многолюдней, тут  толпою  шли
женщины с детьми, один мальчик плакал, женщина  причитала,  остальные  шли
бодро, возбужденно, то шагом, то впобежку, они куда-то опаздывали, женщины
подгоняли детей, все двигались в сторону центра. А навстречу к  Серпуховке
ехали военные грузовики. Мы хотели разглядеть, что они  везут,  но  кузова
грузовиков плотно закрывал брезент.  Когда  вышли  на  набережную,  Лашпек
сказал:
   - Сучонок, ты мне глотку помял.
   - А ты мне в глаз засадил, - сказал я.
   Я не испытывал к нему зла. Мне кажется,  и  он  ко  мне  не  испытывал,
потому что как вышли на улицу, так сразу  забыли  о  ерунде.  Он  спросил,
когда мне призываться. Я сказал: через два года.  А  ему  было  через  три
месяца. И он спросил, как я думаю: не кончится ли война?  Я  сказал,  что,
думаю, еще не кончится. Думаю, кончится месяцев через шесть.
   Мы разносили повестки до вечера. В одном доме плакали, в другом угощали
конфетами, в третьем встретили на лестнице и просили потаскать вещи  вниз,
в четвертом жгли бумагу, а еще  в  каком-то  доме  нас  будто  ждали,  шла
гулянка, новобранец был пьян, требовал, чтоб мы выпили, сплясали, и Лашпек
плясал. Как только вернулись в казарму, я повалился спать. В час ночи  нас
подняли по тревоге. Пожаров не было.


   На другой день к вечеру, когда Усачев отпустил домой, я приехал в  нашу
холодную квартиру, бабушка угощала меня треской и чаем, и я у нее спросил:
почему Плетневы не выдержали испытания? Бабушка сказала, что  в  двадцатом
году Ольга и  ее  муж  Николай  проявили  излишнюю  осторожность,  что  не
понравилось моему отцу, но их простили, однако потом, когда отца не стало,
они вновь проявили осторожность; правда, теперь  это  не  имело  значения,
Николай на фронте, Ольга мучается с Елизаветой Гавриловной, и все  прежнее
стоит забыть. Как всегда, я относился к  словам  бабушки  с  сомнением.  И
нетерпеливо спросил:
   - Так что же, в конечном счете, выдержали испытание или нет?
   - Откуда я  знаю,  что  будет  в  конечном  счете?  -  сказала  бабушка
раздраженно. - Все это неинтересно. Помоги мне разбирать стол...
   Синий зимний сумрак стоял на улице. Я прибежал  на  Большую  Калужскую.
Мне отворила карлица в очках, та, что вчера заглядывала в комнату.
   - А они нынче утром сбегли.
   Как так? Ведь собирались через три дня! Я шагнул вперед, желая войти  в
квартиру, навестить Елизавету Гавриловну, но  карлица  положила  лапку  на
косяк двери.
   - А тебе чего тут не хватает?
   - Хочу старушку проведать, Елизавету Гавриловну.
   - Дак они и бабку забрали. Нету бабки. И никого тут проведывать нету.
   - Как же Елизавету Гавриловну-то? - изумился я. - Она не хотела.
   - А пришли два мужика, взяли  на  носилки  и  понесли  рабу  божию,  не
спросясь. Хочу не хочу. Ей, сказали, отдельная купе будет. Ой, бабка у них
хорошая! Я ее любила. - Карлица всхлипнула и приложила платок к глазам. Но
ее правая лапка по-прежнему упиралась в косяк. Она еще раза два всхлипнула
то ли икнула, а затем сказала спокойно: - Так что  проведывать  тут  вовсе
никого нету.
   И я ушел. Улица была мрачна, ни одной щелки не светилось  в  домах.  Не
улица, а подвал. Но зато в небе было светло - гуляли  прожектора.  Проехал
троллейбус, тоже без света, окна замаскированы бумагой, он ехал  медленно,
я догнал его и прыгнул сзади на бампер, ухватившись за поручни, к  которым
привязывают веревки от штанг. Теперь я часто ездил на бампере. Милиционеры
не останавливали меня. Я простоял на  бампере  всю  Большую  Калужскую,  а
посреди площади троллейбус остановился - пропускал пешую  колонну,  шедшую
снизу, от парка. Впереди колонны шагал человек с фонарем. В потемках  было
трудно разглядеть людей в колонне, но по тому, как вразнобой они  шли,  по
сплошному топоту, по нестройному пению можно  было  догадаться,  что  идут
ополченцы. Они пели:

   Не выйдет фашистским бандитам
   В московских дворцах пировать!
   Придется фашистским бандитам
   В московских снегах помирать!

   Я спрыгнул на землю и подошел к колонне ближе. Некоторые из троллейбуса
тоже вышли и смотрели на ополченцев. Колонна была бесконечная. Прошла одна
часть, за нею поднималась от Крымского моста  другая,  опять  впереди  шел
человек с фонарем, опять донеслось: "Не выйдет фашистским бандитам..." Тут
пели лучше, стройнее. В темноте мелькали то очки, то борода. Иные не пели,
а разговаривали вполголоса, спорили, смеялись. Вдруг грянуло мощным хором:
"В московских снегах помира-ать!" От этой  черной,  беспорядочно  топающей
толпы невоенных людей шла какая-то ветровая,  надземная  сила,  которой  я
тогда не почувствовал. Она долетела до меня  теперь,  спустя  почти  сорок
лет. И в этом ветре унеслись многие, среди них  три  женщины,  кого  я  не
успел проводить.



        "ПЕРЕУЛОК ЗА БЕЛОРУССКИМ ВОКЗАЛОМ"

   Мы делали радиаторы для самолетов.
   Москва была еще глухой, безглазой, в  потемках  бродили  троллейбусы  и
трамваи, аэростаты лежали на площадях, только метро  осталось  таким,  как
прежде, в вагонах люди дремали или читали книги, магазины были тихи, рынки
бессмысленно оживлены, но громадная  тяжесть  отпустила,  люди  вздохнули,
стали понемногу мечтать - война перемогалась и прожигающим землю  ледником
отползала  на  запад.  Год  назад,   когда   я   работал   подсобником   в
заготовительном цехе, было все другое. По-другому грохотал  пневматический
молот, и другой запах был у машинного масла, у мазутных концов, у хлеба, у
махорки. И, когда я выходил после смены и плелся переулком к метро,  запах
снега и дыма был другой, чем  теперь.  Ледник  отполз  далеко.  Год  назад
Терентьичу не пришла бы в голову эта дурь насчет меня  и  Надежды.  Насчет
абразивной кладовки, где стояла железная  кровать,  на  которой  Терентьич
спал, когда оставался ночевать на заводе. Он считал, что у меня с Надеждой
роман. Старик был туповат и  подозрителен,  а  подозрительность  туповатых
людей несносна. Всех вокруг он в чем-нибудь подозревал. Про Сашку Антипова
у него сложилась легенда, будто Сашка подослан начальством следить за ним,
Терентьичем, хорошо ли он содержит инструмент и правильно ли распределяет.
Поэтому Терентьич то робел перед Сашкой, вел с ним патриотические  беседы,
объяснял, какой у него идеальный порядок на стеллажах и каким способом  он
этих достижений добился, а то взрывался вдруг раздражением, злобно ворчал:
"Присылают тут всяких... Руки пообломать..." Про нас с  Надеждой  он  тоже
временами, когда бывал  не  в  духе,  мучился  болями  в  животе,  говорил
язвительно туманные мерзости, отчего я ненатурально и вызывающе хохотал, а
Надя  расстраивалась  до  слез.  Другую  раздатчицу,  пожилую   желтолицую
Людмилу-горбунью, старик подозревал в том, что она роману потворствует  и,
когда мы уединяемся в абразивной кладовке, стоит на страже нашего покоя  и
даже закрывает окошко, так что люди из цехов не могут получить инструмент.
Надя  была  старше  меня  лет  на  десять,  казалась  немолодой,   унылой,
неинтересной, правда, со следами былой красоты  -  ей  было  лет  двадцать
восемь, - всегда озабоченной мыслями о доме, о муже-инвалиде, о  болезнях,
о картошке, а следы былой красоты выражались в усталых  бледных  глазах  и
пышных, слегка  вьющихся  ярко-золотистых  волосах,  заплетенных  в  косу,
которые она красила, о чем я  не  догадывался.  Надин  муж,  инвалид,  был
братом Людмилы-горбуньи, они жили вместе. До войны Надя работала гримершей
в театре,  а  теперь  раздатчицей  в  инструментальном  складе,  ходила  в
телогрейке, в платке, стучала сапогами, как солдат. Какой мог быть  роман?
Но старик был идиот, он даже своего  начальника  Льва  Филипповича  Зенина
подозревал черт-те в чем, никогда  не  пускал  его  на  склад  одного.  До
смешного: придет Зенин с гостями из наркомата или  с  начальниками  цехов,
бегает по складу, показывает свои богатства, а Терентьич за ним, как тень,
неотступно. Вдруг Зенин вздумает  драгоценное  сверлышко  или  чудеснейший
надфилек, какого ни на одном складе в целой Москве  нет,  гостям  всучить?
Без документа, без подписи? А то и попросту стибрят, в карман  положат,  и
до свидания - народ теперь отчаянный, инструменту нигде никакого нет.
   Мы работали по двенадцать  часов,  от  восьми  до  восьми,  потому  что
считались не отделом, а цехом. Делали радиаторы для самолетов. Я вставал в
шесть и приходил домой в десять, полтора часа в один конец на  дорогу.  Не
было времени почитать книгу. В метро я спал. Какой же мог быть роман? Да у
меня вообще их никогда не было. Я знал про них  только  из  книг,  которых
давно не читал. Представление о романах было такое же,  как  о  радиаторах
для самолетов. Я ни разу не видел готового радиатора. Сначала я  тянул  на
волочильном стане трубы, потом в кузнечном цехе отжигал концы труб,  потом
точил матрицы, потом ремонтировал штампы для матриц, но для чего  и  зачем
это нужно, понимал смутно или,  если  честно,  не  понимал  совсем.  И  не
торопился понять. Было не до того. Я думал: успею,  пойму  когда-нибудь  в
другой раз. В  выходной  я  мчался  на  Пушкинскую  площадь  и  смотрел  в
кинотеатре "Новости дня" последние фильмы. Это было важнее всего.  Гораздо
важнее романов. Дурь втемяшилась Терентьичу однажды после ночной, когда он
пришел раньше срока и застал Надю спящей в абразивной кладовке.  Я  был  в
мастерской и не слышал, как он колотил  в  дверь.  Старик  так  разозлился
из-за того, что заставили ждать, что  стал  поносить  Надю  отвратительной
бранью, она расплакалась - а она вообще слезилась легко,  -  и  я  за  нее
вступился. Он вдруг замолк, поглядел на меня с изумлением  и  сказал:  "Ах
ты, курячий сын!" Больше  ничего  не  сказал,  но  с  тех  пор  намекал  и
подшучивал ядовито. Все это был вздор, сначала я хохотал, потом  сердился,
потом перестал обращать внимание, а потом  ноябрь  сорок  третьего,  канун
праздника, освобожден Киев, по этому поводу в Москве салют. Мы побежали на
третий этаж, где разрешалось поднять светомаскировочную штору, и  смотрели
на розовые, голубые, белые вспышки  ракет,  хлопали  в  ладоши  и  кричали
"ура". Тогда салюты были в новинку. Первый прогремел в Москве  три  месяца
назад, в начале августа, по случаю взятия Орла и Белгорода. Зенитки палили
с крыши нашего завода, как будто рвались бомбы, стекла дрожали, и  на  миг
белым, меловым светом озарялись  узкий  двор  между  корпусами,  громадные
темные окна и люди внизу, стоявшие в оцепенении, глядя в  небо.  Не  могли
оторваться от неба до последнего залпа.  Я  видел  белые,  поднятые  вверх
лица. К салютам еще не привыкли, они были каким-то  ошеломительным  знаком
новой жизни, бело-розово-голубой, и, может быть, счастья,  которое  не  за
горами.
   Лев Филиппович позвал на минуту всех к себе,  на  второй  этаж,  и  дал
каждому по глотку  спирта  и  по  кусочку  сахара.  Хлебнули,  загомонили,
поздравляли друг друга со слезами на глазах, у раздатчицы Полины сын погиб
под Киевом в сорок втором, а Лев Филиппович, сам киевлянин, всю родню  там
потерял. Сашка Антипов бормотал мне в ухо:  "Мой  отец  тоже...  Поехал  в
Киев, и все..."  А  Надя,  конечно,  разнюнилась  больше  всех,  бросилась
целовать сначала Людмилу, потом меня. Горячими ладонями схватила мое лицо,
быстро прикоснулась губами к моей щеке, совсем близко к губам, так что был
настоящий молниеносный поцелуй, а других целовать не стала.  Слезы  у  нее
так и  лились,  и  она  улыбалась,  как  пьяная.  Лев  Филиппович  сказал:
"Надежда, не горячись. По  случаю  праздника,  товарищи,  можете  получить
талоны на обувь. Распишитесь". Опять мы кричали "ура", толклись  в  тесном
кабинетике Льва Филипповича и не хотели расходиться.  Но  больше  меня  не
целовали.
   Вместе с Сашкой мы шли черным сырым переулком к  метро,  мимо  табачной
фабрики, за угол, мимо  часового  завода,  радостные  люди  обгоняли  нас,
мальчишки бежали по мостовой. Сашка сказал угрюмо:
   - Эта женщина меня волнует.
   Я сразу понял, что он про Надю.
   - У тебя были романы? - спросил я.
   - Смотря что называть романами. Вообще-то были. Еще в школе.
   - Настоящие? - спросил я с сомнением.
   - Смотря что называть настоящими. В какой-то мере да.  Но  эта  женщина
волнует меня по-настоящему. Хотя она годится мне в тетки  и  у  нее  такое
несчастное, измятое лицо.
   - Но со следами былой красоты, - заметил я.
   - Пожалуй, - согласился он. - Я ж говорю, в ней что-то есть.
   - Она годится, - сказал я, - не только в тетки.
   - Годится, годится, - сказал он.
   Так  мы  поговорили  степенно,  с  достоинством  и  остались   довольны
разговором. Но мне Антипов не  нравился.  В  нем  было  что-то  вызывавшее
беспокойство. Я долго не мог понять, потом  догадался  -  он  был  слишком
похож на меня. Даже внешне: тоже в очках, молчаливый,  медлительный.  Черт
возьми, мне хотелось одному быть молчаливым и медлительным.  Мы  оказались
почти полные ровесники, я на полгода моложе. Оба жили без родителей,  я  с
бабушкой, а он со старшей сестрой и неродной теткой. И он так же,  как  я,
занимался бумагомаранием и мечтал после войны учиться в Литинституте. Я не
решался говорить вслух о своих мечтах, а для него это было простым и давно
обдуманным делом, о котором он рассуждал беспечно, как  о  том,  например,
что в ближайший выходной надо ехать в Кунцево  за  картошкой.  "В  будущем
году, когда я поступлю на заочное..." - говорил он без тени сомнения. И  я
почему-то стал поддерживать этот тон. Вдруг я уверенно  заявил  ему,  что,
для того чтобы  стать  писателем,  необязательно  учиться  в  Литературном
институте. Я, например, делать этого не собираюсь. Он стал со мной спорить
и объяснять что-то несколько свысока, как знаток. Но я отвечал  еще  более
напористо и высокомерно. Мы долго спорили, в результате  чего  выяснилось,
что перед войной оба посещали литкружок Дома пионеров в переулке  Стопани.
Но  друг  друга  не  помнили.  Это  новое  свидетельство  _похожести_   не
примирило,  а  еще  более  разожгло  соперничество,  о  котором  никто  не
догадывался, кроме нас. Впрочем, оно происходило скрытно  и,  может  быть,
бессознательно. Он не нравился мне потому, что я чуял в нем _свое плохое_.
И  ничего  не  мог  поделать  с  собой.  _Мое  плохое_   немедленно,   как
радиоприемник, настроенный на волну, откликалось на _его плохое_. Я слышал
в его голосе  похвальбу,  когда  он  говорил  о  Литинституте,  и  не  мог
удержаться, чтобы чем-то не похвалиться, хотя бы переулком Стопани, на что
он отвечал еще большей похвальбой и осведомленностью,  а  я  старался  его
осведомленность принизить. Наши судьбы были горько близки, и мы это знали,
но никогда не разговаривали о больном и горьком.  Зато  он  рассказывал  о
том, какая у них была квартира, и какая дача в Серебряном  бору,  и  какая
моторная лодка, и какой черный английский  автомобиль  приезжал  за  отцом
каждое утро, и как он лечился в поликлинике на Воздвиженке и однажды лежал
с дифтеритом в отдельной палате, приносили меню, он выбирал себе  сладкое,
и это жалкое, запоздалое тщеславие почему-то так на  меня  влияло,  что  я
тоже начинал бормотать постыдное. Например, о том, что за  отцом  приезжал
не старый рыдван, а новенькая, только что с завода "эмка". И что на  озере
мы катались не на моторной лодке, а на моторном катере. Мы хорохорились  и
похвалялись неведомо чем. А то начинали соревноваться в силе - он поднимал
двадцатикилограммовую гирю одиннадцать раз, а я девятнадцать. И я побеждал
его в перегибании рук. Только для того чтобы не отстать от него, я заметил
небрежно:  "Она  годится..."  И  он,  как  знающий  человек,   подтвердил:
"Годится, годится".
   Мы делали радиаторы для самолетов. Ни меня, ни Сашку не брали на  фронт
из-за плохого зрения, а когда после школы мы подали  заявление  в  военное
училище, нам был отказ. Поэтому ничем,  кроме  радиаторов,  мы  помочь  не
могли. В  мастерской  при  инструментальном  складе  за  темным,  каменной
прочности верстаком - он стоял здесь  еще  в  те  времена,  когда  прежний
хозяин, француз, клепал в этих корпусах велосипеды, - мы пилили квадратные
отверстия  в  матрицах,  сквозь  которые  протягивались  стальные   трубы,
становившиеся потом  ребрами  радиаторов.  Терентьич  тоже  горбатился  за
верстаком, но успевал бросать на нас косые, подозрительные взгляды. Мы ему
не нравились. Мы не так держали пилу, не так стояли у тисков и  не  так  с
ним разговаривали, как полагалось. Я  задевал  его  ненужными  шутками,  а
Сашка пускался с ним в спор. Когда Сашка появился у  нас,  Лев  Филиппович
сказал старику, чтобы  тот  давал  парню  работу  полегче,  не  перегружал
сверхурочными, потому что Сашка готовится в институт и  пишет  стихи.  Для
Терентьича все это было пустой звук. Он понял одно - начальство  хлопочет,
стало быть, парень непростой. Надо с ним быть настороже. А Лев  Филиппович
вовсе  не  хлопотал,  лишь  хотел  угодить  одному  человеку  из   главка,
могущественному в области фрезерного дела, который знал Сашкиного отца  по
гражданской войне, сохранил к нему тайное уважение и теперь  хотел  помочь
его сыну, помочь чуть-чуть, совсем немного и так, чтобы никто не знал, что
он помогает. Лев Филиппович надеялся через этого человека получить  наряды
на два  нужных  станка,  которые  другим  путем  достать  было  совершенно
немыслимо, и человек из главка пообещал, но обещания не выполнил.  Видимо,
он не смог. Лев Филиппович затаил обиду,  ссориться  с  тем  человеком  не
стал, но к Сашке Антипову охладел  заметно.  И  настали  для  Сашки  худые
времена: Лев Филиппович делал его всякой  бочке  затычкой,  гонял  в  роли
носильщика в нудные поездки с  агентом  Виктором  Ивановичем,  посылал  на
самую тяжелую, грязную работу - то в  транспортный  отдел,  то  в  бригаду
такелажников. Тут как раз прибыли из Сибири  станки  и  оборудование  двух
цехов,  эвакуированных  в  сорок  первом  году,  и  надо   было   таскать,
монтировать, людей не хватало, из каждого цеха выделяли троих, четверых, а
из  нашего  инструментального  всегда  брали  двух  станочников  и   Сашку
Антипова, иногда еще меня. Но Сашку непременно. Он ни от каких  трудов  не
отказывался. Смотришь, к концу дня идут по коридору двое:  впереди  Виктор
Иванович, сухолицый  румяный  туберкулезник,  подтянутый,  щеголеватый,  с
портфелем и с папиросой "Казбек" в золотых зубах (курить  Виктор  Иванович
давно бросил, но коробку "Казбека" носил с собой  для  угощенья  и  всегда
жевал незажженную папиросу), а позади плетется, согнувшись,  с  мешком  за
плечами, заморенный, взмокший, в запотевших очках Сашка Антипов. И лицо  у
него такое серое, безропотное и все же горделивое. Никому не жаловался  на
то, что Зенин угнетает, да, может, и не  замечал  этого.  А  в  мешках  мы
таскали  инструмент.  Лев  Филиппович  постоянно  что-то  где-то  добывал,
выпрашивал, выменивал, и два его агента без устали колесили по  московским
складам, конторам, заводам, базам, а то ездили и за  город,  в  Люберцы  и
Томилино.
   И  все  шло  чередом  до  истории  с  картошкой.  Тут  Лев   Филиппович
переборщил. Настала минута, когда выдержка его покинула - вообще-то он был
терпеливый и хитрый, отменного здоровья, по этажам и коридорам не ходил, а
бегал, в столовой с мискою щей тоже всегда впобежку, разговаривал быстро и
не очень внятно, в черных маслянистых глазах что-то неистощимо сверкало, а
на заводе он проводил дни и  ночи,  часто  ночевал  в  отделе  на  кожаном
диванчике, - и вот выдержка Льва Филипповича  покинула,  и  он  спросил  у
Сашки прямо: "Скажи, намерен ли твой родственник  выполнить  обещание?"  -
"Какой  родственник?"  -  "Который  в  главке.  Который   звонил   Василию
Аркадьевичу насчет тебя". Сашка не понимал, о чем речь. Он ничего не  знал
про главк. Никаких родственников, кроме сестры, у него в Москве  не  было.
Тут, видя Сашкино недоумение и не поверив ему,  Лев  Филиппович  заорал  в
ярости: "Да какого дьявола ты мне нужен? Мне нужны винторезн