театра - им  самим  неудобно,  часто  приходится  гонять
машину только  для  того,  чтобы  что-нибудь  сообщить,  -  но  ничего  не
клеилось, кабеля поблизости нет, "воздушка" вещь дорогая,  и  вот,  должно
быть, в дело вступил Смолянов. У Смолянова связи и в этой  области.  Ирина
Игнатьевна радостно восклицала:
   - Какая  прелесть,  Лялечка!  Большое,  большое  ему  спасибо.  Передай
Николаю Демьяновкчу, что он душка, молодец...
   - Мама, я не хочу одолжаться.
   - Ляля, какие глупости! При чем тут одолжаться? У всех наших родных,  у
всех знакомых сто лет телефоны, одни мы как в деревне...
   Что-то в  этой  суете,  внезапности,  Лялиной  _нерадости_  и  чересчур
горячем тещином ликовании было такое, от чего Ребров  насторожился.  Ведь,
черт возьми, телефон! Это - вещь! У него никогда в жизни не было  телефона
ни на Сретенке, ни на Башиловке. Но как-то странно Ляля  смутилась:  будто
споткнулась на ровном месте. Вскоре пришла машина,  Ляля  уехала,  а  теща
через час уже  звонила  дяде  Коле,  тете  Жене,  дяде  Мише,  всей  ораве
родственников, сообщала номер телефона  и  последние  сведения  про  Петра
Александровича.
   Через неделю старика обещали выписать.
   Ребров шел от метро домой - спустя  два  дня  после  того,  как  возник
телефон, - и, приближаясь к желтому дачному  заборчику,  увидел  нечто,  в
первую секунду его изумившее. У ворот соседнего участка стояли  милиционер
Куртов и Канунов в черном длинном  пальто,  разговаривали.  Канунов  встал
вполоборота, сделал вид, что не заметил Реброва. И Ребров сделал вид,  что
не узнал, хотя прошел рядом, почти коснулся плечом.
   Чувство было невыносимо гадостное  и  от  неожиданности  -  слабость  в
ногах.
   Приятного мало узнавать, что кто-то под тебя упорно роет. Ты живешь,  а
чье-то рыло работает.  "Ну,  все!"  -  подумал  Ребров,  подходя  к  своей
калитке, и рассмеялся. Оглянувшись, увидел, что милиционер  и  Канунов  на
него смотрят.


   Планида Смолянова, четыре года круто набиравшая высоту, вдруг замедлила
ход. Собственно, ничего страшного в делах не произошло, никаких катастроф,
но темп снизился - это могло быть дурным  предзнаменованием.  Как  Николай
Демьянович себя ни уговаривал в том, что самая лучшая футбольная  команда,
например ЦДКА, и то иногда теряет очки, нельзя же нигде не ошибаться и  не
нести урона ни в чем, терпения не было и мудрости не хватало. Вместо  того
чтобы  хладнокровно  двигаться  дальше,  не   реагировать   на   стоны   и
оскорбления, он, не выдержав характер, ввязался в прямой  скандал:  где-то
на ходу, на лестнице, стал отвечать на крики и грубости старика,  угрожал,
тряс на него пальцем, бывшего завлита Маревина обозвал двурушником и,  как
дуралей, полностью раскрылся. Нервы сдали! Оно понятно,  ведь  как  раз  в
январе случились тяжелые неприятности: в  Саратове  мать  разбил  паралич,
отнялись ноги и речь, и неизвестно было, как поступить с девочкой, куда ее
пристроить; пока что нанял для нее старушонку, соседку,  а  спустя  десять
дней Марта выкинула номер. Хотела из окна прыгнуть из  новой  квартиры  на
шестом этаже. Фрося, свояченица, увидела, поймала на подоконнике.  Это  уж
второй раз, первый раз было  в  октябре,  на  старой  квартире.  Пришлось,
конечно,  заявить,  отвезли  в  Кащенко.  Николай  Демьянович  никому   не
рассказывал, особенно в театре. Зачем? Никого не разжалобишь, а  навредить
могут. Настроение от всего этого было хуже некуда.
   Людмила вторую  неделю  избегала  Николая  Демьяновича.  Встречались  в
театре, сухо кивнет в ответ на "здравствуй" и - мимо. Николай Демьянович и
сам в иные минуты подумывал о том, чтобы "завязать". А ну ее к богу в  рай
с ее обидами! В точности не знал, но догадывался - видно, решила,  что  он
ее Александру Васильевичу подсватывал. Верно, Александр Васильевич просил,
даже требовал, и отказать было никак невозможно, но знала б она, дура, как
он страдал из-за нее, какие кошмары представлял в своем воображении и  как
уповал на ее независимый нрав, столько раз его  зливший.  Ведь  он  в  _ту
ночь_ глаз не сомкнул. Ни минуты сна не было, бред мучил, галлюцинации: то
Александр Васильевич мерещился, будто на него  кулаком  стучит  и  глазами
сверлит по-своему, то  Людмилу  представлял  в  невыносимом  виде,  с  тем
вместе, и Николаю Демьяновичу  язык  показывает.  И  все  же  верил,  всем
сердцем, всеми печенками-селезенками: нет, нет, нет, ни  за  что!  Убежден
был почти железно, тыщу  рублей  поставил  бы  против  рубля  за  то,  что
Александру Васильевичу _ничего не обломится_. Ни боже мой, никогда! Не тот
случай. Когда Александр Васильевич позвонил наутро, сердито что-то басил -
ничего не понять, только ясно, что злой как черт, - Николай Демьянович  от
радости даже подпрыгнул у  телефона:  "Ах  ты,  бедняга  ты  мой!  Изжога,
говоришь, одышка, соболезную..." - бормотал сочувственно, а сам,  глядя  в
зеркало, строил веселые рожи.
   Привык к Людмиле, присушился, что правда, то правда. И  быстро-то  как!
Хотя томила его, раздражала обидами, отвращала иной раз дураком Гришенькой
и капризами, самодурством ("Какой шум из-за Маревина  подняла!  А  старика
защищать по-глупому?"),  доводила  до  желания  порвать  навсегда,  женщин
крутом много, не такая уж сладкая, не заносись, бывают и слаще, а у  него,
если разобраться, возможности безграничны, только помани, и хотя знакомили
с разными на скорую руку, ездили на дачу, в Химки, к приятелям,  туда-сюда
- через час все надоедало и превращалось в скуку. Потому что люди  пустые,
без понятия. Им бы только пенки снимать, а он  на  таких  насмотрелся,  на
пенкоснимателей. Человек  он  сложной  судьбы,  характера  непростого,  не
всякая поймет.
   А Людмила - понимала. Удивительная: ничего у него не просила, ни за что
не  бранила,  денег   не   брала.   Раза   два   предлагал,   отказывалась
категорически: "Ну как тебе не стыдно?" Он радовался, приятно  было  -  не
оттого, что деньги жалел, а оттого, что такая  женщина  удивительная  и  -
любит. Всего-то и трат - туфли на каучуке  за  триста  восемьдесят  рублей
когда-то давно. Ну, и рестораны, само собой, не  считано.  Терпел  Николай
Демьянович, томился и - сил не стало терпеть -  в  коридоре  остановил  за
руку, сказал:
   - Людмила, а у меня беда.
   Она глаза вскинула:
   - Что такое?
   - Мать с инсультом, в больнице. Не знаю, как с Галкой быть...
   В глазах Людмилиных мелькнуло печальное, доброе: то  ли  испуг,  то  ли
жалость.
   - Возьми Галочку  в  Москву.  А  то  мать  себя  доконает,  если  будет
волноваться...
   - И в Москве беда. С Мартой...
   Рассказал скупо. Со  всех  сторон  край  -  в  театре  война,  Маревин,
сволота, актеров настраивал, рецензентов подбивал, хорошо хоть отделались,
а дома судьба смертным  боем  бьет.  И  близкие  люди  отворачиваются,  ни
помощи, ни тепла.
   - Марту жаль, очень, очень даже жаль. Женщина еще не  старая,  тридцать
восемь. Но центральная нервная система расшатана до предела,  лечиться  не
меньше года и неизвестно как и что, какие результаты. Очень жаль. Она ведь
отличный педагог, преподавала в детской школе гимнастику. У  нее,  значит,
таким образом: маниакальный бред и навязчивые идеи. Ну, с Фросей скандалы,
крики, с кулаками бросалась, ты же знаешь. А оказалось вот что -  болезнь,
никуда не денешься. Ну так жаль...
   Рассказывал Николай Демьянович, буровил  вполголоса  и  смотрел:  милое
лицо бледнеет, на глаза будто слезы наворачиваются. Вдруг схватилась:
   - Тебе помочь?
   Он кивнул.
   - Поедем ко мне, сейчас же!
   Соображал: Фрося может надуться, будет тарелки швырять, а ну ее к  богу
в рай. Отослать куда-нибудь. В Тарасовку, на дачу.  Ага,  протопить  дачу,
давно не топили.
   - Где телефон? Сейчас позвоню, и поедем.
   - Нет... Не поедем.
   Вышли из коридора, стояли на широкой лестничной площадке  перед  окном.
Был виден двор с грязной, в утоптанном черном снегу  землей.  Директорская
машина стояла перед воротами гаража, капот  был  открыт.  Возле  кирпичной
стены, отделявшей территорию театра от соседнего дома,  высились  намертво
заваленные снегом какие-то декорации. "Не забыть  в  гараж  зайти,  насчет
аккумулятора", - подумал Николай Демьянович.
   - У нас, Николай Демьянович, все кончилось, - услышал голос.  -  Я  так
решила.
   - Почему?
   - Так...
   Стукнула  дверь  внизу,  кто-то  поднимался  тяжело,  кряхтя.   Людмила
умолкла.  Старик,  из  театральных  пенсионеров.   Поздоровался.   Людмила
ответила и, когда старик прошел в  дверь,  ведущую  в  коридор,  повторила
тверже:
   - Так!
   - Ты другого времени не нашла?
   - Я про твои несчастья не знала.
   - Но теперь знаешь?
   - Знаю. Сочувствую тебе... - Помолчала. - Но все равно.
   Глаза чужие, холодные.
   - Ты мне казался... А ты, видишь, какой! Я привыкла к слабым мужикам...
Я им и защита, и мать, и жена... Думала вначале, что и тебе я нужна...
   - А что в них хорошего, в слабых мужиках?
   - Они подлого не сделают.
   - Да? Еще как сделают!
   - Нет, их на это не хватает.
   - Неправду говоришь! Глупости какие-то, вздор несешь,  -  бормотал  он,
чувствуя, как в нем поднимается нехорошее волнение, вроде озноба и жара. -
Ну я, например, что подлого сделал? Кого убил, удавил?
   -  Любого,  если  понадобится.  Боба  уже  удавил,  теперь  за  Сергеем
Леонидовичем очередь - я же вижу...
   - Ну и что? Правильно видишь. Только я непричастен.  Время  его  вышло,
поняла? Запутался он, не годится, отстал безнадежно.
   Ляля засмеялась.
   - От кого отстал? От тебя, что ли?
   - От _времени_, моя милая!
   - Ой, боже мой... - Она продолжала смеяться.
   Вдруг понял: жар, охвативший его, был страхом, потому что -  конец,  он
видел.
   - Зачем же было комедь ломать?
   - Не догадывалась, Николай Демьянович. Ну, глупа,  глупа  матушка,  что
поделать? Виновата, казните. Вот Гриша  несильный  человек,  верно,  очень
несильный, без меня ему погибель, но никогда же - на подлое...
   - Неправду говоришь, совершенную неправду говоришь, чепуху какую-то,  -
молотил почти неслышным тетеревиным голосом, не было сил сказать громче. -
Обыкновенный человек, такой же, как я, твой Гриша. Что ж он, не знает, что
у нас с тобой? Ведь знает, а терпит.
   - Не знает.
   - Знает, очень даже, только у него ума больше, чем благородных кровей.
   - Не знает! - вдруг крикнула Ляля и глазами сверкнула так, что  Николай
Демьянович попятился.
   - Неправду говоришь... - шептал отчаянно и смотрел, как она ему кивает,
делает рукой прощальный знак, поворачивается и уходит.
   И когда через два дня Костька Шахов привел к нему  домой  этого  самого
Гришу и тот, каменно напрягаясь, показывал свою хурду-мурду в  обтрепанных
папках с тесемками, повторяя то и дело не к месту: "Да ведь  вся  штука  в
том..." - а Костька ерничал и  за  журнальным  столиком  нахально  в  счет
комиссионных  хлестал  коньяк,  Николай  Демьянович  смотрел  на  Гришу  с
каким-то даже печальным изумлением и думал: "Да что же в нем есть?  Отчего
это?" Вид у Гриши был затруханный, оторопевший, и  говорил  он  дребедень:
про  справку  какую-то  для  домоуправления.  Николай  Демьянович  Костьку
просил, чтобы тот темнил подольше, не открывал Грише, к кому его  поведут,
чтобы только сегодня открыл бы, у метро, где у них встреча назначалась,  -
и ведь не плюнул же, не закричал возмущенно: "Ах вот как?"  -  не  побежал
обратно в метро. Пришел как миленький. Сидит  на  диване  плотно,  хорошо,
нога на ногу, папироса в зубах, и поглядывает  этак  с  достоинством,  как
благородный человек.  Да  ведь,  может,  не  догадывается?  Ни  боже  мой!
Догадывается, собака. Непременно догадывается. Людмила  рассказывала,  как
он дома рубашку нашел,  которую  она  ему,  Николаю  Демьяновичу,  ко  дню
рождения приготовила, в комоде хранила. Спросил тогда,  она  отговорилась,
будто  какому-то  музыканту  из  оркестра  коллективный  подарок.  Николай
Демьянович нарочно эту рубашку надел и халат распахнул.  И  Гриша,  верно,
рубашку заметил сразу же, но молчал, не спрашивал,  только  глаза  на  нее
пялил. Обо всем переговорили - о критиках, о главреже, которому  давно  на
покой пора, освободить место, а не  хочет,  брыкается,  о  том,  что  меры
нужны, на  собрании  выступить,  рассказать,  какие  безобразия  творятся,
молодых авторов жмут ("Вам бы и поднять вопрос, Григорий  Федорович?"),  и
все время Гриша рубашку глазами щупал и, как видно, сильно  себя  изводил.
Наконец не вынес:
   - Скажите, Николай Демьянович, где вы купили эту рубашку?
   - Вот эту? Людмила Петровна подарила.
   - А! - сказал Гриша.
   И больше ничего. Действительно, слабые мужики никогда шума не  сделают.
Нет чтобы по скуле дать или закричать хотя бы: "Ка-ак!  Почему  такое?  На
каком основании?" Попрощались мирно, условились,  что  Николай  Демьянович
поглядит, подумает и через денька три-четыре даст знать.
   - Телефон-то у вас теперь имеется, знаю, знаю... - улыбался благодушно,
начальственно и рукой махал, провожая до двери.
   Сочинения в обтертых папках посмотрел в тот же день, посоветовался  кое
с кем. Костька дал почитать Левке, Алинке. К Алинке. Левкиной жене, всегда
прислушивался: мудрая  баба,  кандидат  наук.  Все  это,  сказала  Алинка,
написано неплохо, но без царя в голове. Если только перелопатить  солидно,
перештыковать, тогда, может, дело и будет. Но  вдвоем  подписывать  резона
нет. Со Смоляновым, конечно, любой в соавторство пойдет, а  Ребров  -  кто
такой? С чем его кушают? "А кушают его, -  подумал  Николай  Демьянович  и
даже засмеялся, - с женой вместе. С женой и кушают!" Ну, ну, шутка, ничего
страшного, не беспокойтесь, помочь поможем, скушать скушаем, но ведь не за
красивые же глаза и не за то, что _было_, а _за то, что  быть  должно_.  И
тут влетела к Николаю Демьяновичу одна стремительная мысль:  будто  птичка
летним вечером залетела вдруг на веранду. Окна все закрыть, двери закрыть,
будет птичка колотиться в стекла - тук, тук! тук, тук! - пока не обессилит
вконец, не упадет на пол, и тогда бери ее голой рукой.
   Николай Демьянович видел всю картину отчетливо, и у него  даже  во  рту
пересыхало, как  бывало,  когда  думал  о  женщине,  и  дней  через  пять,
управившись с другими делами, позвонил по Людмилиному  телефону  и  позвал
Григория Федоровича. Женский голос ответил, что Григорий Федорович  больше
здесь не живет.


   Третьи сутки Ребров, лежа, на верхней полке, мучил себя - делал из мухи
слона. На листке бумаги писал: муха - мура - кура - кора - корт -  торт  -
торс... Спасительную отраву  подсунул  человек  с  полки  напротив,  некий
Модест Петрович, как только отплыли от московских окраин  и  углубились  в
снега, в черные дачные заборы. Когда Ребров откладывал бумагу,  переставал
бормотать "морс - морг -  торг"  и  взгляд  его  утыкался  в  потолок  или
скользил по скучной заоконной белизне - март был в начале,  сугробами  еще
стояла здоровенная  зима,  -  он  слышал  речи,  видел  лица,  от  которых
отрывался  навсегда,  летел  в  неведомое.  Петр  Александрович   улыбался
сохлыми, желтыми губами. "Вам видней, Гриша. Делайте, как знаете..."
   Старику было все безразлично. Даже сад - когда-то вся жизнь - теперь не
волновал. Целыми днями старик сидел в кресле у окна, слушал радио,  дремал
или читал "Огонек", на его губах стыла улыбка. Улыбка равнодушия ко всему,
что  не  есть  болезнь,  то  есть  смерть.  Он  говорил  только  о   своем
самочувствии, лекарствах, врачах,  сестрах,  одна  делала  уколы  лучше  и
приятно разговаривала, он ее  очень  любил,  другая  была  угрюма,  колола
больней,  не  сразу  попадала  в  вену,  и  он  ее  ненавидел  и   называл
"сверловщицей".  Ребров  изумлялся  краем  сознания:  как  может   человек
измениться всей сутью! Он еще не знал, что и _его сад_ - когда-то тоже вся
жизнь - может быть отринут навсегда. И сроки были уже близки.
   - Я вам советую, Гриша, не обращать  внимания.  Плюньте,  плюньте!  Ах,
боже мой... - Старик вздыхал легкими судорожными вздохами, но вовсе не  от
приступа жалости к Реброву, а оттого, что вдруг  опять  нападала  мысль  о
болезни. - Вы не знаете  женщин...  Они  сделаны  иначе,  чем  мы.  Ирина,
например, никак не  может  понять,  что,  когда  она  открывает  дверь  на
кухню... - Вдруг спрашивал шепотом: - И зачем вы пошли к Смолянову?
   - Какая разница! - раздражался Ребров. - Нужно было, и пошел.
   Ребров долго после того посещения, гадчайшего (и в самом деле, поступок
идиота! Нет, труса. Вдруг страх - надо что-то делать,  немедленно,  где-то
крупно заработать, прибавление семьи, жить отдельно. Нет, не  то,  главным
была, может быть, низменная, самоистязательная тяга  -  полюбопытствовать,
вмазаться в эту пытку, ведь давно уже догадался, что _один человек_ -  это
Смолянов), дня два не хотел никаких выяснений. Не хотел ни во что  верить,
ничего знать. Потому  что  какой  смысл?  Доказать  нельзя.  То,  что  она
подарила рубашку и он нагло улыбался, рассказывая об этом, еще  ничего  не
значило.  Он  вообще  наглец,  скотина.  Однако  утром  третьего  дня  все
переменилось. Случайно - на полу в мансарде - Ребров наткнулся на послание
Ирины  Игнатьевны  к  Ляле.  К  этим  сочинениям  на  листках  ученических
тетрадок, иногда в конвертах, иногда и без, Ребров привык;  теща  делалась
графоманкой, когда бывала с дочерью в  ссоре.  А  та,  шляпа,  раскидывала
повсюду - не хочешь, а прочитаешь! Между ними что-то произошло, они  почти
не разговаривали, было заметно, но Ребров не спрашивал, в чем  дело.  Знал
одно: начинается между ними, а замыкается  на  нем.  Ляля  не  выдерживала
долгих ссор с матерью. Не нужно было поднимать этого письма, черт бы с ним
совсем! Как всегда, теща писала современнейшей прозой, как Дос Пассос, без
точек и запятых:
   "Дура ты дура жизнь тебя ничему не учит идиотка  последняя  зачем  тебе
это нужно? Имей в виду я возиться с ним не стану на меня не рассчитывай  у
меня сил нет мне отца достаточно как бы  на  ноги  поставить  ты  на  него
ишачишь мотаешься теперь  еще  ребенок  совсем  закабалишься  очень  скоро
постареешь превратишься в клячу как тети Женина  Майка  ни  кожи  ни  рожи
деточки заездили а у тебя талант но ты дура им бросаешься от детей радости
нет а есть только горе и разочарование ты  многого  не  понимаешь  у  тебя
детское сознание он тебя эксплуатирует в хвост  и  в  гриву  сам  сидит  в
ресторане Националь пьет и жрет за твой счет а ты работай как лошадь  если
бы настоящий муж тогда бы я не так переживала Николай Демьянович за  тобой
ухаживал но ты  отказалась  ради  чего?  Если  ты  не  пригласишь  Алексея
Ивановича я не желаю тебя знать живите  как  хотите  на  нас  с  отцом  не
рассчитывайте земельную ренту налог на строение все  коммунальные  расходы
платите половину телефон на ваш счет нам он не нужен питайтесь в  столовых
я готовить отказываюсь Верни  мне  двести  сорок  рублей  которые  я  тебе
одолжила на мех..."
   Во всем этом полубреде Реброва сразила одна фраза: "Николай  Демьянович
за тобой ухаживал но ты отказалась". Вечером Ребров не выдержал, спросил:
   - Ну как, пригласишь Алексея Ивановича или нет?
   Алексей  Иванович  был  старичок  гинеколог,  пользовавший  еще   Ирину
Игнатьевну и дважды делавший аборты Ляле. Ребров видел, что Ляля накалена,
изнемогает  от  материнской  враждебности  -  теща  мучила  ее   молчанием
четвертые сутки, чем-то это должно было разрешиться, надо  было  прикусить
язык, но Ребров потерял равновесие. Слово за слово - и все,  будто  только
того и ждали, закрутились в эту воронку. Ляля и теща обвиняли друг  друга,
и теща, как всегда, оказалась более стойкой - Ляля рыдала, ей стало плохо,
давали  лекарство,  перепуганная  теща  лепетала:  "Деточка,  я  тебя   не
оставлю", - брызгала на Лялю  холодной  водой.  Наступило  какое-то  тупое
нежелание говорить. Петр  Александрович  тоже  стоял  молча,  опираясь  на
палку, и слушал крики женщин.  Потом  женщины  разошлись  по  комнатам,  и
Ре