а предложила  жить  с  нею  вместе,  еще  в
прошлом году, и я согласилась,  тем  более  что  Рая  часто  в  разъездах.
Сначала мы жили дружно, но потом она  стала  показывать  свои  зубки.  Она
большая эгоистка и вообще  очень  деспотичная.  Сколько  я  плакала  из-за
нее!..
   - А почему тебе не уйти? Это ведь просто, если комната не твоя.
   - Да, просто! А найти  комнату  в  Ашхабаде,  думаешь,  просто?  Вот  и
приходится плакать и терпеть...
   По коридору кто-то быстро протопал, распахнулась дверь, и вошел Лузгин.
В руке он держал полосу. У меня екнуло сердце от предчувствия. Не  обращая
внимания на Катю, которая не успела спустить ноги с дивана и так замерла в
позе одалиски, вытянув вдоль дивана босые ноги,  Лузгин  стал  кричать  на
меня:
   - О чем я вас предупреждал? Дождались! Чистая случайность спасла нас от
несчастья. Если бы Туманян не был с ним лично знаком...
   - С кем?
   - Вот, вот, вот, вы пишете: секретарь Векильского райкома партии  Сахат
Мурадов - отдельно, а надо писать вместе. Сахатмурадов, Сахатмударов, ясно
вам? Это член ЦК, депутат Верховного Совета республики! Как же вы  можете?
Из-за вашей ошибки мы опаздываем с выходом.
   - Мне диктовали по телефону...
   -  Что  за  оправдания?  Вы  газетчик,  вы  обязаны  уметь   записывать
телефонограммы. Конечно, если в это время вы принимаете гостей... - Тут он
взглянул на Катю, которая уже сидела на  краю  дивана  и,  опустив  глаза,
смирненькая,  как  провинившаяся  школьница,  старалась  нашарить   ногами
босоножки.
   - Эта девушка пришла сюда гораздо позже, - сказал я.
   - Меня это не касается, -  быстро  ответил  Лузгин.  -  Но  задержка  с
выходом, и это в предоктябрьские дни, накануне сороковой годовщины,  когда
страна готовится к празднику...
   Катя надела босоножки и на цыпочках пошла к двери.
   - Катюша, не уходи, - сказал я.
   - Я подожду там, - сказала Катя шепотом и вышла.
   - Тысячи раз я твердил,  что  все  наши  беды,  все  накладки  идут  от
оригинала. Типография виновата в редчайших случаях. Вот вы кричите о новом
стиле работы. Новые времена, новый стиль!  Доверие!  Мастерство!  Короткая
фраза! А зачем все это,  когда  нет  элементарного  умения  работать?  Нет
чувства ответственности за порученное дело!
   - Артем Иванович, но я, ей-богу, не нарочно...
   Он вдруг побагровел, как тогда, на летучке.
   - Послушайте, мне все известно про вас! Не морочьте голову! Я все знаю!
Вижу вас насквозь и знаю, чем все это кончится! А сегодня извольте  сидеть
в редакции до часу, до двух ночи, не знаю до каких пор  -  пока  номер  не
будет подписан.
   Наклонив голову, он  ринулся  к  двери.  С  шуршанием  неслась  за  ним
газетная простыня. Хлопнула дверь. Через минуту тихо вошла Катя.
   - Это я виновата, да, Петя?
   - Нет. Виноват я.
   - Петя, ты очень бледный. Ты не  волнуйся.  -  Ее  маленькие  глазки  в
черных,  густо  натушеванных  ресничках   смотрели   так   преданно,   так
сострадательно. - Хочешь, я останусь с тобой? Хочешь? Я позвоню Розе...
   - Останься. Хорошо. Нет, понимаешь, я виноват, но он не имел права  так
орать на меня. Я не мальчишка. И, главное, он все знает про меня.  Что  он
знает?..
   - Бедный мой мальчик! - Она порывисто шагнула ко  мне  и  поцеловала  в
щеку.
   Мы сели на диван. Наверно, я и вправду побледнел,  но  не  оттого,  что
испугался его  крика  и  каких-то  неясных  угроз,  а  оттого,  что  снова
почувствовал, как он меня отчетливо, злобно не любит.  Что  он  знает  про
меня? И чем, по его мнению, "все это" кончится?  Ни  черта  он  не  знает,
кроме того, что я не люблю его, точно так же отчетливо и навсегда.



        "13"

   Озябнув в своем коротком китайском плащике, -  ночи  стали  холодные  -
Карабаш уже жалел, что пустился в автомобильное путешествие, а не  полетел
из Сагамета самолетом. Султан мог  в  Сагамете  переночевать  и  днем,  по
солнышку, спокойно докатился бы до поселка, спешить ему было некуда.
   В песках ночью хорошо думается, особенно если свежо и  тряско,  что  не
дает дремать. Было очень свежо и очень тряско: иногда  на  ухабе  Карабаша
подбрасывало так, что он доставал головой до брезентовой крыши. Поездка на
рембазу была удачной. Еще пять бульдозеров,  полностью  отремонтированных,
готовы были отправиться в забой и только ждали  машинистов.  Но  вместе  с
чувством удовлетворения - ремонтники сдержали  слово,  работали,  не  щадя
сил,  с  пониманием  момента  -  осталось  ощущение  чего-то  неприятного,
тревожащего. Жизнь, как всегда, подсовывала  слоеный  пирожок:  как  будто
сладкий, а все же не без горечи.
   Вместе с Карабашем на рембазу прибыл Хорев. Расположенная на территории
"Восточного плеча", база формально подчинялась Хореву, хотя на самом  деле
ею командовал начальник и главный инженер стройки. Хорев  держался  мирно,
благожелательно, не раз повторил, что новый  бульдозерный  метод,  который
прежде вызывал у него сомнения, теперь целиком завоевал его, и было только
одно дельце, немного его смущавшее. На дворе  рембазы  стояло  сорок  пять
скреперов, тракторы у которых были отняты и переделаны в бульдозеры, и это
мертвое скреперное стадо слегка  тревожило  его,  Хорева,  главинженерскую
совесть. А вдруг нагрянет ревизия? Найдутся дураки и напишут, что  налицо,
мол, разукомплектование механизмов. Что тогда? Как отбиваться?
   Сказано это было мимоходом, и Карабаш сделал вид, что не  принял  этого
предостережения всерьез, даже  тут  же  забыл  о  нем,  хотя,  по  правде,
запомнил хоревские слова отлично и сейчас,  в  дороге,  думал  о  них  все
время.
   - Султан, давайте  погреемся,  -  сказал  Карабаш.  -  Остановитесь  на
минуту.
   Мамедов затормозил и выключил мотор. Карабаш достал из кармана  плоскую
флягу с коньяком, отвинтил крышку  и,  попросив  Мамедова  зажечь  спичку,
чтобы не пролить в темноте, аккуратно наполнил круглую крышку коньяком.  В
нее входило ровно пятьдесят граммов. Мамедов выпил один раз и сказал,  что
больше не хочет. Опорожнив три крышки подряд,  Карабаш  почувствовал,  что
озноб исчез, и захотелось разговаривать.  Как  у  человека  мало  и  редко
пьющего, у него возникло даже легкое опьянение.
   Закурив, он спросил:
   - Султан, что с вами происходит?
   - Как "происходит"?
   - Последнее время вы необыкновенно мрачны. Как  голландская  сажа.  Был
такой поэт, у него были стихи: "Я угрюм, как голландская сажа..."
   Газик поехал. Мамедов долго не отвечал,  держа  обеими  руками  руль  и
глядя перед собой сквозь стекло, потом сказал:
   - Я стихов мало учил,  Алексей  Михайлович.  Вообще,  хочу  со  стройки
уходить.
   - Почему?
   - Так.
   Это была новость! Карабаш не выказал удивления и  не  стал  уговаривать
остаться: он никогда никого не уговаривал. Он только спросил:
   - Работа не устраивает или другие соображения?
   - Зачем работа? Устраивает.
   - Ну, а что же?
   - Так.
   - Да что так? Так, так! - с досадой сказал  Карабаш.  -  Любовь  у  вас
неудачная, что ли? К Фаине, что ли, из магазина?
   Мамедов кивнул.
   - Понятно. - Помолчав, Карабаш спросил: - Она вам серьезно нравится?
   Мамедов снова кивнул.
   - Так. Понятно. Это, как говорится, каждый решает сам. И все же бросать
работу, которая вам интересна, - ведь интересна же? - по-моему, глупо.
   - Работать тут можно, кто говорит...
   - А там глядите. Я никого не уговариваю.
   - Эх, Алексей Михайлович! Хорошо вам говорить,  когда  у  вас...  -  Он
вдруг замолчал.
   - Что - у меня?
   - Порядок.
   Карабаш усмехнулся.
   - Порядок, - повторил он тихо и больше не мог сказать ничего.  Его  как
будто ударили. Всем, значит, известно про то, что у  него  "порядок".  Ему
сделалось больно  и  стыдно,  и  одновременно  нахлынула  нежность,  такая
радостная, внезапная нежность к Лере и такая сильная, что он замолчал и не
замечал того, что молчит.
   И так, в молчании, они доехали до поселка.
   Гохберг еще  не  спал.  Как  обычно,  он  крутил  ночью  радио,  слушая
последние известия из Москвы в час  и  в  два  ночи.  Уже  все  кончилось,
передавали музыку. Карабаш спросил, что нового. Когда спутник пролетит над
Марыйской областью? Гохберг  сказал,  что  завтра  опять  неудачный  день,
пройдет  значительно  южнее:  через  Карачи,  Вади-Хальфа,  Лагос.  Слушая
музыку, Гохберг ухитрялся еще что-то писать при свете керосиновой лампы на
маленьких, аккуратно нарезанных листках клетчатой бумаги. Карабаш заглянул
через его плечо. "Анализ работы тракторов С-80, приспособленных для работы
в пустыне. Выработка в м3 на 1 моточас..."
   - Нескладно: работа, работа,  выработка,  -  Карабаш  ткнул  пальцем  в
бумагу. - И зачем вы корпите над этой  справкой  ночью?  У  нас  еще  куча
времени.
   - Мне хотелось дождаться вас.
   - А! Сейчас все расскажу. Одну минуту.
   Карабаш вышел на улицу, поплескался  в  потемках  под  умывальником  и,
вернувшись, вытирая лицо носовым платком и быстро расхаживая  по  комнате,
стал рассказывать. Настроение его улучшилось. О  словах  Хорева  он  решил
забыть и даже  не  упомянул  о  них  Гохбергу:  зачем  тревожиться  раньше
времени?
   Он рассказывал о ремонте, о бульдозерах, о том, что везде, в Сагамете и
на рембазе, ждут пуска воды в  озера.  Все  знают,  что  пуск  намечен  на
праздники. И все понимают, что это успех, большой  успех,  если,  конечно,
заполнение озер пройдет благополучно, и  что  успех  принесли  бульдозеры.
Гохберг протирал пальцами слипающиеся веки и зевал, поглядывая на Карабаша
внимательно и как-то по-особенному, отчужденно.
   Когда кончили говорить о делах, он сказал:
   - Все хорошо, Алеша, кроме одного: приезжает Зурабов.
   - Кто это? - Карабаш помолчал. - Муж Леры?
   - Да. В командировку. Сегодня утром  он  был  в  Марах,  его  видели  в
конторе. Приедет дня через два, а может быть, завтра.
   - Да? Ну что ж. Очень хорошо. А почему вы так возбуждены в связи с этим
событием?
   - Я? Нисколько! Почему я должен быть возбужден? - Он  пожимал  плечами,
жестикулируя. - Но я хотел вас предупредить... Если вдруг завтра...
   - Большое спасибо! -  Карабаш  поклонился  и  пожал  руку  Гохбергу.  -
Поэтому вы не ложились спать?
   - Не только поэтому, разумеется...
   - Зря, зря, Аркадий. Вы себя не бережете. - Он взял Гохберга за  плечи,
потушил лампу, и они вышли из конторы. - Ну, приедет муж Леры, ну  и  что?
Он меня скушает, что ли? Или я его буду кушать? Да ничего подобного! Будем
разговаривать о траншейном способе, о дамбах, о Ермасове. Потом он  уедет,
напишет статеечку "Стальные великаны покоряют пески", вот и все. Спокойной
ночи!
   В темноте они пожали друг другу руки и разошлись.
   Карабаш спал плохо.
   Утром, перед отъездом в поле, прибежала на минуту Лера и сообщила ту же
самую новость.
   - Боюсь, что Кинзерский выкинет  какую-нибудь  штуку,  -  сказала  она,
улыбаясь взволнованно и весело. - Он все время язвит меня.
   - Ничего он не станет выкидывать, он интеллигентнейший человек. Лера, а
ты хочешь?
   - Что?
   - Ты хочешь, чтобы я ему все сказал?
   Перестав улыбаться, Лера смотрела Карабашу в глаза.
   - А ты... хочешь?
   Она сделала слабое движение рукой ему навстречу, и он взял ее руку. Они
стояли перед открытой дверью, в которую глядело низкое желтое солнце. Было
ветрено, дверь скрипела, по  песку  летели  какие-то  бумажки.  Пробежала,
опустив морду к земле, черная собака, и шерсть ее стояла дыбом  от  ветра.
Карабаш гладил шершавую кожу женской руки и  думал  о  том,  как  ответить
Лере. Для этого надо было понять себя. Чего  он  хотел?  Он  хотел  любить
Леру. Он хотел любить ее всегда и хотел, чтобы  исчезли  неизвестность,  и
страх, и ложь, и все неудобства, отравляющие их жизнь. Он хотел сказать ее
мужу всю правду, и сказать это  как  можно  быстрее.  Но  не  сегодня,  не
завтра, потому что у него не хватило бы сил на все сразу.
   И так он сказал Лере.
   - Я хочу, - сказал он. - Очень хочу, честное слово. Но  только  немного
погодя, несколько дней, понимаешь? Вот пустим воду в  озера,  это  большое
дело, чтобы не все сразу, а то...
   Лера улыбнулась. Напряженность исчезла  из  ее  взгляда,  она  смотрела
легко, сочувственно.
   - А то что?
   - А то, понимаешь, очень сложно. И так сложно, а будет уж чересчур.  На
праздники будем заполнять озера, наедет народ, колхозники,  начальство,  а
он должен будет все это описывать...  Некстати  тут  с  ним  говорить.  Ты
согласна?
   - Согласна, Алешенька, - сказала Лера. - Ты  очень  предусмотрительный.
Ах, счастлива будет твоя жена! Ну, поцелуй меня... -  Она  приблизилась  к
нему.
   Карабаш поцеловал ее в губы, и Лера, быстро повернувшись,  выбежала  на
улицу.


   Три экскаватора - нагаевский, Чары Аманова с Марютиным и Беки с Иваном,
- работавшие когда-то особняком, далеко впереди  всех,  обросли  людьми  и
машинами и превратились в новый отряд, получивший  название  "Третий".  Во
главе Третьего стоял Байнуров, бывший прораб. За четыре дня до праздника в
байнуровском отряде случилось нехорошее: кража денег. Одновременно пропали
деньги у  шести  человек,  живших  в  большой  палатке:  у  Чары  Аманова,
Марютина, Богаэддина и Сапарова и у двух их сменщиков. Ребята только утром
получили зарплату. В обед Чары глянул под подушку - пусто,  он  кинулся  к
Марютину, который работал в забое, узнать, не брал ли тот в шутку или  для
какой надобности, - тот не брал и, сам  напугавшись,  остановил  машину  и
побежал смотреть, целы ли свои. У него под подушкой  тоже  было  пусто.  В
один момент поднялась тревога:  все,  кто  работал  в  забое,  повыключали
моторы и побежали смотреть у себя под подушками и под  постелями.  Деньги,
которые не переводились на  книжку,  ребята  хранили  таким  бесхитростным
способом. Чемоданов и сундучков большинство тут не держало, потому что тут
жили временно, семьи были в поселке, так что где было прятать - не в песок
же закапывать.
   Да и не было, правду сказать, ни у кого особенного страха насчет  краж.
Насчет этого давно стало тихо. Это в  первые  месяцы,  когда  налетела  на
стройку всякая шушера, случались иногда неприятности, и то редко.  Отучили
быстро. Одного вора Нагаев самолично измолотил до полусмерти: тот  у  него
четвертак вынул в сагаметской столовой.
   Все побежали из забоя проверять, цела ли зарплата, все,  кроме  Мартына
Егерса, который сказал:
   - Если он взял у меня, - значит, взял, а не взял, - значит, нет.  Зачем
я буду бежать?
   Латыш даже не вылез из кабины и продолжал работать один во всем забое.
   Скоро пришел его сменщик Бяшим Мурадов и сказал, что у  Мартына  все  в
целости и у него тоже. Деньги пропали только у шестерых, живших в  большой
палатке, Но всполошились, конечно, все жители  лагеря,  столпились  вокруг
палатки и, озадаченные и сердитые, неловкими шутками скрывая смущение друг
перед другом, высказывали предположения и догадки. Кто-то намекал на ребят
с летучки, приезжавших утром. Кто-то  недобро  поглядывал  на  Богаэддина,
известного своим прошлым, и парень замечал это и бледнел, сжимая кулаки: у
него самого четыре с половиной тысячи пропало. Никто не мог сказать ничего
толкового. Вдруг Маринка крикнула:
   - Стойте! А где Терентий Фомич?
   И тут хватились, что старичка нету. Уйти из лагеря можно  было  в  двух
направлениях: к поселку Инче и на запад, в  Мары.  В  пески  не  побежишь.
Байнуров рассудил правильно: в поселок Фомич  бежать  побоится,  а  решит,
наверно, пройти через целину на запад, по марыйской дороге. Как  назло,  в
лагере не оказалось ни одной автомашины, ребята бросились догонять пешком.
   Догнали через три часа. День был жаркий, безоблачный,  несмотря  на  то
что ноябрь в начале, на солнце было градусов тридцать. Фомич сидел посреди
дороги, белый как покойник, и еле дышал, убитый жарой. Пустыня была ему  в
новинку. Бутылку воды, взятую из лагеря, он  давно  выпил,  и  теперь  его
мучили жажда и дикий, нечеловеческий страх. Поэтому он очень  обрадовался,
увидев ребят, и немедля вывалил из-за пазухи все деньги. Жалкий и  глупый,
сидел он на песке, раздвинув толстые  ноги,  и,  гримасничая  и  ухмыляясь
дурачком, бормотал несуразное. Богаэддин взял его  за  шиворот  и  поднял.
Ноги у Фомича подгибались, он цеплялся за Богаэддина, чтобы не  упасть,  и
бормотал:
   - Ай, господи, как их в руках-то держать, такие  страсти  денег...  Дай
подержу, думаю... Хоть денек подержу, думаю, отродясь такие страсти  денег
не видал...
   Сменщик Сапарова ударил Фомича в грудь и крикнул:
   - Зачем так сделал, скажи?
   - Вот зашибем тебя, гнида, и в песок зароем, - сказал Марютин, особенно
обозлившийся, потому что у него пропала выручка за  два  месяца.  -  Гнида
лысая! - Он тоже ударил Фомича в грудь. - И ни одна милиция  не  сыщет!  -
Второй раз он ударил Фомича в ухо, и тот упал.
   - Бить не будем,  -  сказал  Богаэддин,  загораживая  Фомича.  -  А  то
изувечим так, что придется на руках  тащить,  а  пускай  сам  идет.  Айда!
Деньги чохом берите, там раздуваним...
   В лагере Байнуров устроил товарищеский суд, на котором  Фомич  бормотал
по-прежнему несуразное, чего никто не мог понять. Выходило, будто он  взял
деньги, двадцать две тысячи, вроде как бы для баловства. А зачем из лагеря
побежал? Испугался. Чего же? Бить будут. "Я одну думку  отвалил  случайно,
гляжу - пачка сотенных, другую отвалил - еще толщей,  третью  -  еще  того
толщей, я и стал их, как грибы, сбирать. Хожу и сбираю, хожу  и  сбираю...
Видимо, жар вступил и вышло помутнение... А как набрал кучу,  не  знаю,  у
кого сколько взял..."
   Стали думать, что с Фомичом делать. В  суд  подавать  -  долгая  песня,
ближайший суд в двухстах километрах.  В  свидетели  начнут  таскать,  кому
охота. А в лагере без кладовщика и заправщика не обойтись. Приняли наконец
такое решение: оставить Фомича в лагере, считать его  проступок  признаком
отсталости и бескультурья (формулировку дал Байнуров) и прикрепить к  нему
для перевоспитания двух комсомольцев - Беки Эсенова и Ивана  Бринько.  Что
должны были делать ребята с Фомичом, никто в точности не знал.
   Сразу после "суда" Фомич пошел к своим цистернам и  бочкам,  а  Беки  с
Иваном побежали в забой.
   На  другой  день  историю  с  Фомичом  уже  рассказывали  как   анекдот
приехавшим  из  Маров  корреспонденту  ашхабадской  газеты  и   фотографу.
Фотограф сразу же снял  Фомича  за  работой  -  старик  отпускает  топливо
бульдозеристу Сапарову - и огорчился тем, что  эту  мирную  сценку  нельзя
напечатать в газете под названием  "Герои  недавнего  переполоха"  или  "В
Третьем отряде снова все спокойно".
   Корреспондент Зурабов бывал на стройке раньше. Он  знал  Байнурова  еще
прорабом. Часа два Зурабов сидел в байнуровской будке  и  записывал  цифры
выработки и фамилии механизаторов, потом все трое и  приехавший  вместе  с
ними из Маров заведующий областным отделом культуры Курбан Кулиев пошли  в
забой, стояли на откосе и смотрели,  как  работают  бульдозеры,  а  потом,
спустившись вниз, разговаривали с машинистами.
   Ашхабадцы были в белых шляпах, в темных очках, концы брюк  у  них  были
завернуты и засунуты в носки, и выглядели они оба  чудаковато  и  некстати
по-туристски. Зато Курбан Кулиев, в сапогах, в  полувоенном  костюме  и  в
массивной белой фуражке с широким козырьком, выглядел солидно и боевито.
   Никто с определенностью не мог бы сказать, чем  занимается  на  стройке
заведующий областным отделом культуры. Он обязан был, кажется,  руководить
библиотеками,  устраивать  какие-то  лекции,  посылать  кинопередвижку  на
трассу. Все это в условиях  пустыни  было  делом  затруднительным,  подчас
невыполнимым, и поэтому то немногое, что  делалось  по  этой  части,  было
вполне под силу  политотделу  стройки  и  рядовым  коммунистам,  -  оно  и
делалось рядовыми коммунистами в поселках и  в  отрядах,  разбросанных  по
трассе. Когда в Инче,  например,  в  клубном  бараке  устраивался  концерт
самодеятельности, то ставилась  птичка  красным  карандашом  не  тольк