ловатинская  познакомилась  с  М.И.Калининым,
который работал тогда на заводе  Вольта,  а  через  три  года  на  явочную
квартиру  Т.А.Словатинской  в  Петербурге  (тогда  еще   на   Забалканском
проспекте, в доме 40) приехала молодая эстонская  девушка  Катя  Лоорберг,
участница забастовки на Балтийской мануфактуре; она скрывалась от полиции,
ей достали билет на пароход и дали "явку" в Питер, на Забалканский. С этой
девушкой у Словатинской сохранилась дружба на всю  жизнь.  В  квартире  на
Забалканском Кати Лоорберг познакомилась с М.И.Калининым  и  стала  вскоре
его женой, Екатериной Ивановной Калининой. В начале 1906 года на  этой  же
квартире на Забалканском проспекте происходило важное партийное  собрание,
на котором присутствовал Ленин.
   Из воспоминаний Т.А.Словатинской:
   "Мою  квартиру  выбрали  потому,  что   она   была   очень   удобна   в
конспиративном отношении.  Она  находилась  на  4-м  этаже,  на  5-м  была
лечебница, а на 3-м зубной врач. К врачу и в лечебницу всегда ходило много
народа,  и  поэтому  приходившие  товарищи  не  вызывали  подозрений.  Они
расспрашивали у швейцара о лечебнице, а шли ко мне.
   Должно было собраться человек  пятнадцать,  в  том  числе  Е.Д.Стасова.
Секретарь собрания тов.Эссен (партийная кличка "Зверь") сказала  мне,  что
сейчас придет Ленин, он точен всегда. И действительно, точно в условленный
срок, когда я побежала открыть, я увидела Ленина. Владимир Ильич прошел  с
черного хода, через большой двор, проследил, не идет  ли  кто  за  ним,  а
когда поздоровался, первыми его словами были: "За мной никого нет, чисто!"
Этими короткими словами  он  показал  свою  дисциплинированность  опытного
подпольщика: важно было не притащить за собой "хвост", шпика. Ведь  тогда,
после кратковременных "свобод"  девятьсот  пятого  года,  многие  товарищи
стали нарушать правила конспирации.
   На  собрании  обсуждался  вопрос  о  предстоящих   выборах   в   первую
Государственную  думу.  Ленин  говорил,  что  революция  не  кончилась,  и
разоблачал вредность конституционных иллюзий,  говорил,  что  Дума  -  это
подделка и полицейский обман.
   К сожалению, мне, как хозяйке, надо было все время следить за  домом  и
быть начеку, так что в тот раз как следует послушать Владимира  Ильича  не
удалось".
   Много раз и позже встречались Т.А.Словатинская с Лениным: в 1907 году в
Куоккале, после революции в Таврическом  дворце,  в  Смольном  и  потом  в
Москве, когда работала дежурным секретарем в Бюро секретариата ЦК.
   В  десятом  или,  может  быть,  в  одиннадцатом  году  Т.А.Словатинская
поселилась с сыном Павлом  и  дочерью  Женей,  моей  будущей  матерью,  на
Васильевском острове, на 16-й линии. Квартира была большая и так  же,  как
прежняя, на Забалканском, стала явочной. В одной из комнат жил  А.А.Сольц,
приехавший после тюменской ссылки, потом по рекомендации  Сольца  переехал
туда же Б.Е.Шалаев с женой. Шалаев  учился  в  Технологическом  институте.
Несколько дней на этой квартире прожил Сталин. Его тоже привел Сольц.
   Т.А.Словатинская вспоминает:
   "В 1912 году, бежав из ссылки, И.В.Сталин приехал в  Петербург.  В  это
время у меня на квартире жил А.А.Сольц, или, как считал  старший  дворник,
господин Кац. Он "снимал" маленькую комнату за кухней, предназначенную для
прислуги. Однажды он сказал, что приведет  товарища  кавказца,  с  которым
хочет меня познакомить. И тут выяснилось, что этот  кавказец  с  партийной
кличкой "Василий" уже несколько дней живет у Арона, не выходя из  комнаты.
Уж не знаю, как они там  помещались  вдвоем  на  узкой  железной  кровати.
Видно, все те же неписаные законы конспирации не  позволяли  им  даже  мне
открыться в первые несколько дней. В самом деле: квартира явочная, хозяйка
живет по чужому паспорту, жилец тоже по чужому, а гость к нему приезжает -
беглый ссыльный. При таких данных можно было опасаться каждого  случайного
взгляда: кухарки, других жильцов, детей, не говоря уже о дворниках.
   Так я познакомилась  со  Сталиным.  Он  показался  мне  сперва  слишком
серьезным, замкнутым и стеснительным. Казалось,  больше  всего  он  боится
чем-то затруднить и стеснить кого-то. С трудом я настояла, чтоб он спал  в
большей комнате и с большими удобствами. Уходя на  работу,  я  каждый  раз
просила  его  обедать  с  детьми,   оставляла   соответствующие   указания
работнице. Но он запирался на целый день в комнате Арона, питался пивом  и
хлебом и много писал. В то время И.В. руководил  кампанией  по  выборам  в
Думу.
   Примерно с неделю он жил с нами. Я, как связист  ПК,  выполняла  и  его
поручения,  главным  образом  по  связи  с  людьми,  передаче   каких-либо
партийных документов. Один раз по заданию  ЦК  у  меня  на  квартире  было
проведено собрание представителей районов. Собрались товарищи с Выборгской
стороны - двое, из-за Невской заставы, с Путиловского завода и др.  Сталин
вел собрание и  предложил  мне  секретарствовать.  На  повестке  дня  того
совещания был вопрос о подготовке  к  выборам  в  Госуд.  думу.  Разбирали
кандидатуры. Выдвинули тт. Бадаева и Н.Д.Соколова.
   Помню, как мы втроем, Василий, Арон и я, ездили на студенческий  вечер.
В тот период мы часто с каким-либо  студенческим  землячеством  устраивали
вечера-концерты, якобы с благотворительной целью, а на деле  чтоб  собрать
деньги для партии. На вечерах удобно было  устраивать  встречи  с  нужными
товарищами и, если позволяла обстановка, обмениваться двумя-тремя словами,
не прибегая к явочным квартирам.
   - В тот вечер все у нас обошлось благополучно, а вот позднее и Арон,  и
Сталин  были  арестованы.  Сталина  арестовали   весной   1913   года   на
благотворительном вечере в Калашниковской бирже. Помню  всю  историю,  как
сейчас.
   Сталин сидел за столиком в одной из  комнат  и  беседовал  с  депутатом
Малиновским, когда заметил, что за ним  следят.  Он  вышел  на  минутку  в
артистическую комнату и попросил кого-то  из  товарищей  вызвать  меня  из
буфета. (Я дежурила там, так как сбор с буфета тоже шел в нашу кассу.)  Мы
разговаривали всего несколько минут. И.В. успел сказать мне, что появилась
полиция, уйти невозможно, очевидно, он будет арестован. Он  попросил  меня
сообщить в ПК, что перед концертом он был у Малиновского и думает  теперь,
что оттуда и следили.
   Действительно, как только он вернулся на свое место, к столику  подошли
двое в штатском и попросили его выйти. Сделали они это тихо  и  деликатно.
Публика не обратила внимания, вечер продолжался. О  том,  что  Малиновский
провокатор,  никто   еще   не   знал,   однако   этот   случай   показался
подозрительным. (После революции  Малиновского  расстреляли  по  приговору
партийного суда.) Впоследствии И.В. рассказывал, что когда в  день  ареста
он зашел по делу к Малиновскому домой, тот очень  настойчиво  звал  его  с
собой на концерт. И.В. совсем не хотел идти, отговаривался тем, что у него
нет настроения  и  вообще  он  совсем  неподходяще  одет,  но  Малиновский
пристал, даже нацепил какой-то свой галстук. Сталина выслали в Курейку. По
поручению  ЦК  я  раза  два  отправляла  ему  посылки:  какую-то,   помню,
тельняшку, какие-то 50 рублей дал мне Н.Н.Крестинский".
   Я перечитываю эти строки со смешанным чувством. Т.А.Словатинская писала
воспоминания незадолго до смерти, в 1957 году. О Сталине  уже  было  много
сказано на XX съезде. И Словатинская могла беспрепятственно окинуть взором
всю свою жизнь и жизнь своей семьи, разрушенной Сталиным: зять  ее  погиб,
сын Павел был сослан, восемь лет отбыла в ссылке и дочь - та девочка Женя,
которая когда-то встречала Арона и Василия в квартире на 16-й линии. Но  и
отзвука всей этой боли нельзя найти в воспоминаниях Т.А.Словатинской.  Что
ж это:  непонимание  истории,  слепая  вера  или  полувековая  привычка  к
конспирации, заставлявшая конспирировать самую страшную боль? Это загадка,
которая стоит многих  загадок.  Когда-нибудь  ей  найдут  решение  и  все,
вероятно, окажется очень просто. Когда-нибудь! Но  что  делать  сейчас?  Я
долго колебался:  помещать  или  нет  воспоминания  бабушки  о  Сталине  в
"Отблеск костра". Они могут показаться некстати. Но,  поразмыслив,  решил,
что поместить надо, потому что основная идея - написать правду,  какой  бы
жестокой  и  странной  она  ни  была.   А   правда   ведь   пригодится   -
когда-нибудь...
   В  начале  1914  года  В.Трифонов  приехал   в   Петербург.   В   своей
автобиографии - два пожелтевших листка сохранились в его архиве - он пишет
об этом времени кратко: "После ссылки приехал в Питер. Поддерживал связь с
организацией через тт. Молотова, Калинина, Залуцкого  и  других.  В  конце
1916 года с Егором Пылаевым организовывал типографию  Питерского  комитета
партии". Отец пришел на явочную квартиру, где жили его товарищи по  Тюмени
Сольц  и  Шалаев,  где  его  знали  по  письмам.  ("Познакомился   тут   с
замечательными  ребятами:  казаки,  братья  Трифоновы",  -   писал   Сольц
Словатинской из Тюмени. С Евгением он познакомился  заочно,  по  письмам.)
Вскоре поселился в этой же квартире и прожил  там  до  дней  революции.  В
четырнадцатом году Сольца там уже не было:  в  начале  года  он  бежал  из
нарымской ссылки, приехал в  Москву,  и,  когда  началась  мировая  война,
вернее, в самый ее канун, в июле,  когда  объявили  всеобщую  мобилизацию,
Сольц по решению московской организации большевиков написал и выпустил для
распространения среди солдат  прокламацию  "Долой  войну!".  Эта  листовка
наделала большой шум. Преданный провокатором, Сольц был арестован 31  июля
1914 года и приговорен военным судом к двум годам крепости. В квартире  на
16-й линии он появился лишь в конце шестнадцатого года.
   Но Шалаев там  жил.  Как  раз  весною  шестнадцатого  года  он  окончил
Технологический  институт  и  вскоре  стал  работать  помощником  главного
механика на Петроградском  трубочном  заводе.  Историю  с  типографией  он
помнит:  "Трифонов  обратился  ко  мне  с  предложением  организовать   на
Трубочном заводе производство деталей  печатного  станка  для  нелегальной
типографии ПК. По условиям моей технической работы я всецело был  поглощен
эксплуатацией паровых котлов,  в  связи  с  чем  к  работе  нашей  главной
ремонтной мастерской имел малое отношение и не мог  там  сам  командовать.
Поэтому пришлось договориться, чтобы ведением этого сугубо конспиративного
дела занимался кто-либо из опытных и надежных рабочих. Надо  сказать,  что
станок был  почти  совсем  готов,  когда  надобность  в  нем  окончательно
миновала: пришла Февральская революция".
   О днях Февраля в Питере, о морозах, о голоде, о разгромах  булочных,  о
том, как отчаявшиеся бабы били городовых  скамейками,  на  которых  сидели
часами в хлебных очередях, о слухах, о заговорах,  о  тревожных  вестях  с
фронта, о том, как потрясали столицу валы забастовок,  как  гребень  валов
становился все грознее, как бездарный русский  царь  пытался  судорожно  и
бессмысленно себя спасти, как фрондировала и трепетала Дума, как панически
интриговали союзники, как  люди  революции,  проникшие  везде  и  повсюду,
раскачивали эту лодку, уже черпавшую бортом воду, и как случилось то,  что
должно было случиться, - обо всем этом писали много, страстно, по-всякому.
Писали вскоре после событий, по горячим следам, писали, отдышавшись, через
год-другой, через пять лет, через десять, писали  в  Питере  и  Москве,  в
Берлине,  Софии,  Париже.  Все   эти   воспоминания,   записки   очевидцев
(горделивые и стройные - победителей, полные стенаний, упреков и  злобы  -
побежденных) имели одну общую черту: оценку  того,  что  было,  с  позиций
сегодня. Чем более проходило время, тем рассудительнее становились оценки.
   В.Трифонов  с  первых  дней  Февральской  революции   стал   секретарем
большевистской  фракции  Петроградского  Совета   рабочих   и   солдатских
депутатов. Эту обязанность он исполнял до июня, когда, по собственным  его
словам, "сдал секретарство М.М.Лашевичу". Значит, он был в гуще событий, в
водовороте Таврического дворца, где  находился  Исполком  Совета  и  рядом
заседали думские деятели; значит, при нем арестовывали министров,  волокли
Щегловитова, был обнародован знаменитый "Приказ N_1", упразднивший  власть
офицеров, при нем вооруженный народ  залил  все  помещения,  все  лестницы
дворца "каким-то серым движущимся кошмаром, кошмаром говорящим,  кричащим,
штыками торчащим,  порой  извергающим  из  желтых  труб  "Марсельезу",  по
злобному выражению Шульгина. И он  сам  был  частью  этой  толпы,  которая
Шульгину показалась кошмаром и стала  потом  действительным  кошмаром  его
эмигрантских ночей. Главной задачей в эти дни,  даже  часы  Февраля,  было
восстанавливать связи. Большинство опытных  работников  партии  находились
вне Питера, в эмиграции, в ссылках. Те же, кто  успел  приехать  в  первые
дни, кто вышел из  тюрем,  из  потаенных  квартир,  стремились  как  можно
быстрее найти товарищей. Все  шли  к  Думе,  к  Таврическому  дворцу:  там
встречались,  узнавали   новости,   организовывались,   слушали   охрипших
ораторов, кричали "ура".
   Не знаю, что отец делал конкретно в эти дни. Знаю только,  что  он  был
там, в Таврическом, в эпицентре всероссийского землетрясения.


   И снова я думаю о том, что лучший художник  -  время.  Проза  Тацита  и
Пушкина прекрасна не только сама  по  себе,  но  и  потому,  что  над  нею
трудилось время. Оно окружило каждую фразу и  каждую  мысль  такой  далью,
таким простором, какие не под силу создать никому из смертных.
   Это касается великого искусства.
   Но даль и простор иногда превращают в искусство то, что никогда не было
искусством, потому я и думаю, что  время  обладает  этой  странной  силой:
даром  художественности.  Дневники,  письма,  деловые  записки,   судебные
протоколы и военные реляции с ходом лет приобретают неожиданные  свойства.
В старых и немудреных  словах,  сказанных  когда-то  мимоходом,  по  делу,
кристаллизуется поэзия. Со словами происходит то  же,  что  с  химическими
элементами: распадаясь с течением времени, они возрождаются к новой  жизни
в другом качестве.
   Ни  один  мемуарист  не  может  избежать  невольной  и  бессознательной
саморедактуры. Когда же редактуру берет на себя _время_,  тогда  возникает
феномен  художественности.  Время  ничего  не  дописывает  и   ничего   не
вычеркивает, оно действует как-то иначе. То, что  убито  временем,  то  уж
убито окончательно, а  то,  что  осталось  жить,  то  живет  удивительной,
меняющейся жизнью.
   Так вот, на 16-й линии Васильевского острова...
   Словатинская ничего не записывала в те годы. Не вел никаких  записей  и
отец. Не вели дневников и другие большевики,  бывавшие  в  этой  квартире:
Сольц,  Егор  Пылаев,  Залуцкий,  Калинин.  И  не  только   из   привычной
конспирации, но и потому,  что  искренне  не  считали  свою  жизнь  чем-то
замечательной и достойной увековечения. А когда началась революция, у  них
и вовсе не стало времени.
   Но  у  Словатинской  был  сын  Павел.  В  1917  году  ему   исполнилось
четырнадцать лет. Он  учился  в  пятом  классе  Второго  Василеостровского
коммерческого училища, и вот он-то вел  дневник.  Он  писал  каждый  день,
очень  сухо,  по-деловому,  ибо,  к  счастью,  не  обладал  склонностью  к
литературе. Но - каждый день!  Выросший  в  революционной  семье,  он  все
события видел по-своему, он повторял сведения, которые слышал от взрослых,
и знал при этом,  что  можно  доверять  дневнику,  а  что  нельзя:  иногда
недоговаривал  и  шифровал,  повинуясь  законам  конспирации.  О  событиях
Февральской революции он  писал  подробно  и  длинно,  это  было  то,  что
потрясло, что сразу нарушило весь ход жизни, но потом,  когда  после  июля
партия ушла в подполье, - жизнь и разговоры старших  отразились  на  жизни
детей - записи делались все скупее, оборванней.
   Вот записи февральских дней 1917 года из дневника Павла.

   "25 февраля.
   Встал в 8:30. Пошел в  школу,  на  углу  Большого  пр.  встретил  наших
школьников, они все смотрели по направлению  14-й  линии.  Там  шла  толпа
рабочих  забастовщиков,  кричали  "ура"!  Была  полиция,  казаки,  но   не
разгоняли толпу. Стояла рота  солдат  Финляндского  полка,  но  офицер  ее
поспешно увел. Рабочие остановили  трамвай,  потом  какой-то  кондуктор  в
рыжей  папахе  крикнул:  "Господа  товарищи!  Идем  снимать  с  Трубочного
завода!" - "Урра!" Все пошли по 16-й линии. Мы пошли в  школу.  Там  почти
никого нет. Занятия были только у нашего  класса.  После  3-х  уроков  нас
распустили. Я зашел домой, оставил  книги,  сказал,  что  вернусь  к  5-ти
часам, и  пошел  к  Гене.  Мы  решили  пройти  на  Петроградскую  сторону,
посмотреть трамваи, которые повалили забастовщики. Шел мелкий  снег,  было
-6o. Мы пошли по Среднему пр. На улице маленькие мальчики устроили  драку,
кричали "Бей казаков!". Везде у лавок  хвосты.  Трамваи  не  идут.  Вместо
трамваев некоторые ломовики развозят людей. Мы перешли через  мост,  через
Марсово поле и скоро дошли до Невского. На Невском масса народа, все  идут
по направлению к Знаменской пл. Мы с Геней пошли туда. На Аничковом  мосту
поперек моста стояли два ряда конных казаков, но только для виду, они всех
пропускали. Вскоре мы увидели красные  флаги.  Мы  догнали  главную  массу
рабочих и пошли с ними. Пели "Марсельезу" и  другие  революционные  песни.
Изо  всех  окон  смотрели  люди,  некоторые  махали  платками.  Это  очень
возмутило рабочих. "Трусы! - кричали все. - Выходите на улицу! Это вам  не
представление!", "Выходите, трусы!", "Буржуи!" Грозили выбить  стекла,  но
не было камней. Когда вышли на Знаменскую пл., то устроили  митинг.  Толпа
была тысяч 30.  У  памятника  Александру  III  вышли  несколько  ораторов,
произносили речи. Раздавались крики:  "Долой  войну!  Долой  самодержавие!
Долой правительство! Долой Думу! Да здравствует Совет рабочих  депутатов!"
- и громче всего: "Амнистия!!!" Вокруг площади стояли казаки, солдаты,  но
они не разгоняли толпу. Когда им велели разгонять, они медленно  проезжали
сквозь народ, солдаты еле протискивались. Рабочие кричали:  "Ура,  казаки!
Вы наши братья, присоединяйтесь к нам!" Вдруг на другом  конце  площади  у
Николаевского вокзала раздались выстрелы. Произошла паника, все  бросились
бежать, но со всех сторон раздались  крики:  "Товарищи,  стойте!  Холостые
патроны!", "Назад, товарищи!"  Все  вернулись  назад.  Оказалось,  что  на
другом конце площади, у Николаевского  вокзала,  конные  городовые  начали
разгонять  толпу.  Казаки  бросились  на  городовых  и  ранили   помощника
пристава..."

   Это  не  совсем  точно:  казаки  действительно  оттеснили  полицейских,
пытавшихся разогнать митинг, причем был убит полицейский пристав Крылов.

   "Мы с Геней протиснулись туда. Толпа  волновалась,  раздавались  крики:
"Бей городовых!" Окружили нескольких солдат, кричали, что они наши братья,
что мы будем бить только городовых. Солдаты стояли смущенные, растерянные,
улыбались. Кое-кто пробовал их  обезоружить,  но  они  не  отдавали  своих
винтовок. Вдруг в толпе появился автомобиль, на нем несколько военных. Все
бросились туда, хотели их перебить, но раздались крики: "Раненый солдат!",
и их пропустили. В толпе стали носить на палках  потерянные  шапки.  Отряд
солдат хотел пройти сквозь толпу, их не хотели пускать, они  сказали,  что
идут обедать, их пустили. Казаки то уезжали, то  снова  появлялись.  Стали
снова произносить речи. Один рабочий поднялся и размахивал саблей, которую
он у кого-то отнял. Вдруг в толпу врезался отряд солдат. Все  думали,  что
они хотят арестовать ораторов, но они только отняли саблю и ушли.  Ораторы
предлагали идти к арсеналу, чтобы вооружиться, говорили, что надо  выбрать
Временное правительство и Совет рабочих  депутатов,  идти  к  Предварилке,
чтобы освободить заключенных. В конце  концов  решили  идти  к  Казанскому
собору, чтобы  там  назначить  час  выступления  на  завт