азать даже более агрессивно: "Нет,  ты
не  можешь  считаться  в полном смысле интеллигентом!" А я и не
считаю себя таковым. Но вовсе  не  потому,  что  я  не  корифей
музыковедения.
     Да,  серьезной  музыки  я  не понимаю, устаю от нее, а вот
шлягеры   и   всякие   джазовые   мотивчики   доставляют    мне
удовольствие.  Даже  сам  их насвистываю. А на симфонической --
начинаю дремать или думать о делах, работе, всякой ерунде.  Что
я  могу  поделать?  Да,  недостаток,  изъян,  прореха  духовной
культуры, но зачем же постоянно меня  этим  корить?  Боже  мой,
сама  по  себе любовь к музыке ничего не говорит о человеке! Не
определяет человеческого. Змеи тоже любят  музыку.  Есть  целые
нации,   которые   можно   назвать   немузыкальными,   например
англичане, и,  однако...  Так  что  не  надо  преувеличивать  и
чересчур возноситься. Можно любить музыку и быть циником.
     В  таком  духе  я  раза два давал Рите отпор в присутствии
Гартвига, причем нарочно нажимал на "цинизм". Я-то сразу понял,
что за птица этот Гера. Он помалкивал или иронически ухмылялся,
как лицо  заинтересованное,  и  только  однажды  позволил  себе
раскрыть  рот  якобы шутливо и деликатно, но с достаточным ядом
внутри. "Вы  не  с  той  стороны  пытаетесь  воздействовать  на
Геннадия  Сергеевича,-- обратился он к Рите.-- Надо не упрекать
его за отсутствие интереса к музыке, а,  так  сказать,  жалеть,
сострадать  ему!"  И  рассказал  некстати анекдот про Сократа и
грубого человека, оскорбившего Сократа  на  улице.  Я  заметил:
"Герасим  Иванович,  по-моему,  так  не  принято в лучших домах
Филадельфии: учить жену, как она должна вести себя с мужем!" Он
засмеялся и сказал, что это, мол, шутка.  Но  я  не  желал  все
сводить  на  шутку,  нарочно принял твердый, суровый тон, и ему
волей-неволей пришлось извиниться. При этом я заметил, как он и
Рита переглянулись.
     Гартвига  я  виню  не  за  то,  что  он,  воспользовавшись
праздностью  и  манерой развешивать уши моей жены, а также моим
легкомыслием и душевной усталостью и еще тем, что  мы  чересчур
много недель в году были с ней в ссоре, без труда подчинил Риту
какой-то   своей   власти.   Я  не  принадлежу  к  идиотическим
ревнивцам. Может быть, между ними ничего и не было. Не знаю, не
хочу знать. Дело не в этом. Намекала Лариса -- что само по себе
показалось мне отвратительным, даже более  отвратительным,  чем
то,  на  что  был намек. Мы с Ритой давно и негласно установили
некий кодекс взаимной независимости. Вернее, так: внутренне  мы
допускали полную независимость каждого. Но когда лучшая подруга
намекает  мужу  на  свою лучшую подругу! Мне было жаль Риту. Но
дело совершенно не в этом. Я виню Гарт-вига за то, что он  внес
в наш дом -- на почву, правда, достаточно благоприятную -- свой
цинизм, свою манеру все переоценивать, переворачивать, ничем не
дорожить.
     Я  сам не люблю голубоглазых оптимистов и всегда смотрел и
смотрю на мир,  на  людей  критически,  но  такое  отношение  к
окружающим,  как у Гартвига -- тайная насмешливость надо всем и
вся,-- приводит меня в ярость. Я становлюсь бешеным ортодоксом,
мне хочется взять большую дубину и  лупить  по  этой  даровитой
головке.  Да,  он  способный  тип,  я  знаю.  Он кандидат наук,
занимает хорошую должность в научном институте,  что-то  пишет,
где-то преподает -- устроен преотлично. О господи, но отчего же
тогда?  Ведь  столько людей не устроены в этой жизни. Стремятся
чего-то достичь, но не могут, не в силах. Вот  тут-то  и  скрыт
секрет  Гартвига.  С  легкостью  достигает  он того, из-за чего
другие бьются всю жизнь, и, добившись, может наплевать на  свое
достижение. Говорят, ему предлагали место заместителя директора
в  институте,  но он отказался. А сколько кругом людей больных,
одиноких, несчастных по разным  причинам,  умирающих  в  раннем
возрасте! Нет, это здоровяк, каких мало. Ему тридцать семь лет,
он смугл, жилист, на лыжах бегает, как эскимос, а на велосипеде
гоняет  по шоссе -- его любимое занятие,-- как истинный гонщик.
Своей  короткой  стрижкой  и  черной  бородкой   смахивает   на
француза.  (Говорит,  что  мать  гречанка, а отец из обрусевших
немцев.)
     Одевается как попало. Чаще всего он появлялся в нашем доме
в каких-то  полутуристских-полуспортивных  обносках,  в  лыжных
штанах, вылинявших куртках, кедах. Конечно, когда дело доходило
до   Глюка,   он  наряжался  --  тоже  не  бог  весть  во  что:
дешевенькое, купленное с ходу в универмаге. Эта часть жизни  не
интересовала  его  напрочь. Несколько раз он приходил на урок к
Кириллу небритый. Однажды явился босой. По  словам  Ларисы,  он
был  дважды женат на ярких женщинах, на кинозвезде и на цыганке
из театра "Роман", танцовщице, но разошелся с обеими  и  сейчас
живет  с  некоей  Эсфирью,  врачихой,  страшненькой,  но  очень
доброй, она разрешает  ему  все  его  чудеса.  Мне  он  сказал:
"Красивые  женщины меня уж не волнуют. Этот этап я, слава богу,
прошел". Не знаю, что тут было: бравада или неуклюжее заверение
в том, чтобы я не беспокоился. Я, разумеется, принял последнее,
почувствовал себя задетым и сказал грубо:  "Но  вы-то  красивых
женщин  когда-нибудь  волновали?"  --  "Мно-гаж-ды!"  Вот такой
фанфарон.
     И при всем  фанфаронстве  --  интеллигентнейший  господин.
Знает  четыре  языка,  читает  латинских  авторов в подлиннике.
Занимается он ранним  средневековьем,  историей  религии.  Фома
Аквинский,  Дунс  Скот и так Далее. Рита заинтересовалась -- от
безделья, голова-то праздная -- всей этой муровиной,  и  иногда
за  ужином разыгрывались схоластические диспуты. Например, так:
что более ценно -- воля или разум? Рита стояла на точке  зрения
Фомы  Аквинского  --  за  примат  разума.  Приводила примеры из
собственного житейского опыта.  Она,  кстати,  считает  себя  в
высшей  степени homo sapiens. Кирилл был на стороне Дунс Скота:
защищал волюнтаризм. Он говорил: "Если 6 не моя железная  воля,
разве я поступил бы в институт?"
     Я их вышучивал, но на Риту это действовало мало. Она стала
добывать,  где  могла, книги в затрепанных, мусорных переплетах
-- мистические,  религиозные.  Черт   знает   откуда   она   их
выкапывала. В букинистических магазинах этот хлам, по-моему, не
продается.  Доставала  с  рук,  на  черном  рынке. В доме стали
мельтешить бородатые и очкастые юнцы, книжные маклеры,  которые
наряду   с   редкой   книгой  могли  торгануть  и  какой-нибудь
дефицитной ветошью, например,  белыми  водолазками  из  ГУМа  с
наценкой  пять  рублей. Милая публика! Раза два я вытурял их из
дома. Рита вставала на защиту, винила меня  в  деспотизме  и  в
жадности.  (Все  эти  Леонтьевы,  Бердяевы  или, как я говорил,
6елибердяевы стоили порядочных денег, которых я  дать  не  мог,
ибо  в  последние  полтора  года  мои  заработки по ряду причин
уменьшились.) Но ничто не могло остановить ее: она  выкручивала
из  хозяйственных сумм, меняла, продавала свои тряпки. В общем,
тут было не увлечение, а страсть и даже, быть  может,  болезнь.
Но  в  основе  всего  лежало  не  подлинное  чувство, а ложное,
суетное. В этом я был глубоко убежден. Однажды так ей и сказал.
     Я тревожился за Кирилла --  первый  курс!  --  и  вся  эта
болтология,  валявшаяся там и сям в квартире, могла сбить его с
толку. Честно говоря, я не столь тревожился,  сколь  высказывал
тревогу,  но  Рита  резонно  заметила,  что  Кирилла  эти книги
интересуют еще меньше, чем вузовские учебники. Тогда я  повысил
голос:  "Прекрасно!  И  ты,  вместо  того  чтобы изменить такое
положение, отвлечь парня  от  девочек  и  магов  и  привлечь  к
учебникам,  сама занимаешься черт знает чем".-- "Я ничем дурным
не занимаюсь, мое чтение никого не касается, и вообще -- что ты
сходишь с ума?" Я сказал, что мне все это глубоко  антипатично.
Что  ее  псевдорелигиозность есть лицемерие и обман, что первой
заповедью всякой религии -- и уж тем более  веры  Христовой  --
есть  любовь к ближним. А где она? Равнодушие, бегство из дома,
книжное тщеславие. Муж заброшен, сын растет  как  трава.  И  --
климакс,  матушка, климакс. Не Фома Аквинский, а пешие прогулки
и холодные обтирания по утрам.
     Но и такие прямые удары не действовали. Наше отчуждение  и
взаимная  холодность все увеличивались. Несколько раз, прочитав
через силу какие-то из старых книжонок, вернее, не прочитав,  а
перелистав, потому что дочитать до конца ни одну из этих книг я
не   мог,  слишком  мудрено,  ей-богу,  через  пять  страниц  я
переставал понимать, о чем речь, а  я  ведь  не  самый  большой
кретин на свете,-- я пытался затеять спор, прочистить ей мозги:
ведь  все  это  так  безумно  далеко  от нас, от наших истинных
сложностей и загадок! Писано красиво и  когда-то,  может  быть,
волновало,  мучило, угадывались прозрения, читались пророческие
слова на пиру  Валтасара,  но  ничего  ведь  не  угадалось,  не
прозрилось, и чтение таких книг теперь -- ненужная роскошь, все
равно  что  держать  дома  арабского  скакуна.  Куда  поеду  на
арабском скакуне? В молочную бутылки сдавать? Или  в  прачечную
за  бельем? Не нужна мне сия высокоумность, абсолютно не нужна,
а те, кто говорит, что им нужна,-- мошенники. Однажды был такой
разговор с Ритой: "Ну,  что  ты  вычитала  в  этой  книге?  Чем
обогатилась?" В тот день она чем-то особенно меня раздражала, я
так  и  рвался  в  бой.  Рита сидела в своем любимом кресле под
торшером, курила сигарету и  только  что  отговорила  с  кем-то
битый  час  по  телефону.  Затянувшись  дымом и глядя на меня с
необычной внимательностью, она сказала: "Чем обогатилась?  Хотя
бы  тем, что лучше узнала твой характер. Как раз сегодня читала
у одного автора о вечно бабьем в русской душе". Я расхохотался:
"Вот здорово! Ну,  ну  поподробней".  Она  стала  молоть  вздор
насчет    того,    что   я   чему-то   покорствую,   подчиняюсь
обстоятельствам -- "среда заедает",-- что то, чем я  занимаюсь,
есть  адаптация к условиям существования, и я понимаю это умом,
но не имею сил восстать против собственного  образа  жизни.  По
причине  женственной  слабости  характера.  И  еще потому, что.
благодаря дуализму моей души во  мне  отсутствует  нравственная
самодисциплина. Сначала я слушал усмехаясь, потом разозлился.
     "А  ты,  матушка,  неблагодарна,--  сказал  я.-- Я изнуряю
мозг, занимаюсь черной работой, перевожу  всех  подряд  --  для
чего?  Для  того,  чтобы  ты  сидела  в кресле, курила "кент" и
говорила мне гадости? Если тебя так точит нравственное чувство,
почему  бы не пойти работать в наше домоуправление -- там нужен
экономист с окладом восемьдесят  рублей..."  --  "Кажется,  это
попрек  куском  хлеба?" -- спросила она. Я махнул рукой и ушел.
Не то  что  объясниться,  даже  поспорить  по-настоящему  стало
трудно.
     Зато   с  Гартвигом,  когда  тот  появлялся  у  нас,  была
оживлена,  многословна,  хохотала,  спорила,  и   мне   кое-что
перепадало:  при  нем  она  делалась  со мной приветлива и даже
назвала как-то раз Геночкой, от чего я  давно  отвык.  Началось
новое  увлечение:  прогулки пешие, на велосипеде, на лыжах -- с
Гартвигом.  Я  сам  рекомендовал  когда-то.  Сначала  они  меня
приглашали.  Я  раза  два увязывался, но было как-то тягостно и
тяжеловато. Гарт-виг  в  шортах  --  даже  в  октябре,  подлец,
щеголял  черными  волосатыми  ногами!  -- скакал по кочкам, как
лось. Рита, задыхаясь, поспешала за ним, а мне такая гонка была
не по нраву. Бог с ними, оставил их и себя на произвол судьбы.
     То они в Загорск, то в Суздаль, то на Святые Горы.  И  все
поближе  к  монахам,  к  старине.  То  где-то под Москвой нашли
церквушку, познакомились  с  попом,  и  тот  разрешал  Гартвигу
забираться  на  колокольню  и  звонить. И Кирилла таскали туда,
тоже  звонил.  Все  это,  конечно,  было   вздором,   причудами
полусладкой  жизни,  и  меня  не  так смущало или коробило, как
попросту удивляло. Ведь была когда-то активной профсоюзницей  в
институте коммунального хозяйства!
     Нет,  конечно,  никакой  верой в настоящем смысле тут и не
пахло, а вот так: томление духа и катастрофическое безделье.  И
даже,  пожалуй,  мода. Все эти книжонки, монастыри, путешествия
по "святым местам" на собственных "Волгах"  сделались  модой  и
оттого  пошлостью. Раньше все скопом на Рижское взморье валили,
а нынче -- по монастырям. Ах,  иконостас!  Ах,  какой  нам  дед
встретился в одной деревеньке! А самовары? Иконы? Как придешь к
какому-нибудь  провизору или художнику, зарабатывающему на хлеб
рисованием агитплакати-ков, обязательно у них  иконы  торчат  и
чай  пьют  из  самовара,  настоящего  тульского, отысканного за
большие деньги в комиссионке.
     Все, друзья мои, благородно,  прекрасно,  любите  красоту,
взыскуйте  града,  а  только  вот  -- с любовью к ближнему как?
Бабушку свою  старенькую,  которая  в  деревне  горбатится,  не
забыли?  Жену в тяжкую минуту не бросите или, наоборот, мужа? А
то ведь старичок с бородой, который на черной доске в  столовой
висит,  над  сервантом,  одно велит: добро делайте. Ну, и как с
ним, с добром? Нельзя ей было с работы уходить. Потому что если
нет людей вокруг -- и добро делать некому. Впрочем, и зло тоже.
Все равно нельзя.
     Но Гартвиг -- то особь статья.  О  каком  же  добре  речь!
Главное,  что  сидел  в  нем,  в  сердцевине,--  взор  ледяной,
изучающий. Кроме древностей, отцов церкви, интересовался  он  и
современными  делами:  писал  что-то  по  вопросам  социологии.
Связывал как-то старину и современность, не знаю уж как.  Он  и
веру,  и древность, красоту, музыку, людей кругом себя трогал с
одинаковым ледяным рвением --  изучал.  Не  просто  узнавал,  а
изучал,  то  есть  до  последней  капли,  до дна. И куда другие
заглянуть не решатся, он заглянет, не  смутится  ничем.  Это  я
сразу  в  нем  почувствовал.  Истинный  ученый,  такие только и
добиваются и творят. Но -- подальше от них. И женщина для  него
экспонат,  и  добрые  знакомые  --  объекты для изучения, вроде
какого-нибудь мураша или лягушки.
     Раза два я на себе это почуял всей кожей, и надо  сказать:
приятного  мало.  Сидели вдвоем в ожидании Риты, разговаривали,
он больше спрашивал, причем почтительно, с уважением  и,  я  бы
даже  сказал,  искательно,  как  мог  бы  спрашивать  ученик  у
профессора, а я отвечал. И, растаявши  от  его  почтительности,
отвечал  охотно  и  с  подробностями.  Интересовался он разными
пустяками моего быта и моей работы: когда встаю,  какие  газеты
читаю,  пользуюсь ли словарем синонимов, каковы мои отношения с
редакторами и авторами, которых перевожу? Еще что-то о кино,  о
том, как отдыхаю, куда люблю ездить.
     Я  вообще  человек бесхитростный, стал разъяснять, ничтоже
сумняся, давать мудрые советы,  а  потом  меня  вдруг  ударило:
господи,  да ведь он меня изучает! Он же на меня досье заводит!
Нет, не в  вульгарном  смысле,  а  именно  --  в  научном,  для
каких-то  своих специальных работ и целей. Для своего домашнего
"хобби". Придет домой и  настрочит  целую  тетрадь.  "Такой-то,
такой-то,  48  лет. Тип: средний интеллигент конца шестидесятых
годов.  Род:  литературный  пролетарий.  Вид:  из  неудачников,
умеющих устраиваться. Встает в восемь утра. Газеты читает после
завтрака,  состоящего  обычно  из яйца, сваренного "в мешочке",
ломтика хлеба с сыром и большой чашки чрезвычайно крепкого чая.
Любит пить чай всегда из одной, так называемой  любимой  чашки.
Это  крупных  размеров  посуда  вместимостью в полтора стакана,
расписная,  темно-красная  с  золотом,  дулевского  завода.   В
газетах  наибольшее  впечатление  производят статьи, касающиеся
работы коллег по  перу,  хвалебные  или  ругательные.  Особенно
ругательные. Поднимают настроение. Хочется работать..."
     Я  сказал,  что  он  расспрашивает  меня,  как  доктор  --
пациента. Не рассказать ли, каков у меня стул? И как я исполняю
супружеские  обязанности?  Он  серьезно  сказал:  это  было  бы
интересно!  Затем  заметил,  что  действительно  в разговорах с
людьми старается получать как можно больше  информации.  Ничего
другого  не остается. Ведь наши обыкновенные беседы, сказал он,
не выходят за рамки пустой болтовни, передачи слухов, анекдотов
и перемывания косточек общих знакомых. Вместо обмена мыслями мы
обмениваемся слухами. Конечно, не преминул блеснуть  ученостью,
вспомнил Сократа, перипатетиков и прочую древность, где, видно,
чувствовал  себя  как  рыба  в  воде. И только спустя некоторое
время я понял, что меня обхамили. Значит, в разговорах со  мной
он  не  надеется  приобрести  никаких  мыслей,  а  только  лишь
информацию,  причем  все  равно  какую,  на  худой  конец  даже
копеечную!  С  паршивой  овцы хоть шерсти клок. Я вспомнил, как
однажды он расспрашивал меня, где я сшил костюм, и почем стоит,
и   где   куплен   материал.   И   я,   идиот,   объяснял   ему
добросовестнейшим   образом!  В  этой  манере  было  не  только
пренебрежение к собеседнику, но и главная  гартвиговская  черта
-- его  циническое стремление приобретать, поглощать, ничего не
давая. Делиться своими мыслями и знаниями с людьми, которых  он
считал ниже себя и бесполезными для себя, он не желал, не умел,
он хотел только обогащаться.
     Беда  в том, что я сопоставляю факты с опозданием. Когда я
понял, что обхамлен --  и  обхамливаюсь  постоянно:  молчанием,
улыбками, деликатными разговорами о пустяках, -- мне захотелось
при  первом  удобном  случае  обрушиться  на наглеца с громовой
речью и сказать ему однажды всю правду, чтобы он не зазнавался.
Сказать, что  мы  с  ним  не  равновеликие  величины.  Что  наш
жизненный опыт несравним. Я не успел прочитать так много книг и
вызубрить  иностранные  языки  потому,  что жил в другое время:
работал с малых лет, воевал, бедствовал. Не  приписывайте  себе
чужих  заслуг  --  они  принадлежат  времени. Мы сдавали другие
экзамены. И вообще, ну вас к черту, научитесь уважать людей! Но
удобного случая никак  не  подворачивалось.  Речь  моя  кипела,
кипела, так и вышла вся паром.
     Кажется,  он сам ощущал недостаток опыта жизни. Отсюда его
знаменитые бегства -- то, что  так  поражало  людей,  мало  его
знающих,  и нравилось женщинам. В основе своей эти бегства были
не  романтического  свойства,   а   умозрительного.   Чистейший
рационализм   и  все  то  же  стремление  --  изучать.  Он  мог
неожиданно уйти  из  института  (взять  академический  отпуск),
уехать  в  Одессу,  поступить матросом на торговый корабль и на
долгое время исчезнуть из жизни своих друзей и близких. Правда,
это было в период его холостячества, между цыганкой и  Эсфирью.
Но  в  другое лето, уже во времена Эсфири, он два месяца бродил
по Украине, работал где косарем, где сборщиком яблок,  дорожным
рабочим.  Рита  восхищалась  этими  подвигами, которые знала по
рассказам  гартвиговских  приятелей.  "Вот  это,   я   понимаю,
мужчина!  --  говорила  она.--  Представляю  себе  тебя  в роли
матроса или землекопа. Да ты через  два  дня  ноги  протянешь".
Конечно, протяну. И сомнений нет. Ну, а зачем это нужно: копать
землю  и таскать мешки человеку, знающему четыре языка? Польза,
мне кажется, невелика. О господи, как же я не понимаю? Ведь тут
самоутверждение. Свободный выбор. Это нужно не обществу,  а  --
личности.  Пускай  самоутверждение,  хорошо,  соглашался  я. Но
какова его природа? Комплекс неполноценности. Не хватает  опыта
жизни  и  творческого  накала.  А  когда  нетворческий  человек
пытается творить, он заменяет акт творчества чем попало -- чаще
всего ничтожными домашними революциями. Внушает себе уважение к
самому себе. Ну, а дальше? Ведь обществу,  окружающим  от  этих
геройств не холодно и не жарко. Только бедная Эсфирь страдает и
ребеночек  отвыкает  от отца. Обыкновенный цинизм в благородной
упаковке: потому что наплевать на  всех,  кроме  себя.  Захотел
удрать от вас от всех на полгода -- хоть матросом, хоть куда --
удрал, и до свиданья.
     Но  Рита  мечтательно говорила, что все это не так просто,
что надо, мол, решиться,