перед тем, как  делать  крупную  ставку,  найти
доктора и притронуться сзади к его волосам. Но он мне  запомнился  потому,
что сказал: "Все в этом мире мои родственники". После "Циркус-циркуса"  мы
пытали судьбу в другом казино, потом пили кофе в  "Бурлеске",  где,  кроме
нас и одного негра, не  было  никого,  на  эстраде  танцевала  девушка  из
Вест-Индии, негр все время подбирался к краю сцены и хотел  посмотреть  на
девушку снизу, для чего ложился чуть ли не на спину; девушка была голая  и
старалась, чтоб он ничего не увидел, она смеялась, негр смеялся, это  была
игра, они нас не замечали. Стив фотографировал со вспышкой, и после  всего
этого в ресторане "Сахара" Стив заговорил о моей  книге.  Нет,  не  сразу,
сначала была беседа с официантом, даже с  двумя  официантами,  первый  был
статный пожилой красавец, похожий на вышедшего в тираж киноактера, и Лола,
нагоняя мне цену и одновременно льстя  ресторану  "Сахара",  сказала,  что
только в "Сахаре" можно достойно накормить такого крупнейшего  бейсболиста
из Москвы, такую мировую звезду спорта, как я,  на  что  официант  ответил
доброжелательным  взглядом  сверху  вниз  и  как  равному   протянул   для
рукопожатия громадную ладонь; после этого он подкатил столик со специями и
стал у нас на глазах делать французский салат, который заказал белобрысый,
с туманным остановившимся  взглядом  Крис,  большой  человек  из  "Тампико
Хемикла". Официант  манипулировал  ложечками,  лопаткой  и  бутылочками  с
неимоверной  быстротой,  как   фокусник,   каждое   действие   сопровождая
энергичными объяснениями, что он кладет и зачем, и все смотрели на него  и
слушали с напряженным вниманием.  Официант  спросил,  в  какой  команде  я
играю.
   - "Московские хрипуны", - ответил я.
   - "Moscow rattlers", - перевел Боб.
   - О, "Moscow rattlers"! Хорошая команда. Я слышал, - сказал официант.
   Лола, Сузи, Бобчик и Рут были в Лас-Вегасе впервые, так же как я,  Крис
тут бывал не раз, а Стив работал здесь в сороковые годы,  строил  насосную
станцию. Где только Стив не работал! Он был самый старый среди нас и самый
веселый, все время подшучивал  над  Рут,  гладил  ее  веснушчатую  руку  в
серебряных кольцах, она улыбалась ему значительно  и  как  бы  намекая  на
что-то, понятное им двоим, они вели себя как молодожены, а ведь  ему  было
семьдесят, ей пятьдесят восемь, но они и вправду были  молодожены,  потому
что соединились три года назад. Подошел второй официант, разносивший мясо.
Я ему сказал, что просил well done.
   - Я думал, русские всегда любят с кровью, -  сказал  официант,  но  без
улыбки, а как-то холодно и враждебно. Ведь то же самое можно было  сказать
шутливо. И это никого бы не задело. Но он сказал враждебно.
   Бобчик  вскочил  и  прокричал  официанту  что-то   грубое,   размахивая
здоровенной  рукой,  способной  многократно  и   с   легкостью   поднимать
двухпудовую гирю. Я сам видел, как он кидал гирю утром в своей квартире  в
Лос-Анджелесе,  про  которую  Лола  говорила:  "В  таких  квартирах  живут
неудачники". Официант чопорно удалился.  Подошел  грузный,  профессорского
вида метрдотель во фраке, мои спутники стали с ним объясняться. Я  понимал
плохо. Когда они говорят быстро между собой, я понимаю  плохо.  Метрдотель
ушел, мне сказали:
   - Он извиняется, хотя ничего не понял. Но официант будет  наказан.  Это
человек из Европы, и он очень злой.
   Вот после этого  эпизода  и,  может  быть,  для  того  чтобы  загладить
тягостное впечатление, Стив заговорил о моей книге. Ему  хотелось  сказать
мне приятное. Он сказал, что я пишу хорошо, он  прочитал  всю  книгу  "The
long goodbye" от  начала  до  конца,  но  мои  герои  не  могут  нравиться
американцам: они вялые, нерешительные, не умеют добиваться своего. Но  это
не имеет значения. Для русского я пишу хорошо. Тут ему показалось, что  он
сказал недостаточно приятное, и он пустился в объяснения:
   - Понимаете, Юрий, нам, американцам, такие люди не нравятся.  Мы  любим
людей  успеха.  А  вы,  русские,  всегда  пишете  про   неудачников.   Это
неинтересно  для  нас.   Мы   любим   оптимистическую,   жизнеутверждающую
литературу. Мы _такая нация_. Верно я говорю, Рут?
   - Верно, Стив, - сказала Рут и прочитала  оптимистическое  американское
стихотворение про человека, который кузнец своего счастья.
   - Рут тоже пишет книги. По психиатрии, - сказал Стив.
   - Писала, пока не встретилась с тобой, - сказала Рут, смеясь.
   Она была милая, женственная, черноволосая, с крепким, спортивным телом,
несмотря на пятьдесят восемь. Ее родители  приехали  из  Польши  в  начале
века, но она не знала по-польски ни слова. Потом она мне рассказала: жизнь
до Стива была тяжелой - муж, пьяница, избирал ее, жили в  нужде.  Муж  был
страшный. Она его боялась. Он кончил дни в сумасшедшем доме. Но теперь она
необыкновенно счастлива. Стиву  тоже  было  нелегко  отделаться  от  жены,
истеричной и невоспитанной женщины, очень богатой, она богатством пыталась
удержать Стива, но он все равно ушел. Так что Рут добилась своего.  Теперь
у них пятеро детей: двое Рут и трое Стива, все живут в соседних  домах,  в
Костамессе.
   - Все это вздор, - сказал Бобчик.
   - Почему вздор? - спросила Лола.
   - Абсолютный вздор. Насчет успеха и так далее. Можно подумать, что  все
американцы добиваются успеха. Сказка для дураков.
   - Добиваются все, которые, ну, скажем, этого достойны.
   Бобчик усмехнулся:
   - Достойны?
   - Ну да, - сказала Лола.
   - Замечательно.
   - Мама, конечно, достойнейшая, - сказала Сузи. Она улыбалась  кукольным
ртом, но узкие зеленоватые глаза -  не  материнские  -  смотрели  на  мать
неприязненно.
   - Сузи, послушай, что я тебе расскажу про  Стива.  Это  важно  особенно
тебе, ты знаешь почему, - сказала Рут.  -  Человек  должен  иметь  волю  к
жизни...
   Она стала рассказывать:  как  Стив  был  фермером,  потом  учился,  был
летчиком на  войне,  работал  в  разных  местах,  затевал  множество  дел,
прогорал дотла, начинал снова, опять прогорал, опять начинал - и так  было
бессчетное число раз, но он не сдавался. Стив простодушно улыбался, слушая
про себя. Крис кивал  белобрысой,  коротко  остриженной  головой,  одобряя
американскую  притчу.  Но  Бобчик  был  бледен,  мучительно  с  чем-то  не
соглашался, сдерживался, молчал, а  нежное  лицо  Сузи  приняло  выражение
насмешливой, тончайшей презрительности. Когда Рут кончила, а Стив  в  знак
благодарности поцеловал ее веснушчатую руку, Бобчик сказал:
   - А я третий год не могу продать сценарий. Может, я идиот?
   - Нет, ты не идиот, - сказала Лола. - Но ты невезучий.
   - Послушай, ведь то, чем я занимаюсь, не игра в  карты.  Что  значит  -
невезучий?
   - Не знаю. Возможно, ты мало работаешь. Я не понимаю,  в  чем  дело.  -
Лола выпрямилась во весь свой маленький рост, расправила обнаженные плечи,
в ее скуластом лице женщины-подростка появилось что-то новое и  внезапное,
похожее на стальную упругость. - Не будем портить аппетит всем, о'кей?
   - О'кей, - отозвался Бобчик слабым голосом.
   Поехали в старый  Лас-Вегас,  в  "Золотой  слиток",  и  играли  там  до
полуночи. Все разбрелись  по  разным  столам,  прятались  по  углам  среди
автоматов, стараясь быть в одиночестве, не видеть друг друга, оставаться с
глазу на глаз со своей судьбой, а я ходил  и  смотрел.  Все  было  так  не
похоже на Репихово. Но какая-то нить - я чувствовал -  соединяла  эти  два
местечка. Я видел, как  Бобчик  подошел  к  Лоле,  которая  механически  и
равномерно вкладывала монету и дергала ручку, и сказал:
   - Дай мне пятнадцать долларов.
   Не отрываясь от своих занятий, Лола спросила:
   - У тебя ничего нет?
   - А что у меня было?
   - Я дала тридцать пять долларов. И еще были, наверно, какие-то свои?
   - Откуда свои? - Бобчик усмехнулся. - Свои! Прекрасно  знаешь,  что  не
было.
   Лола отсыпала из бумажного стаканчика монеты и дала Бобчику.  Он  ушел,
бормоча. Лола продолжала дергать ручку. В полночь все собрались, как  было
уговорено, перед  выходом,  чтобы  ехать  в  "Эм-Джи-Эм",  где  начиналась
программа. Все проигрались, кроме Криса. Лола шутливо обнимала Криса:
   - Кристофер, я хочу завести с вами роман! Меня волнуют мужчины, которым
везет!
   "Эм-Джи-Эм" - колоссальное казино  с  залом  тысячи  на  две  зрителей.
Знаменитый лев,  известный  по  фильмам  "Метро-Голдвин-Мейер",  сидел  на
крутящейся сцене, дряхлый и бессмысленный, и  разевал  в  зевоте  беззубую
пасть. Две сотни девушек,  стоявших  полукругом,  одновременно  вскидывали
голую ногу, и вся их выгнутая шеренга напоминала чудовищное веко с  белыми
ресницами. Зрители сидели за длинными столами на  террасах,  поднимавшихся
амфитеатром. Под куполом клубилась табачная мгла.  Бобчик  куда-то  исчез.
Лола пошла его искать. Они  вернулись  не  скоро.  Бобчик  был  мрачен.  Я
слышал, как он сказал по-русски:
   - Убери эту рыжую скотину. Для тебя он начальник, а для  меня  ноль.  Я
могу его убить.
   - Ты пьян, - шептала Лола. - Уходи немедленно. Иди в гостиницу спать.
   - Уходи сама. Уходите с ним оба.
   - Нет, уйдешь ты, а мы останемся.
   - Пойдешь с ним спать?
   - Ты мне опротивел, гадина. Уходи отсюда к чертовой матери.
   Они шептались по-русски, и никто их не  понимал,  кроме  меня,  а  Сузи
сидела на другом конце стола и  не  слышала.  Бобчик  встал,  покачивался,
тыкался неловкими пальцами в пуговицы пиджака, не сходившегося на животе.
   - Ну ладно, пойду. Живите как  хотите.  Но  утром  пусть  этот  тип  не
появляется. Я могу его покалечить.
   И, уходя, грозил пальцем. Сузи сказала,  что  посадит  его  в  такси  и
вернется. Она не вернулась. Рут шептала:
   - Ее надо лечить. Она уже дважды  лежала  в  клинике.  Но  у  Лолы  нет
времени. Такое несчастье...
   На рассвете я услышал крики, топот ног, вышел в коридор. Сузи в  халате
стояла перед открытой дверью соседнего номера и, рыдая, кричала:
   - Будь ты проклята! Ты не мать, а ведьма! Тебе все мало! Зачем  я  тебе
нужна? Почему ты меня не убьешь?
   Возникла Лола, тоже в халате, -  румяная,  быстрая,  с  сухим,  деловым
блеском в глазах - и ловко плеснула в лицо дочери воду  из  стакана.  Сузи
упала на пол. Я подбежал, вместе с Лолой мы втащили Сузи в комнату.  Потом
я стоял перед окном в своем номере и смотрел на  лунный  пейзаж:  в  сером
серебрились башни, между башнями дымился  рассвет.  Пустыня  была  вокруг.
"Зачем все это нагромоздили?" - думал я. В середине дня за ленчем  подошел
Крис и сказал, показывая плоскую, с желтоватым обрезом ладонь:
   - Этой штукой я убиваю лошадь. Понимаете?
   Он потряс ладонью перед моим лицом. Бобчика за столом не было. Никто не
знал, где он. Сузи лежала больная в номере.
   Самолет отлетал в восемь. За окном пылал жаркий ноябрь Невады.
   - Бобчик придет, не волнуйтесь, - сказала Лола. - Никуда он не денется.
   Я подумал, что нить, которая соединяет два  таких  непохожих  местечка,
очень простая:  она  состоит  из  любви,  смерти,  надежд,  разочарований,
отчаяния и счастья, краткого, как порыв  ветра.  Они  никогда  не  поймут,
почему упал, как от взрыва бомбы, Сергей Тимофеевич  в  пятьдесят  седьмом
году, почему рухнул, не успев переменить  судьбу,  Боря,  а  я  не  пойму,
почему никуда не денется Бобчик, но дело  не  в  этом.  "Все  в  мире  мои
родственники", - сказал безумный доктор в Лас-Вегасе.
   Спустя три года я получил письмо от Рут: Лола вышла замуж за  служащего
страховой компании и  уехала  в  Бостон,  Бобчик  разбился  на  спортивном
самолете, Сузи лечится в клинике, у  Стива  все  в  порядке,  он  работает
по-прежнему, хотя старая болезнь донимает, дети  его  очень  поддерживают,
все молятся за него, а Рут заканчивает книгу по психиатрии. В конце письма
Рут привела американское стихотворение насчет  того,  что  человек  кузнец
своего счастья.



        "ПОСЕЩЕНИЕ МАРКА ШАГАЛА"

   Нас пригласили к пяти. Лили заехала в  Рокфор-ле-Пэн,  и  мы  понеслись
петляющей дорогой, которая то ныряла в знойные теснины между  холмами,  то
вырывалась на свободу горы, и тогда становились видны на краю  прозрачного
простора,  где  воздух  слоился,  какие-то  обломанные,  туманные   хребты
городов, похожие на  развалины,  они  кружились,  отдаляясь,  и  в  машину
залетал запах далековатого моря. Я думал не только о художнике, к которому
мы ехали, о его простодушных коровах, кривобоких избах, одноглазых мужиках
в картузах, о зеленых и  розовых  мечтательных  евреях  в  ультрамариновом
небе,  о  синеве,  об  Улиссе,  о  медленном  и  прочном  затоплении  мира
загадочной славой - я думал о другом старике, который умер два года  назад
в доме для престарелых на берегу канала, за Речным вокзалом, и  который  -
ах, сколько бы он дал, чтобы сидеть в машине, продуваемой ветром, и  ехать
в Сен-Поль! Я думал об  Ионе  Александровиче.  Они  были  ровесники.  Один
называл другого Марк, а другой говорил  тому  Иона.  В  1910  году  судьба
столкнула их в Париже, потом они встречались там  же  в  двадцатых,  когда
Иона Александрович жил в Париже в командировке, не знаю точно какой. Я  не
мог не вспоминать о нем. Уж слишком он трепетал, рассказывая о Шагале,  он
всегда начинал путать  слова,  руки  его  дрожали,  когда  ему  доводилось
услышать или самому заговорить о Шагале. Однажды в  доме  на  Масловке  он
ударил по лицу художника Царенко, который сказал, что Шагал халтурщик, что
он не умеет рисовать, - нет, не то чтобы ударил, а в приступе гнева  и  со
слабым возгласом: "Вы лжете!" -  дал  Царенко  легкую  пощечину  кончиками
пальцев, но и  то  был  с  его  стороны  отчаянный  поступок,  потому  что
вырвалось тщательно и давно  скрываемое  преклонение  Ионы  Александровича
перед  Шагалом,  которое  он  всегда  отрицал,  на  что  Царенко   ответил
здоровенным тумаком, который сбил старика на пол, и радостным криком: "Сам
ты лжешь!" Потом их делом занимался  товарищеский  суд.  Я  жил  тогда  на
Масловке. Это было лето  пятьдесят  первого  или,  может  быть,  пятьдесят
второго года. Я был женат на дочери Ионы Александровича. Мы прожили с  ней
пятнадцать лет до ее внезапной  смерти  на  литовском  курорте,  куда  она
умчалась в одиночестве непонятно зачем. Летающие любовники Шагала - это мы
все, кто плавает в синем небе судьбы. Я  догадался  об  этом  позже.  Иона
Александрович сначала меня любил, потом возненавидел. И я  тоже  в  разные
времена относился к нему по-разному. Он менялся, как пейзаж в течение  дня
- то в сумерках, то при свете солнца, то в тумане, то  при  луне.  Он  был
коротконогий, коренастый, с несколько скуластым, скорее крестьянским,  чем
одесским типом лица, седые волосы зачесывал набок  челкой  и  в  разговоре
имел привычку причмокивать, точно всегда прочищал языком зубы  после  еды.
Парижские  салоны  и  портовые  кабаки  родного  города   в   нем   нелепо
соединялись. Из небывалой дали долетел и сохранился  -  висел  в  укромном
месте в мастерской - автопортрет молодого Шагала, литография с карандашной
подписью. Лицо было круглое, с безумным удивлением  в  глазах  и  странным
образом  перевернутое:  оно  казалось  неестественно  кривым,  как  бы  на
сломанной  шее,  и  в  то  же  время  бесконечно  живым.  Лицо   человека,
застигнутого врасплох. И чем-то смертельно пораженного. Иона Александрович
дорожил этой литографией больше, чем любой из своих картин, а у него  были
этюды Коровина, Левитана, рисунки Григорьева, полотна  Осмеркина,  Фешина,
Фалька и большая картина, изображавшая монастырский двор в день церковного
праздника, которая приписывалась Мясоедову. О, забыл: еще были Богаевский,
Малютин, Костанди и какой-то  француз,  то  ли  Фонтэн-Латур,  то  ли  еще
кто-то, правда сомнительный. Но всему этому он предпочитал летучий рисунок
Шагала. В те  времена,  когда  он  меня  любил,  он  часто  и  многословно
рассуждал по поводу этого автопортрета, который у него  пытались  выманить
коллекционеры, предлагая большие деньги, а ведь  он  нуждался.  Он  сильно
нуждался. Да и кто из художников, живших на Масловке,  не  нуждался  в  те
годы! Он говорил, склоняя меня к мыслям о собственных мучениях и потугах -
я тогда колотился,  ища  какого-то  поворота,  какого-то  нового  ключа  в
работе, потому что мое старое мне опостылело, -  о  том,  что  истинное  в
искусстве всегда  чуть  сдвинуто,  чуть  косо,  чуть  разорвано,  чуть  не
закончено  и  не  начато,  тогда  пульсирует  волшебство  жизни.   И   вот
замечательная литография - в  желтоватом  паспарту  парижской  выделки,  в
рамке и под стеклом - пропала из мастерской. Я помню ужас, охвативший Иону
Александровича.  Пропажа  рисунка  Шагала  не  могла   стать   поводом   к
разбирательству. Сказали бы: а не надо всякую ерунду держать в мастерской.
Ведь Иона Александрович не хвастался литографией, мало кому ее показывал -
только верным людям и знатокам. Он мало кому и рассказывал о знакомстве  с
Шагалом в 1910 году и тем более о  встречах  с  ним  в  1927-м.  Это  была
полутайна. Полностью скрыть  связи  со  злокозненным  антиреалистом  было,
разумеется, невозможно, ибо все  помнили,  как  в  начале  тридцатых  Иону
Александровича стегали публично на  дискуссиях  и  в  печати  -  отличался
критик Кугельман,  один  из  вождей  изофронта,  неподкупный  и  яростный,
сгинувший лет через пять бесследно, - за  вредоносный  _шагализм_  (термин
Кугельмана),  и  бедный  Иона  Александрович  каялся  и  отрекался   и   в
доказательство искренности  даже  уничтожил  ряд  своих  ранних  вещей,  в
которых _шагализм_ расцвел особенно ядовито. За двадцать  лет  было  много
чего: война, эвакуация, голод, смерть близких, тревога  за  дочь,  прежние
враги сгинули, новые народились, и незаметно, как ночной  снегопад,  упала
старость, а все же ужас перед Кугельманом и _шагализмом_  тлел  неизбывно,
как  задавленный  детский  страх   перед   темнотой.   Вот   почему   Иона
Александрович не решился поднимать шум из-за пропажи рисунка.  Он  страдал
молча и ломал голову: как быть? Его жена бранилась. Старик,  считала  она,
был во всем виноват. Ведь он отказал гомеопату Борису Эдгаровичу,  который
предлагал за рисунок пять  тысяч,  отказал  из-за  глупой  гордыни,  из-за
непонимания жизни, теперь лишился и рисунка, и денег;  Янина  Владимировна
порой считала Иону Александровича дураком и  заявляла  об  этом  твердо  и
ясно. А порой считала очень умным человеком. Она говорила: "Все знают, что
ты дурак  и  тебя  легко  обмануть".  Иногда  говорила:  "Иона,  зачем  ты
вступаешь в спор? Они не стоят твоего мизинца. Ты умнее всех в этом доме".
   Все это вспомнилось по дороге в Сен-Поль. Теперь я редко вспоминаю  дом
на Масловке. Это было слишком давно. Это в те времена, когда...
   Лили сказала, кивнув на мелькнувшую  белизной  среди  зелени  виллу  за
яично-желтой оградой:
   - Здесь жили когда-то русские,  поселившиеся  в  Провансе  после  вашей
революции. Они разводили кур.
   Так вот: это было в те времена, когда на крышах домов  еще  не  торчали
телевизионные антенны, когда женщины носили пальто  труакар  с  накладными
плечами, а мужчины ходили в  габардиновых  плащах,  некоторые  в  шинелях,
когда еще не было Лужников, игры происходили на стадионе "Динамо" и  перед
северной трибуной с утра до вечера  стояла  толпа,  одни  уходили,  другие
подходили, клубилось футбольное толковище, когда импрессионисты  считались
подозрительными и даже враждебными реализму, когда еще не было  изобретено
антитараканье средство "Прима" и не было самих тараканов,  исчезнувших  во
время войны, когда не появились еще итальянские фильмы и  Москва  смотрела
немецкие трофейные ленты, которые шли не в кинотеатрах, а в клубах,  когда
существовал "Грандотель" и модным считался ресторан ВТО,  где  метрдотелем
был Борода, когда весь район  восточнее  стадиона  "Динамо"  был  застроен
ветхими деревянными домишками, напоминал село, там  было  много  деревьев,
собак, грязи осенью, тополиного пуха летом, снежных сугробов  зимой.  И  я
жил