строгим, или как
говорили тогда полулюбовно: со строгачом.
   Все это уже в Тироле казалось мне давностью,  а  теперь  ушло  в  такую
библейскую тьму, что вдруг думаешь: а было ли  все  это  со  мной?  Может,
причудилось? Может, кто-нибудь нарассказал  небылиц,  а  в  моем  уме  все
переворотилось и опрокинулось на меня? Кто-то сказал:  писатель  в  России
должен жить долго. И правда, можно застать многие  нечаянности  и  чудеса.
Время затмевает прошлое все густеющей пеленой, сквозь нее  не  проглянешь,
хоть глаз выколи. Потому что пелена - в нас. А нечаянности уходят туда же,
за пелену. Чехов мог бы дожить до войны, сидел бы стариком в  эвакуации  в
Чистополе,  читал  бы  газеты,  слушал  радио,  питался  бы  кое-как,   по
карточкам, писал бы слабеющей рукой что-нибудь важное  и  нужное  для  той
минуты, отозвался бы на освобождение Таганрога, но  каким  бы  видел  свое
прошлое, оставшееся за сумраком дней? Своего дядю Ваню?  Свой  вырубленный
сад? Ольгу, которая мечтала: "Если бы знать! Если бы знать!" Как только мы
узнаем, это узнанное исчезает во мгле.  Ведь  Антон  Павлович  мог  бы  до
Чистополя узнать многое, о чем бедная Ольга и помыслить не смела.  Ну  вот
узнал - и что же? Самого главного узнать не мог - чем кончится война. А мы
знаем и это...
   Разгуливая по ночному шоссе  перед  гостиницей  "Штубенталь",  я  вдруг
решил: надо поговорить с Н. начистоту. Почему _надо_ - было неясно.  Но  я
загорелся этой мыслью. Теперь, когда все отболело, когда мы оба выплыли из
тех дней и нас откатило волнами в разные  стороны,  было  легко  спросить:
зачем ты это сделал? Я стал ждать удобного часа. Пока шли соревнования, мы
редко встречались: я смотрел хоккей,  он  фигурное  катание.  Но  вот  все
кончилось, хозяин гостиницы впервые улыбался, прощаясь с нами, мы  поехали
автобусом в Вену, по дороге останавливались, смотрели то,  се.  В  воздухе
была теплынь. Мы побронзовели, будто побывали на юге. В автобусе он  опять
поглядывал дружелюбно, кивал приветливо: как ни в чем  не  бывало.  Иногда
спрашивал что-нибудь на ходу, пустое: "Ты не знаешь, где  будет  следующая
остановка?" или "Не заметил случайно, где тут туалет?" Я отвечал  сухо.  Я
думал: "Подожди, я тебя спрошу иначе. Перестанешь  улыбаться!"  На  второй
день после обеда в Зальцбурге поехали на  экскурсию:  поблизости  в  замке
помещалась средневековая камера пыток. Я подумал: тут самое место!
   Все были навеселе после  обеда,  разбрелись  с  хохотом  и  шутками  по
громадному замку, слонялись по ходам и залам подземелья, где  в  полумраке
висели, торчали и дыбились орудия пыток, и, по счастью, в одном  из  залов
мы   оказались   вдвоем.   И   я   спросил:   "Послушай,    давно    хотел
полюбопытствовать, зачем ты меня тогда топил?" Он  не  понял:  "Когда?"  -
"Ну, в те годы, черт знает когда.  Исключали  меня.  Помнишь?"  Мы  стояли
перед громадной бадьей, в которую сажали преступника, и с  помощью  ворота
опускали бадью в колодец, где была тухлая вода со змеями и жабами. Там его
топили  и  вытаскивали  труп  или  же  держали  полузатопленным,   мучили,
выпытывали секреты. Об этом сообщалось на красиво  написанной  готическими
буквами табличке. Все происходило в шестнадцатом веке. Мы смотрели в глубь
колодца. Сейчас он был сух, но без дна. Наши голоса гулом исчезали  внизу.
Я знал, что он скажет: "Старик, клянусь тебе: я поступал искренне! Мы были
дураками. Я верил, что тебя надо покарать, что твой отец враг, что  пощада
- это проявление слабости. Если  хочешь,  надо  жалеть  не  тебя,  а  нас,
искренних дураков". Я отвечу: "Но разница в том, что вам, дуракам,  ничего
не грозило, а мне грозило: без работы, без денег, а может, без  дома,  без
родных. Время текло суровое. Но вас, дураков, это мало заботило. Что с вас
взять? Вы поступали  искренне.  Нет  ничего  благородней  и  замечательней
искренности!" - "Ты подвергаешь это сомнению?" - "Если искренне забывать о
совести, о боли других - тогда ну ее к черту! Вы не задумывались над  тем,
во что ваша искренность превращается. Вам было плевать, что  происходит  с
людьми, кто натыкался на вашу искренность, сияющую сатанинским  светом!  А
знаешь, что в день того проклятого собрания моя мать..."  Внезапно  ярость
наплывает багряным  облаком.  "Ваша  искренность  -  это  злодейство!"  И,
схватив тщедушного  Н.  под  колени,  легко  поднимаю  его  над  колодцем,
перебрасываю через барьер, он бултыхается в  бадью,  нечеловеческий  крик,
ворот начинает вертеться, быстрей  и  быстрей,  бадья  ухнула  вниз,  крик
заглох, а ворот вертится, вертится неостановимо,  и  я  бегу  по  каменной
лестнице наверх. В автобусе никто не замечает, что Н. нет.  Спохватываются
через два часа. Поворачивают  назад.  Все  вдруг  протрезвели.  Бегают  по
замку, ищут, вопят, зовут, а я сижу на крыльце и курю.  Постепенно  яснеет
страшная  правда.  "Неужто?"  -  спрашивают  друг  друга  молча,  ужасаясь
глазами. И кто-то говорит: "А  между  прочим,  было  что-то  неладное".  -
"Где?" - "В Инсбруке". - "А что?" - "Стоял на улице и читал объявления..."
   Н. смотрел на меня с испугом и, покачав головой, прошептал: "Старик, ты
все забыл. Я не топил тебя, а  спасал".  -  "Спасал?"  -  "Конечно:  я  же
повернул ход собрания. Тебя хотели исключить, а  после  моего  выступления
дали строгача. Ты меня благодарил. Неужели не помнишь?" - "Я помню другое:
ты говорил что-то об Ахматовой, о том, что я двойственный..." Он уставился
на меня как на сумасшедшего, выпучив глаза,  а  потом  схватил  за  плечи,
затряс: "Да нет же! Я тебя спас! Вытащил из-под огня! Мне потом досталось:
зачем, сказали,  полез  его  защищать?  Ведь  он  подонок.  Я  из-за  тебя
поссорился. Как странно, что ты обо всем забыл..."
   Да, я забыл, не помнил,  перепутал,  все  ушло  во  мглу.  Он  протянул
неуверенную руку, и я неуверенно пожал ее. Мы поднялись из  подземелья  на
волю. Сверкал в голубом небе белоснежный  костяк  горы.  Альпийская  весна
кипела. Из автобуса доносилась музыка: шофер  заводил  Моцарта.  Он  любил
дремать под музыку.
   Я подумал о толстых книгах в отеле  "Штубенталь":  в  самом  деле,  нет
ничего в этом мире, кроме снега, солнца, музыки, девушек и  мглы,  которая
наступает со временем.
   Ведь после пребывания в камере пыток прошло пятнадцать лет, и оно  тоже
- во мгле. Н. умер от болезни сердца восемь лет назад. Что стало с  Надей,
не знаю. А я давно не хожу на стадион и смотрю хоккей по телевидению.



        "СМЕРТЬ В СИЦИЛИИ"

   Что можно понять за несколько дней в чужой стране? Можно ли  догадаться
о том, как люди живут? И как умирают? Вот уже неделю я разглядываю Сицилию
как в увеличительное стекло. Я  мог  бы  сказать:  Сицилия  -  это  жаркая
комната с окнами на море, где с раннего утра надо опускать  жалюзи,  иначе
скоро нечем будет дышать. Но с полудня в Сицилии  вполне  терпимо,  потому
что солнце уходит на  другую  сторону  дома.  Ночью  в  Сицилии  неумолчно
грохочет море, оно рядом, под балконом, под скалами. Сначала от шума  моря
не спишь, потом привыкаешь. Труднее привыкнуть к  треску  рыбачьих  лодок,
они почему-то особенно бойки  и  оглушительно  трещат  по  ночам,  носятся
вблизи берега, но жители не протестуют. Они любят есть рыбу. А без ночного
треска моторов рыбы, видимо, не бывает. Часов с  шести  вечера  в  Сицилии
устанавливается замечательная прохлада и ясность  в  воздухе  -  отчетливо
виден весь  громадный  сине-голубой  залив,  керамический  склон  горы  на
противоположной  стороне  и  отдаленная  вершина  на  горизонте,  белеющая
треугольником, как парус. Жители Сицилии  разговаривают  на  английском  и
немецком  языках,  ходят  по  вестибюлю  босиком,  в  купальных   халатах,
показывая голые, не очень красивые ноги: в большинстве они  люди  пожилые.
Ночью над морем встает  красная  луна,  и  тогда  вспоминаешь,  что  рядом
Африка.
   Говорят, что сезон кончился. В августе здесь было все по-другому. Здесь
было  много  людей,  шумно,  дорого,  мучительно  жарко,   невыносимо.   Я
удивляюсь: еще более  мучительно?  В  Монделло,  рыбацкой  и  одновременно
курортной деревушке в двенадцати километрах от Палермо, происходит встреча
писателей, присуждение местной премии, так называемой премии  Монделло,  и
дискуссия на какую-то импозантную тему. Что-то вроде о горизонтах прозы. Я
упал в эту жаркую комнату с потрескивающими жалюзи - когда  их  поднимешь,
они, слегка потрескивая, почему-то медленно, но неуклонно  сползают  вниз,
вызывая впечатление неведомого живого существа, может  быть,  таинственной
рыбы с океанского дна, выброшенной на  берег,  прибитой  к  моему  окну  и
доживающей здесь последние минуты, -  я  упал  сюда  прямо  с  московского
аэропорта, где было холодно, хмуро и лил дождь.
   Когда писатели собираются вместе для  разговора  на  возвышенные  темы,
например о том, что есть искусство и зачем оно нужно, они  обычно  говорят
общеизвестное. Редкие ценные мысли, которые есть у каждого, они  стараются
приберегать для бумаги. Я тоже говорил  общеизвестное.  Насчет  того,  что
роман не умер и не умрет никогда.  Писатели  пятидесятых,  шестидесятых  и
семидесятых годов на всех своих встречах защищают роман, это  своего  рода
писательская молитва, обязательная, как  "Pater  noster"  перед  сном  для
католика, и я решил не отставать от других. Плохо  представляя  себе,  кто
именно нападает на роман и грозит ему гибелью, я твердо  и  недвусмысленно
заявил злодеям, что они  этого  не  дождутся.  Роман  будет  жить!  Нельзя
допустить, чтобы роман исчез из  нашего  обихода.  А  как  же  люди  будут
убивать время в промежутках  между  телевизионными  передачами?  И  еще  я
сказал, что люди, объявившие  о  кризисе  романа,  представляют  себе  это
чем-то вроде нефтяного кризиса: как нефть иссякает  в  недрах  земли,  так
воображение иссякает в умах человечества. Пришлось  встать  на  защиту  не
только романа, но и человечества.  Я  сказал,  что  воображение  людей  не
иссякнет.  Со  мною  не  спорили.  Все  говорили  примерно  то  же  самое.
Напоследок я заметил,  что  меня  интересуют  не  горизонты  прозы,  а  ее
вертикали.
   Вечером, спустившись от нашего отеля, который стоит  на  взгорке  и  на
мысу, по узкой набережной к площади, где все освещено, как в праздник, где
кусками продают осьминогов, где шатается бездельная толпа, где робко гудят
автомобили, застревающие в толпе, как в варе, где плотно висит  в  воздухе
острое зловоние рыбы, как в "Гастрономе" у "Сокола", когда туда привозят в
грузовиках-холодильниках сырую рыбу и пьяненькие рабочие толкают по желобу
в подземелье тяжелые ящики, в которых  трепыхаются  хвосты,  а  хозяйки  с
сумками уже выстраиваются в очередь возле прилавка,  -  и  вот,  гуляя  по
набережной, где ничто, кроме запаха рыбы, не напоминает улицу возле  метро
"Сокол", я думаю о том о сем, например о приятном единстве, которое  царит
между  писателями:  никто  друг  с  другом  не  спорит   и   все   говорят
общеизвестное. Я _стараюсь_ думать о том о сем, но на деле меня томит одна
подлая задняя мысль. Решение примут через день. Премия Монделло  вручается
ежегодно за лучшую книгу иностранного автора. В прошлом году  здесь  вышли
две мои книги: "Долгое прощание" и "Дом  на  набережной".  Ну  и  отлично.
Зачем же еще премия? То, что книги вышли, это и есть премия. И то,  что  я
упал на этот остров вблизи африканского побережья, тоже премия. Не надо  о
ней думать. Она не нужна. То есть нужна, разумеется, но в то же  время  не
нужна. Нужна и не нужна вместе, одним слитком. Глупо о ней думать. Человек
не может себя заставить  не  думать  о  глупостях.  Какой-то  бред:  идешь
прекрасным тропическим вечером в толпе близ моря, среди  запахов  сырой  и
жареной рыбы и не в силах отвязаться от  глупостей!  Ведь  ты  на  острове
финикийцев,  карфагенян,  римлян,  арабов,  остготов,  норманнов,   Рожера
Спуллийского,  кровавой  Сицилийской  вечери,  но  не  можешь  ни  на  чем
сосредоточиться, тебя разбирает мытуха, ты маешься  из-за  пустого,  и  ты
несчастней любого в этой толпе, кому ничего не грозит. Но дело вот в  чем:
они меня заманили. Сказали, что премия обеспечена, но надо непременно сюда
приехать. Боже, да я бы поехал с радостью без всякой премии! Она не  нужна
мне даром. Я их ненавижу. Всякая премия вздор. Однако подлость в том,  что
вздор - неотвязный. Теперь одни меня поздравляют, другие шепчут,  что  они
из кругов, близких к жюри, узнали, что премия  будет  дана  чеху,  который
живет  в  Париже,  а  третьи  смотрят  на  меня  с  молчаливым  и   тайным
состраданием, как на больного, который обречен,  но  еще  не  знает  своей
судьбы. Все нервничают гораздо больше, чем я. Я не понимаю, как надо  себя
вести. Вероятно, я должен себя  вести  как  человек,  который  напряжен  и
взвинчен до крайности, но мужественно владеет собой. Еще бы, дело  идет  о
премии Монделло - не шутка! Здесь, в Монделло, эта премия  звучит  громко.
Правда, в Риме о ней мало кто слышал.
   Меня окликает человек по имени Мауро. Он из  римской  газеты.  Он  тоже
смотрит на меня как на больного, о котором  только  что  узнал  плохое  от
лечащего  врача,  но  врач  велел  не  показывать  виду,  и  Мауро  весело
спрашивает: не хочу ли я стакан вина? Мы садимся за  столик  под  открытым
небом.   Мауро   невысокий,   плечистый,   короткошеий,   улыбающийся,   с
астматическою одышкой. Он спрашивает: что меня интересует  в  Сицилии?  Не
собираюсь ли я  поехать  в  Сиракузы?  В  Агридженто?  Посетить  катакомбы
капуцинов в Палермо, где покоятся _совсем  как  живые_  набальзамированные
мертвецы? Там есть  девочка  двух  лет,  Розалия  Ломбардо,  она  поражает
изумительно _живым лицом_. Я  понимаю  Мауро.  Он  добрый  человек.  Но  в
Сицилии меня интересует другое - мафия. И это как раз то,  что  нельзя  ни
узнать, ни увидеть. Тут не любят говорить о мафии.  В  Палермо  я  пытался
разговаривать с разными людьми: они отмалчиваются или сообщают  что-нибудь
всем ведомое. По их намекам выходит, что мафия существует, но выродилась и
разговаривать о ней неинтересно. Мауро, задыхаясь, посмеивается.
   - Почему вы ищете ее здесь? Да она повсюду. И в науке, и в  литературе.
И в составе жюри. И вы сами мафия! - Он ткнул в меня пальцем и подмигнул.
   - Нет, - говорю я. - Я не мафия.
   - Нет? Ну ладно. Тогда не вы, а я. - Он  ткнул  пальцем  в  себя.  -  Я
мафия.
   Мы говорим по-английски и понимаем друг друга, потому что  оба  говорим
плохо. Мимо проходит женщина в черном шуршащем платье, в кружевном  черном
платке, скрывающем лицо - я замечаю  лишь  длинный  нос  и  мелькнувший  в
синеватом белке черный, показавшийся мне огненным глаз, - и  делает  Мауро
приветственный  знак  рукой  небрежно,  как  хорошему  знакомому.  Женщина
удаляется, покачивая бедрами. Вероятно, она молода, красива. Мауро вскочил
и побежал ее догонять. Он догнал ее возле автомобиля.  Они  разговаривают.
Женщина оглядывается на меня. Я вижу худое со  впадинами  лицо  старухи  и
острый, сверкающий взор.  Автомобиль  стал  продавливаться  сквозь  толпу,
вырулил с площади, исчез.
   - Я ее знаю, - говорит Мауро. -  Она  тоже  пишет  книги  -  истории  о
драгоценных камнях. Своего рода thrillers.  Я  брал  у  нее  интервью  для
газеты три года назад.
   - Она не имеет отношения к мафии?
   - Возможно. Все имеют отношение к мафии.
   Он издевается. Но вдруг говорит серьезно:
   - Знаете, что такое мафия? Она как эти горы. Вы сейчас  их  не  видите,
они скрыты темнотой, но вы знаете, что они есть. Они окружают город.
   Я смотрю туда, где должны находиться горы, - там непроглядно черно, без
огней, без звезд.
   На другой день Мауро говорит, что вчерашняя дама - ее  зовут  Маргарита
Маддалони - приглашает нас на чашку кофе к пяти часам. Она  любит  русскую
литературу, сама говорит  по-русски.  И  вообще  она  русская.  В  знойное
послеобеда, когда  комната  с  опущенными  жалюзи  напоминает  душную,  не
пригодную для жизни камеру, я лежу пластом голый во  мгле  и  не  могу  ни
читать, ни спать, приезжает на своем арендованном "фиате" непонятный Мауро
- зачем он со мной так возится? Я прыгаю под душ, быстро  одеваюсь,  и  мы
едем в горы. Надо проехать километров  пятнадцать  на  запад.  Море  лежит
внизу слепящее и пустое. Редко  кое-где  белеют  лодки.  Неужели  на  этой
обугленной керамической скале можно прожить всю жизнь.  Синьора  Маддалони
живет в старинном замке, который, разумеется,  перестроен  и  приспособлен
для жизни. Его основали норманны, потом  он  был  разрушен,  восстановлен,
опять разрушен, опять восстановлен, наконец, тотально  разрушен  во  время
последней  войны  и  полностью  отстроен  покойным   синьором   Маддалони,
промышленником и судовладельцем. Синьор умер одиннадцать лет назад. Вот  с
тех пор от тоски и ужаса перед  одиночеством  она  стала  писать  книги  и
написала восемь романов. Ее всегда интересовали драгоценные камни,  но  не
как богатство, а как мистическая сила, повелевающая судьбами людей. Каждый
знаменитый алмаз таит  удивительные  сюжеты,  с  ним  связанные.  Один  из
романов посвящен России, императрице Екатерине и графу Орлову.
   Мы сидим на веранде на  теневой  стороне  дома.  Смуглый,  с  курчавыми
бачками, в белых перчатках Сильвио прикатил тележку с напитками,  фруктами
и печеньем. Я попросил бокал сока. Я не понимаю,  зачем  меня  пригласили.
Затевается разговор о горизонтах прозы.  Синьора  Маддалони  говорит,  что
диктует романы на диктофон, потом их  немного  правит.  По  существу,  они
пишут  втроем:  она,  Сильвио  и  диктофон.  Сильвио  записывает  текст  с
диктофона, она редактирует, на всю  работу  уходит  полтора  месяца.  Зато
какой адский подготовительный труд!  Приходится  ездить  в  библиотеки?  В
Палермо? В Неаполь? Нет, не приходится никуда  ездить,  у  нее  прекрасная
библиотека, приобретенная мужем в сороковых годах.  Все,  что  нужно,  под
руками: справочники, словари, книги по  истории,  географии,  минералогии,
оккультным  наукам,  алхимии,  мореплаванию.  Кстати,  меня  как  русского
интересует, наверно, революционная тема: муж собрал бездну книг по истории
карбонарского движения, по анархизму...
   Мы, спускаемся на нижний этаж.  Сильвио  идет  следом,  неся  поднос  с
напитками. Библиотека помещается в круглом зале, посредине стоит громадный
старинный глобус, о котором я узнаю, что он из  Венеции,  XV  века.  Здесь
прохладно. Мы садимся в кресла, а Сильвио стоит рядом, держа  поднос.  Его
смуглое лицо неподвижно. Ни он, ни Мауро не понимают, о чем мы говорим. Но
Мауро изо всех сил старается хоть что-то понять, он глядит на  шевелящиеся
губы синьоры Маддалони, на мои, его лицо  выражает  немое  и  почтительное
восхищение.
   - О, я ничего не понимаю! -  вскрикивает  он  радостно  по-английски  и
хлопает себя по коленям. - Но мне нравится русский язык!
   Синьора Маддалони говорит по-русски чисто, но с примесью двух акцентов:
южнорусского и итальянского, который выражается скорее в интонации, чем  в
произношении.  По-южнорусски  она  хакает  и   говорит   "библиотэха",   а
по-итальянски мягко, напевно прогибает середину фразы. Почему-то  я  долго
не решался спросить: кто она такая и как попала  сюда?  Мне  кажется,  это
нескромно. А она не заговаривает. Как будто обычное дело: встретиться двум
русским в Сицилии в каком-то пиратском замке...
   Когда синьора встает  и  куда-то  удаляется  в  сопровождении  Сильвио,
Мауро, наклонившись ко мне, шепчет:
   - She is very rich!
   - Really?
   - О! - Он поднимает большой палец. - О-о-о-о! - Мауро  обнимает  голову
ладонями  и  покачивает  ею,  давая  понять,  что  богатство  невыразимое,
фантастическое. И после этого с потерянным видом машет рукой и вздыхает. -
O my god...
   Синьора возвращается. Сильвио торжественно, приподняв,  несет  в  обеих
руках две сумки из плотной бумаги, наполненные чем-то тяжелым. Это подарки
мне и Мауро: в каждой сумке по стопке книг в ярких обложках,  запечатанных
в