,
подавленный. Потому что всею кожей и задохнувшимся  сердцем  вдруг  почуял
разницу между нами: мною тем и сегодняшним. _Дописывать ничего  не  надо_.
Нельзя править то, что не подлежит правке, что недоступно прикосновению  -
то, что течет сквозь нас. Разумеется, мало радости  узнать,  что  когда-то
тебя изумлявшее и делавшее счастливым оказалось фальшивкой и ерундой. Боже
мой, но ведь ощущение счастья было!  И  навсегда  остались  пение,  шум  в
голове, петарды, Руссо. Правда, я не почувствовал за всей красотой жареных
кошек. Я не прозрел истину.  Несчастные  жареные  кошки  есть  повсюду,  и
писатель не имеет права делать вид, что их нет, он обязан их обнаруживать,
как бы глубоко и хитро они ни скрывались.  Все  так,  но  мне  было  тогда
тридцать пять, я бегал,  прыгал,  играл  в  теннис,  страстно  курил,  мог
работать ночами.
   Я спросил у Джанни: что стало с синьором Пистаментуччиа?
   - Его оправдали, - сказал Джанни. - Но он не захотел жить в Дженцано  и
продал тратторию. Теперь она называется "Настоящие зайцы".



        "ВЕЧНЫЕ ТЕМЫ"

   Когда-то давно  я  принес  в  редакцию  знаменитого  журнала  несколько
рассказов, вернее - рассказиков, каждый не больше пяти страниц, все вместе
страниц тридцать, жалковатая рукопись, тем более жалковатая, что несколько
лет я не мог  написать  ничего  путного,  на  меня  махнули  рукой,  кучка
рассказиков была первым _произведением_ после долгого перерыва, она  много
значила для меня, неизмеримо много, никто бы не догадался, глядя на  тощую
кипу листочков, что она значила для меня, я никому бы не мог  объяснить  -
потому что разве объяснишь? - и кроме  того,  человек  не  понимает  своей
судьбы в тот час, когда судьба творится, понимание является задним числом,
я лишь чуял, что миг - судьбоносный, меня лишь охватывал  смутный  трепет,
какой-то озноб страха и нетерпения, и вот я пришел за ответом в полутемное
здание на одной из самых старых улиц  Москвы.  Я  медленно  поднимался  по
каменной лестнице,  стараясь  успокоить  колотящееся  сердце.  На  верхней
площадке остановился и стоял, наверное, минуту. Я хотел иметь  вид  совсем
не того человека, кем был на самом деле.
   Наконец почувствовал, что  могу  рывком  открыть  дверь,  легким  шагом
пройти по коридору и небрежно стукнуть в нужную комнату. Лицо судьбы  было
невзрачно: желтовато-пегое, со  впалыми  щеками,  седоватым  бобриком,  со
взглядом  печальным  и  одновременно   безжалостным.   Сидя   вполоборота,
окутанный дымом сигареты, торчавшей в деревянном  мундштучке,  человек  за
столом сказал:
   - Все какие-то вечные темы.
   Я напрягся, ожидая удара. Но удара не последовало. Все было ясно и так.
Рассказики не будут напечатаны в знаменитом журнале по той причине, что  -
вечные темы. Надо было уйти, однако я продолжал стоять возле стола,  потом
сел на диванчик, вытащил папиросу,  стал  закуривать,  все  действия  были
бессмысленны, но я не мог остановиться, я сел  удобнее,  положил  ногу  на
ногу и спросил: что такое вечные темы?  Человек  за  столом  чуть  скривил
синие губы.
   - Не притворяйтесь. Вы прекрасно знаете, о чем речь.
   - Не знаю, - сказал я. - Объясните, ради бога.
   - Ну, бросьте, бросьте! Нечего объяснять.
   - Но я действительно не понимаю.
   - Чего тут можно не понимать? - Человек пожал плечами. Вид у  него  был
скучливый, презрительный. - Вечные  темы  -  это  вечные  темы.  Ну,  если
хотите... Скажем так...
   Прошло двадцать два года. Зимою в Риме в отеле "Феникс" мне передали  в
рецепции записку -  а  рецепция  в  этом  отеле  помещается  в  стеклянном
просторном коридоре, соединяющем два здания, вроде зимнего сада,  и  через
стекло виден  двор  с  подстриженной  сочно-зеленой,  незимней  травой,  с
пальмами, кирпичной стеной и ярчайшим голубым куском неба  над  нею,  -  в
записке говорилось, что такой-то находится в Риме и хочет меня  видеть.  Я
удивился: за двадцать два года, с тех пор как мы  разговаривали  о  вечных
темах, мы не сказали друг другу ни слова. Нет, не потому, что  между  нами
возникла враждебность, а потому, что между нами _ничего не  возникло_:  мы
остались чужими людьми. Мы раскланивались при встрече и  тут  же  забывали
друг о друге. Он находился в какой-нибудь третьей сотне моих знакомых, а я
в пятой сотне его. Но кое-что нас все же связывало  -  знаменитый  журнал,
где он когда-то работал, а  я  когда-то  печатался.  Впрочем,  связь  была
настолько умственной и далекой, что искать друг друга в Риме было странно.
Зачем же, бог ты мой, я ему нужен? Но вдруг выяснилось, что моя жена  тоже
знала его. Она спросила с испугом:
   - Он такой маленький? С темным лицом? Коротко стриженный? Я жила с  ним
в одном доме. И я его боюсь.
   - Почему?
   - Он приносил несчастье. Когда я встречала его во дворе или  на  улице,
всегда что-нибудь случалось.
   - Ну например?
   - Однажды встретила его - и в тот же день Волчок попал  под  машину.  В
другой раз тоже  встретила  -  и  зарубили  сценарий.  Потом  еще  что-то,
несколько раз. Как-то столкнулась с ним в лифте -  и  через  час  принесли
телеграмму о смерти Валерия. Не надо ему звонить. Ты вовсе не обязан с ним
встречаться.
   Мы сидели в прохладной комнате,  топить  тут  начинали  вечером,  и  не
знали, как поступить. Записка с телефоном  лежала  на  кровати.  Постучав,
вошла толстая  горничная  и  что-то  спросила  по-итальянски,  улыбаясь  и
показывая большую желтую банку. Не вникая в суть дела, я сказал: "Prego" -
и махнул рукой. Горничная стала сыпать порошок на  пол.  Порошок  не  имел
запаха. Мне это показалось подозрительным: порошок без запаха вряд ли  мог
уничтожать муравьев. Тут было множество маленьких муравьев, по  ночам  они
заползали в постель. Сыпля порошок из  банки,  горничная  говорила  что-то
ироническое, может быть, даже нескромное,  поглядывая  на  нас  плутовато.
Жена сказала, что людей, которые приносят  несчастья,  в  Италии  называют
порто неро, то есть приносящее черное. И  никогда  нельзя  называть  имени
порто неро вслух. Надо всячески изощряться, давать понять, о ком речь,  но
только не называть имени. Потому что те не любят, когда их  окликают.  Всю
эту чушь она читала когда-то и запомнила. Она читала гораздо  больше,  чем
я.
   - Ты с ним знакома? - спросил я.
   - Шапочно. Мы  здоровались  -  и  больше  ничего.  Потом  я  стала  его
избегать.
   - Он, наверно, сорвал какую-нибудь твою свиданку,  -  сказал  я.  -  Ты
бежала на свиданку, а он встретился во дворе, и все сорвалось.
   - Это ты бегал, - сказала жена. - Все боялся опоздать.  Все  переживал,
бедненький.
   - Ты бегала больше.
   - Я никогда не бегала. Я ездила на машине.
   Мы помолчали, я думал над последней  фразой  жены  и,  когда  горничная
вышла, сказал:
   - Позвоню. Интересно, зачем я ему нужен.
   - Я прошу: не звони. У нас все шло хорошо...
   - Нет, позвоню. Ничего страшного не случится. А вдруг ему надо помочь?
   - А он тебе помог в свое время?
   - Ну, когда это было...
   - Тогда я уйду, - сказала жена. - Я не хочу его видеть. Я погуляю, а ты
с ним встречайся один. Я поеду на Монте Пинчо.
   Показалось обидным: она поедет на Монте Пинчо, может  быть,  зайдет  на
виллу Боргезе,  а  я  должен  сидеть  тут,  в  надоевшем  отеле,  и  ждать
полузабытого, когда-то высокомерного, теперь ненужного господина.
   Прошло больше часа. Господин добирался издалека. Потом я догадался, что
он шел из Трастевере пешком, как я когда-то ходил, экономя лиры. Его  лицо
было по-прежнему пегое, дряблое, презрительное, но что-то  важное  в  лице
исчезло. Это было лицо как бы  _опустевшее_,  как  может  опустеть  старая
площадь в час сумерек. Мы видели такую площадь в Лукке, и как раз вечером:
она была круглая, тихая, пепельная, без людей и  машин,  все  вокруг  было
какое-то  оцепенелое,  уставшее  жить,  и  только  белье  на  веревках  на
пепельных стенах говорило о невидимой  жизни.  А  рядом  с  этой  каменной
пустынной  лужайкой  кипела  главная  улица.  Но  там   не   было   ничего
интересного, одни товары. Ничего кроме товаров. Толпа туго  продавливалась
вдоль домов, пожирая товары. Прожорливая гусеница толпы. Площадь в Лукке с
ее покоем и старостью - вот что напомнило лицо пришедшего.
   Он развел руками и сказал, как бы извиняясь:
   - Видите, как получилось...
   Его первая жена умерла от болезни крови пятнадцать  лет  назад.  Вторую
жену постигло такое же несчастье. Теперь он женат в третий  раз,  нынешняя
очень любит детей от своего первого брака, не  мыслит  жизни  без  них,  и
оттого все так получилось. Не было другого выхода. Ее дочь с мужем  уехали
три года назад, у них девочка, она заболела тяжелым нервным  заболеванием,
и жена не могла вынести того, что они там  одни.  Она  их  любит  безумно.
Какая-то неестественная любовь. Все невероятно запуталось. Дело в том, что
бывший муж жены, отец  этой  молодой  женщины,  которая  сейчас  в  городе
Атланта, был тем человеком, который принес моему гостю больше всего  горя.
Так что приходится страдать и перестраивать жизнь  из-за  его  внучек.  Он
оставил отца в Ленинграде, отцу девяносто один  год.  Все  запуталось.  Не
бывал ли я ночью в Колизее? Надо  непременно  пойти  в  Колизей  ночью!  Я
спросил: почему он мне все это рассказывает? Ведь мы мало знакомы.
   - Почему мало? - возразил он. - Мы знакомы. Я помню, мы отдыхали вместе
в Ялте. Потом встречались как-то у Градовых. Я  знал  бывшего  мужа  вашей
жены. Кстати, передайте ей большой привет.
   - Я передам, - сказал я