- Что значит - сравнительно благополучно?
   - Ну, без особых последствий, без драм...
   Вадим усмехнулся, закрывая глаза. Он чувствовал необоримую усталость  и
желание спать.
   - Никто под поезд не бросился, да? Ребеночка в проруби не утопили?  Это
- сравнительное благополучие? Да, для него, конечно, все  обошлось  вполне
благополучно.  Он   по-прежнему   весел,   здоров,   свободен.   Куда   уж
благополучней! А для нее это горе, ты понимаешь? - Вадим  открыл  глаза  и
выпрямился. Голос его  зазвучал  громко  и  раздраженно,  оттого  что  ему
хотелось спать и одновременно хотелось доказать  матери  свою  правоту.  -
Настоящее горе, виной которому он один!
   -  А  я  во  многом  виню  и  девушку.  В  наше  время   девушки   были
осмотрительней.
   - Да в чем она виновата? В том, что она поверила ему, полюбила?..  Нет,
тебя разжалобила эта  мадам,  которая,  кроме  своего  драгоценного  чада,
ничего не знает и не понимает, и ты  пытаешься  выполнить  свое  обещание.
Ведь ты обещала ей повлиять на меня, отговорить? Признавайся!
   - Ничего я не обещала, - сердито сказала Вера Фаддеевна. - Я говорю то,
что думаю. И я вижу - дело не такое уж серьезное, а  Сергею  может  сильно
повредить. Все-таки он твой товарищ. Росли  вместе,  учились...  И  домами
сколько лет знакомы. Мог бы сюда его привести, мы бы его так  вздули,  что
он костей не собрал. А ты целый спектакль организуешь...
   - Да, я виноват, виноват, - сказал Вадим, послушно кивая, -  виноват  в
том, что не говорил с ним серьезно ни  разу.  А  теперь  пришло  время.  И
потому именно, что я старый его товарищ, я должен  быть  беспощаднее  всех
других. Вот все.
   - Суров ты, Вадим, - сказала Вера Фаддеевна, помолчав. -  Ну,  поступай
как знаешь...
   Она вышла из комнаты. Когда она  вернулась,  Вадим  уже  разбирал  свою
постель. Но теперь, когда он лег под одеяло, сон не приходил к нему.  Вера
Фаддеевна потушила свет и тоже легла, а он  все  еще  не  мог  заснуть.  В
комнате и  за  окном  было  темно.  Только  маленькие  отцовские  часы  со
светящимся циферблатом горели на стене наподобие светляка.
   Вадиму вдруг захотелось взять свои старые дневники и  вспомнить  Сергея
таким, каким он был когда-то очень давно, не  "старым  товарищем,  еще  со
школьной скамьи", а просто  Сережкой  по  прозвищу  Кекс.  У  Вадима  было
несколько школьных дневников и один блокнот  фронтовых  записей.  Все  это
лежало навалом вместе со всяким бумажным старьем, письмами,  вырезками  из
газет в нижнем ящике письменного стола. Вадим  встал  с  постели  и  зажег
настольную лампу.
   Вот самый первый дневник - выцветший бурый  переплет  общей  тетради  с
акварельной надписью: "Моя жизнь",  вокруг  которой  нарисованы  пароходы,
пальмы, похожие на пауков, горные пики и планета Сатурн.

   "1936 год. 7 июля.
   Сегодня мой день рождения.  Мне  стукнуло  одиннадцать  лет.  Были  все
ребята с нашего двора, которые принесли мне подарки.  Потом  мы  играли  в
"итальянку" один на один. Я проиграл только Шурке, а у остальных  выиграл.
Сережка тоже мне проиграл и сказал, что он нарочно поддался, потому что  я
именинник. А сам был весь потный, как рак, потому что  старался  изо  всех
сил. Потом запускали бумажного змея. Он был склеен из контурных карт.

   1938 год. 13 августа.
   Ходили купаться на  Габай,  там  хорошее  дно  и  пляж.  Мы  с  Сережей
переплыли на ту сторону. С нами была Зина, она очень  хорошо  плавает,  но
все время визжит и хохочет, как будто ей щекотно. Потом  мы  вышли  на  ту
сторону. Там был большой луг, он изумрудно блестел под  лучами  заходящего
солнца. Когда поплыли обратно, я отстал. Они уже вышли на берег  и  бегали
там, чтобы обсохнуть. Я крикнул Сережке, чтобы он перенес  мое  барахло  к
тому месту, куда я подплывал, и показал из воды рукой: "Сюда! сюда!" А  он
вдруг бросился с разбегу в воду и поплыл ко мне кролем. Я хохотал и кричал
ему, но он ничего не слышал. Подплыл, схватил меня за руку, а я хохочу. Он
думал, что я тону. Он мой самый лучший друг.

   ...15 августа.
   Зине, оказывается, уже пятнадцать лет. Сережка сказал, что если  б  она
жила в Африке, у нее давно были бы дети. По-моему, он врет.

   1938 год. 10 декабря.
   Вчера в Доме пионеров был вечер, и там были  ребята  из  Испании.  Один
мальчик, черный и худой, похожий на Мишку Шварца, рассказывал  про  борьбу
республиканцев с фашистскими бандитами. Он  говорил  по-испански,  а  одна
женщина переводила. После этого открылась выставка художественной  студии,
в которой я занимаюсь. Выставка посвящена борцам республиканской  Испании.
Я изобразил в красках бой под  Теруэлем.  Антон  Дмитриевич  похвалил  мой
штрих и экспрессию, но сказал, что пальмы не специфичны для Испании (нужно
лавры). Сережка тоже был на вечере со  своим  драматическим  кружком.  Они
представили пьесу из жизни республиканцев, и Сережка играл главную роль  -
товарища Хуана.

   1939 год. 8 декабря.
   Мы  переехали  на  новую  квартиру,  на  Калужскую  улицу.  Дом  новый,
шестиэтажный,  и  квартира  у  нас  лучше  прежней,  но  мне  очень  жалко
расставаться со школой и  ребятами.  С  Сергеем,  конечно,  я  буду  часто
встречаться. Прошлым летом мы были с ним  в  туристском  походе  на  озере
Селигер, а следующим летом мы решили поехать на Кавказ.  Я  теперь  каждый
день занимаюсь гимнастикой и обливаюсь холодной водой. Надо готовить  себя
к экспедиции, как это делал Амундсен...

   1940 год. 10 апреля.
   Вчера у Сергея устроили вечер. Были все старые школьные друзья из нашей
компании. Маша очень выросла, она  занимается  теперь  в  балетной  школе.
Учила меня танцевать. Было очень  весело.  Сергей  читал  нам  свои  стихи
(очень хорошие, хотя немного подражательные). Потом на коротких волнах  мы
поймали вдруг Осло. Немецкий голос говорил, что фашистские  войска  заняли
столицу Норвегии. "Вы слышите шаг победоносной армии..." И  действительно,
мы услышали грохот сапог по асфальту:  рррух-рррух-рррух  -  и  барабанный
бой. А потом кто-то прорычал басом: "Шпрехен зи дойч?" и тоненький голосок
ответил: "Яволь! Яволь!" Разбойники! Они пока что  побеждают,  потому  что
нападают на тех, кто послабей.

   1941 год. 22 июня.
   Война! Сегодня  ночью  немцы  напали  на  нашу  страну.  За  рекой,  на
аэродроме, весь день гудят моторы. Писать некогда - мы роем во дворе  щель
от бомб...

   ...13 августа.
   Опять был налет. Я уже привык. Отец давно не пишет.

   ...30 августа.
   Мы с Сергеем в пожарной команде Ленинского района. Живем в казарме.

   ...10 сентября.
   Вчера ночью на  чердаке  начался  пожар  от  зажигалки.  Мы  с  Сергеем
побежали туда, он упал и рассек себе руку ржавым  железом.  Рекой  хлынула
кровь. Он не ушел перевязываться, и мы засыпали пламя песком..."

   Это последняя запись до армии. Да, с сорок  первого  года  началась  их
раздельная жизнь, у каждого своя и неизвестная другому. Что они знали друг
о друге? Жив-здоров,  находится  примерно  там-то,  делает  приблизительно
то-то...
   Но ведь и школьные дневники дают мало пищи для размышлений. По  крайней
мере Вадиму, для которого  они  словно  ничтожный  осколочек  зеркала,  не
отразивший и тысячной доли его  жизни  до  войны.  Где  приметы  тех  черт
характера, которые к двадцати  четырем  годам  развились  так  буйно,  так
неприглядно?
   Вадим стал вспоминать различные эпизоды из  своей  довоенной  дружбы  с
Сергеем, его отношения к товарищам, к девушкам, к родным. К своей матери -
Ирине Викторовне. Да, вот тут,  пожалуй,  было  главное  неблагополучие...
Домашняя жизнь Сергея всегда  казалась  Вадиму  очень  странной,  какой-то
неудобной, неправильной. Родители его без конца ссорились, отец то  уходил
куда-то из семьи,  то  возвращался.  Это  был  высокий,  толстый,  угрюмый
человек, который никогда не улыбался и очень мало разговаривал. Он  был  в
доме как чужой. А мать Сергея  всегда  удивляла  Вадима  нелепостью  своих
поступков. Она исполняла каждую прихоть  сына,  хотя  устраивала  скандалы
из-за пустяков. Сергей называл  ее  почему-то  "воблой".  В  то  время,  в
детстве, это казалось  Вадиму  верхом  остроумия.  Да,  теперь  ясно,  что
безвольная, недалекая Ирина Викторовна с ее истерически-жертвенной любовью
к сыну и слепой верой в его талантливость во многом повлияла  на  характер
Сергея. Вадим вспомнил - у Чехова есть что-то по такому поводу в  записных
книжках. Он взял с полки томик Чехова, долго искал  это  место  и  наконец
нашел: "В семье, где женщина буржуазна,  легко  культивируются  панамисты,
пройдохи, безнадежные скоты". Сергей не мог стать законченным "панамистом"
или "безнадежным скотом", потому  что  вокруг  него  были  здоровые  люди,
огромная, крепкая жизнь. Он стал мелким "панамистом". И об  этом-то  будет
завтра крупный разговор.
   Вадим потушил свет и лег в постель. Он стал думать  о  завтрашнем  дне,
старался представить себе свою речь на бюро, ответы Сергея и то, как будут
говорить остальные.
   Вдруг  на  мгновение   охватило   его   чувство   позорной,   тоскливой
неуверенности. А  не  зря  ли  открыл  он  эту  шумную  кампанию,  которая
взбудоражила уже весь факультет?  Может  быть,  надо  было  последний  раз
поговорить с ним один на один? А может быть, он вообще ошибается в чем-то.
И все это вовсе не так, сложней, непонятней...
   Он заснул в середине  ночи,  бесконечно  утомленный,  встревоженный,  и
сразу закрутило его в мутном, тяжелом сне.



        "26"

   Придя на другой день в институт, студенты прочитали на  доске  приказов
следующее объявление:

   "Сегодня в 7 часов вечера состоится заседание комсомольского бюро  3-го
курса. Вызываются товарищи Палавин, Белов. Явка групоргов обязательна.
   Бюро ВЛКСМ 3-го курса".

   А на три часа дня была назначена матчевая игра институтской  сборной  с
волейболистами медицинского института. Команда собралась в спортзале сразу
после лекций. Тренер Василий  Адамович,  старый  волейболист  -  поджарый,
сутуловатый,  с  расхлябанно  подвижным  и  ловким  телом,  давал  игрокам
последние советы  и  назидания.  Рашид  волновался,  впервые  выступая  за
четвертый номер.
   Когда все уже собрались уходить, в  дверях  зала  появился  Палавин,  в
пальто, со спортивным чемоданчиком в руках.
   - Привет, Базиль! - сказал он, свободно подходя к Василию  Адамовичу  и
протягивая ему руку. - Здорово, хлопцы.
   Он пожал руки всем, кроме Вадима, которого словно не заметил.
   - Здравствуй, - сдержанно сказал Василий Адамович.
   - Едем?
   - Мы едем. Не знаю, как ты.
   - Я тоже. Сегодня я в исключительной спортивной форме, - сказал Палавин
усмехаясь. - Думаю, за три часа мы их сделаем? У меня в  семь  бюро,  надо
вернуться.
   - Поезжай, поболеешь за своих.
   - Как? Как вы сказали, Базиль Адамович? -  спросил  Палавин,  удивленно
подняв одну бровь и опуская другую. - Я не ослышался?
   - Играть ты  сегодня  не  будешь,  -  сказал  Василий  Адамович.  -  На
тренировки ты не ходил, и ставить тебя в  команду  после  такого  перерыва
рискованно. Хочешь, езжай запасным.
   - Что? Запасным? Вот сейчас надену белые  боты  и  побегу  запасным,  -
выговорил Палавин после секундного замешательства. -  Нет,  это  серьезно,
Базиль?
   Василий Адамович посмотрел на часы.
   - Ребята, пора собираться.
   Палавин растерянно огляделся. Волейболисты одевались,  укладывали  свои
чемоданчики, деловито и односложно переговаривались, стараясь не  смотреть
на Палавина.
   - Ну-ну... И кто ж у вас на четвертом?
   - Меня вот поставили, - сказал Рашид, смущенно глядя на тренера.
   - А чего ты извиняешься? - рассердился Василий Адамович. - Поставили, и
будешь стоять! И хорошо будешь стоять, учти!
   Палавин похлопал Рашида по плечу.
   - Давай, Нуралиев, давай! С твоим ростом можно гвозди вбивать.  Ну  что
ж, пожелаю ни пуха ни пера. Обо мне прошу забыть.
   Он вышел из зала, помахивая чемоданчиком.
   - Невелик гусь, - проворчал Василий Адамович. - И так забудем,  просить
нечего. Подумаешь!
   Однако он был заметно огорчен последними словами Палавина.  Всю  дорогу
до  мединститута  Василий  Адамович  нравоучительно  рассуждал  о   пользе
скромности и о вреде зазнайства. Это был тренер-моралист. Он считал  своим
долгом не только добросовестно обучать студентов технике волейбола,  но  и
наставлять их.
   - Что это значит "прошу забыть"? Что это такое? - негромко  и  степенно
возмущался Василий Адамович. - Это значит - возомнил человек о себе, а  на
коллектив ему начхать. Отсюда бывает полная спортивная гибель. Волейбол  -
игра коллективная. Один человек ничто, а шесть человек - сила. Вот  о  чем
надо постоянно помнить. Ведь и раньше за  ним  такие  грехи  водились.  На
втором  номере  всегда  сам  норовит  ударить,  нет  чтобы  на   четвертый
отпаснуть. Хоть и левой, а сам...
   Вадим улыбался, слушая оценку Палавина со спортивной точки  зрения.  Он
был возбужден  сегодня  не  меньше  Рашида.  Но  не  волейбольная  встреча
волновала его - с медиками Вадим играл в первом  туре  и  знал,  что  этот
противник не из опасных.
   В   спортивном   зале   мединститута   все   было   готово   к   матчу.
Зрители-болельщики  нетерпеливо  шумели,  сидя   на   низких   и   длинных
гимнастических скамьях, поставленных вокруг площадки. В первой игре медики
упорно сопротивлялись, и победа над ними далась нелегко. Вторая игра пошла
живее. Рашид почувствовал уверенность, бил точно и сильно,  сильнее  даже,
чем на тренировках. Играть рядом с ним  было  легко:  он  не  ворчал,  как
Палавин, за плохой пас, не нервничал, выражаясь  волейбольным  жаргоном  -
"не шипел".
   Вторая игра закончилась с разгромным для медиков счетом.
   Итак, команда пединститута одержала во втором круге первую победу.
   К концу матча Вадим вдруг заметил среди болельщиков Палавина. "Зачем он
здесь? - мельком удивился Вадим. - Что-то на него не  похоже.  Или  пришел
полюбоваться, как без него, незаменимого, проигрывают?  Ну  что  ж,  пусть
любуется, как без него выиграли".
   Вадим  направился  в  душевую.  Выйдя  через  десять   минут,   бодрый,
освеженный, с наслаждением раскуривая папиросу,  он  увидел,  что  Палавин
озабоченно расхаживает возле дверей.
   - Я к тебе, - сказал Палавин, заметив Вадима, и сейчас же нахмурился.
   - В чем дело?
   - Отойдем в сторону.
   Зал  почти  опустел.  Василий  Адамович  и  тренер   медиков   негромко
беседовали, сидя за столом, и в дальнем  конце  зала  несколько  студентов
возились у турника. Вадим и Палавин подошли к  окну,  оба  поставили  свои
чемоданчики - Палавин на пол, Вадим на подоконник.
   - Мать приходила к вам вчера? -  спросил  Палавин  сухо  и  подчеркнуто
по-деловому.
   - Была.
   - Зачем?
   - Не знаю, спроси у нее.
   - Так, - Палавин нервно усмехнулся. -  Только  не  вздумай,  что  я  ее
посылал.
   Вадим промолчал. Ему почему-то казалось, что Палавин ищет примирения.
   - Не вздумай, - повторил Палавин. - Я сам только сегодня узнал.  Старая
дура проявила заботу, никто в ней не нуждается.
   - Мне все равно, посылал ты ее или нет, - сказал Вадим после паузы.
   - А мне не все равно! Вот, не можешь понять... Мне не все равно -  дура
моя мать или нет!
   "Не то, опять не то, - думал Вадим, - не то он говорит и  не  то  хочет
сказать..."
   - Ведь из-за нее по существу и вышла вся эта история  с  Валентиной,  -
сказал Палавин.
   - Вот как?
   - Она  же  нянькалась  с  ней,  ахала  от  умиления,  приводила  домой,
одолжалась... А зачем?  Все  делалось  из-за  бабьего  любопытства,  из-за
глупой материнской страсти иметь каждое сыновнее увлечение перед  глазами.
Ведь я ж... - Он уткнулся взглядом в подбородок Вадима и говорил  ворчливо
обиженным тоном. - Я уже давно решил прекратить всякие  отношения,  потому
что чувствовал, что до хорошего не дойдет. Нет, она упорно приглашала ее в
гости, принимала всякие услуги... Та помогала матери по хозяйству,  а  моя
умница принимала все как должное.
   - Но ведь и ты принимал как должное?
   - Я... Я же любил ее! Определенное время я любил ее.
   - Ну да. Совершенно определенное время...
   - Одним словом, вот, -  перебил  его  Палавин.  -  Я  должен  был  тебе
сказать, во-первых, что я никаких парламентеров к  тебе  не  засылал.  Это
раз. Во-вторых - я хотел предупредить тебя,  просто  потому,  что  у  меня
остались кое-какие товарищеские чувства  к  тебе,  что  если  ты  подымешь
сейчас разговор о Валентине - ты станешь посмешищем всего  факультета.  Ты
вытаскиваешь нелепую, никчемную сплетню  и  за  это  поплатишься.  Я  тебя
предупреждаю.
   - А я тебя предупреждаю, что буду говорить не только о Валентине.
   - Интересно, о чем же?  О  том,  как  я  просил  у  тебя  шпаргалку  на
экзамене?
   - Ладно, нам пора идти.
   - Идем! - решительно кивнул Палавин.
   Все, о чем говорилось на заседании бюро в первые четверть  часа,  Вадим
слышал плохо, почти  вовсе  не  слышал.  Ему  казалось,  что  и  остальные
торопятся покончить с посторонними делами и  перейти  к  главному.  И  вот
Спартак сказал:
   - Мы  должны  были  рассмотреть  сегодня  еще  одно  заявление  о  даче
рекомендации в партию - заявление Палавина. Однако на  последнем  собрании
НСО, когда Палавин был выдвинут  делегатом...  -  Спартак  говорил  что-то
очень  длинно,  ужасно  неторопливо,  ровным  голосом  и  вдруг  -   точно
выкрикнул, сухо, отрывисто: - Есть предложение заслушать Белова!..
   Других предложений не было. Вадим за четверть часа успел все обдумать и
решил, что говорить он будет с  места,  чтобы  видеть  прямо  перед  собой
членов бюро. Но теперь,  поднявшись,  он  неожиданно  вышел  к  столу,  за
которым сидел Спартак, и прямо перед собой увидел групоргов и Палавина.
   - На собрании НСО я отвел  кандидатуру  Палавина.  Я  сказал,  что  его
моральный облик не позволяет ему  представлять  наш  коллектив.  Теперь  я
должен  эти  слова  доказать.  -  Вадим  с  удивлением   прислушивался   к
собственному  голосу,  который   казался   ему   неузнаваемо   громким   и
торжественным. Сделав паузу, он заговорил тише: - Я буду говорить  сегодня
не о каком-то поступке Палавина, а обо всем его поведении. Мы с Палавиным,
как говорится, "друзья детства". Поэтому я, вероятно, знаю его лучше,  чем
кто-либо.
   И я должен сказать, что и в личной и в общественной жизни Палавин ведет
себя не так, как полагается комсомольцу. Факты? - спросил  Вадим,  повысив
голос.
   Он не мог оторвать взгляда от Палавина, смотрел, нагнув  голову,  прямо
ему в глаза. - Ну вот, грубо: на комсомольском собрании, когда обсуждалось
дело Лагоденко, Палавин  усердно  защищал  Козельского,  хотя  большинство
собрания критиковало профессора. Почему защищал? Потому, может  быть,  что
был принципиально не согласен с критиковавшими? Нет, не потому. Он часто и
со мной и с другими говорил о Козельском то же самое,  даже  более  резко,
всячески  его  высмеивал.  Но  в  тот  момент  ему  нужна  была  поддержка
Козельского  в  НСО,  где  он  готовился   читать   реферат.   И   Палавин
действительно сумел "подружиться" с Козельским, но дружба эта продолжалась
недолго. Как только Палавин почувствовал, что дела у Козельского  плохи  и
никакой пользы от него больше не получишь, а скорее неприятности наживешь,
- тут он сразу захотел быть в  первых  рядах  разоблачителей  Козельского,
рвался выступать на учсовете и так далее.  Мне  кажется,  такое  поведение
называется своекорыстным, неблагородным.
   И точно так же он вел себя  и  в  других  случаях.  Вы  помните,  каким
необыкновенным общественником он стал в декабре? Как он шумел насчет связи
с заводом? Даже  один  раз  сходил  вместе  с  нами,  очаровал  Кузнецова,
наобещал с три короба - а потом как отрезало. Ни разу больше не  был.  Для
чего он,  оказывается,  ходил  на  завод?  Все  для  того  же.  Для  себя.
Во-первых, для того чтобы завоевать расположение бюро, а во-вторых,  чтобы
присмотреть "кое-что" для своей повести.
   А как он относится к инст