сов  член  РВС
Девятой армии А.Г.Белобородов и член РВС Кавказского фронта И.Т.Смилга.
   Разумеется,  у  Думенко   кроме   грехов   вымышленных,   которые   ему
приписывались, были грехи совершенно  реальные,  признававшиеся  даже  его
защитниками: нарушения дисциплины, факты разгула, пьянства, имевшие  место
в корпусе, и порой даже обиды мирного населения. Но такого рода  нарушения
были нередки и в других частях Красной Армии,  выросших  из  партизанства!
Достаточно вспомнить некоторые части Первой Конной и свидетельство хотя бы
такого очевидца, как И.Бабель.  Несколько  участников  гражданской  войны,
прочитавшие "Отблеск костра" в первом варианте (среди них весьма уважаемый
мною генерал Б.К.Колчигин), в письмах выразили  недовольство  тем,  что  я
изобразил Думенко чуть ли не идеальным героем гражданской войны.  Нет,  он
не был идеальным героем, он был просто героем гражданской войны.
   Таковы были герои тех лет.  Вокруг  этого  вопроса  до  сих  пор  кипят
страсти, спорят яростно - как в атаку идут - бывшие кавалеристы, вчерашние
политработники, нынешние историки. Одни люто за  Думенко,  другие  так  же
люто против. Так или иначе, добрая слава Думенко  возвращена.  Его  именем
названа улица в Новочеркасске.
   Наверное,  ничто  не  добывается  с  таким  трудом,  как  _историческая
справедливость_. Это то, что добывают  не  раскопки  в  архивах,  не  кипы
бумаг, не споры, а годы.


   Одной из главных задач  Кавказского  фронта  была  поддержка  и  помощь
революционному движению в Закавказских республиках. Вот запись по  прямому
проводу, сделанная в ноябре 1920 года:

   "Передайте немедленно секретную записку В.Трифонову... Левандовский  до
сих пор ничего не сделал на Ботлихском направлении, что в  высшей  степени
осложняет положение в Дагестане (речь  идет  о  действиях  частей  Девятой
армии по подавлению мятежа имама Гоцинского. - Ю.Т.). Если дело  затянется
еще, если не будет быстрого и мощного удара на  Ботлих,  могут  получиться
весьма неприятные осложнения... В связи с наступлением Кемаля  на  Армению
вероятнее всего,  что  нам  придется  вмешаться  для  спасения  Армении  и
придется советизировать, для чего понадобится главным  образом  кавалерия.
Такой приказ фронт  может  получить  от  главкома  через  несколько  дней.
Поговори  с  Гиттисом  и  сообщи,  что  можно  перекинуть...  Жду  ответа.
Орджоникидзе".

   В ответной записке Трифонова, переданной в Баку, говорится,  что  "если
обещанное  главкомом  будет  переброшено  с  Южного,  тогда  можно   будет
выделить, но это будет не раньше, как через месяц.  Сейчас  вся  кавалерия
занята, как ты это, вероятно, и сам знаешь. Кроме  того,  мы  находимся  в
постоянном ожидании неприятностей со стороны моря,  и  это  нас  обязывает
держать здесь силы".

   Между тем в конце ноября в  Армении  вспыхнула  восстание,  руководимое
Военно-революционным  комитетом.  Сохранилась  такая  ликующая  телеграмма
Серго:

   "Члену РВС Кавфронта Трифонову.
   ...Только что  получено  из  Эривани  сообщение.  Старое  правительство
свергнуто, вся власть передана военному командованию до прибытия  Ревкома.
Ревком настоящее время в Дилижане. Итак, еще одна советская республика! Да
здравствует советская республика Армения! Орджоникидзе".

   Командование Кавказского фронта  приказало  частям  Одиннадцатой  армии
прийти на помощь трудящимся Армении. Дашнакская армия перешла  на  сторону
Ревкома.  2  декабря  правительство  дашнаков,   возглавляемое   Врацяном,
подписало акт об отказе от власти.
   Последним   оплотом   антисоветских   сил   на    Кавказе    оставалась
меньшевистская Грузия. Из Грузии тянулись  нити  белогвардейских  мятежей,
вспыхивавших то там, то здесь на Северном Кавказе и  в  Дагестане.  Грузия
давала приют остаткам  разгромленных  врангелевских  банд,  отступавших  с
севера под ударами  Красной  Армии,  она  открыла  границу  шести  тысячам
недобитых вояк генерала Фостикова и затем переправила их морем  в  Крым  к
Врангелю.
   В  феврале  в  Грузии   началось   восстание   против   меньшевистского
правительства. Документы свидетельствуют о том, с какой осмотрительностью,
тщательно взвешивая все обстоятельства, готовилось Советское правительство
принять решение о помощи восставшим. В архиве Центрального музея Советской
Армии есть телеграмма Склянского и Крестинского в Реввоенсовет Кавказского
фронта:

   "15 февраля 1921 года.
   Тт. Смилге, Трифонову, Гиттису, Фрумкину, Геккеру. ЦК склонен разрешить
11-й армии активную поддержку восстания в Грузии  и  занятие  Тифлиса  при
соблюдении международных норм и при условии, что все члены РВС 11-й  после
серьезного рассмотрения всех данных ручаются за успех.  Мы  предупреждаем,
что все сидим без хлеба из-за транспорта и поэтому ни единого поезда и  ни
единого вагона не дадим. Мы вынуждены ввозить  с  Кавказа  только  хлеб  и
нефть. Требуем немедленного ответа по прямому  проводу  за  подписью  всех
членов РВС 11-й, а равно Смилги, Гиттиса, Трифонова и Фрумкина.
   До нашего ответа на телеграмму  всех  этих  лиц  ничего  решительно  не
предпринимать. По поручению ЦК Крестинский, Склянский".

   Смилга, Трифонов и Гиттис были членами РВС фронта, Геккер командовал  в
тот период Одиннадцатой армией, а Фрумкин находился  в  Ростове  как  член
коллегии  Наркомпрода  и  Кавказского  бюро  ЦК.  М.И.Фрумкин,   старейший
коммунист, член партии с 1898 года, стал после Кавказского фронта  близким
товарищем  отца.  В  последних  томах  Ленина  имя  Фрумкина   встречается
бессчетное число раз:  Ленин  обращался  к  нему  по  множеству  вопросов,
касавшихся снабжения продовольствием,  торговли,  экономики.  Фрумкин  был
замнаркома продовольствия, затем - замнаркома внешней торговли. Он погиб в
1939 году.
   В тот же  день  15  февраля  1921  года,  когда  пришла  телеграмма  от
Крестинского и Склянского, Гиттис и Трифонов, находившиеся в  Георгиевске,
ответили в Москву:

   "Связи  обусловленным  неполучением  из  центра  того,  что  минимально
требовалось,   считаем   возможным   определенный   ответ   дать    только
непосредственном выяснении всей обстановки Баку и учитывания  характера  и
истинного размера событий. Баку будем утром 17 февраля, откуда  немедленно
ответим".

   Ответ был дан положительный: РВС фронта ручался за успех. На  следующий
день, 16 февраля, грузинский  ревком  (председатель  Филипп  Махарадзе)  в
телеграмме на имя Ленина просил  о  помощи  восставшим.  И  Красная  Армия
двинулась на помощь. 25 февраля советские войска вступили в Тифлис.
   К середине марта советскими войсками под командованием Левандовского  и
Тодорского были разгромлены последние  отряды  мятежников  в  Дагестане  и
Чечне. А 13 июля 1921 года части  Красной  Армии,  руководимые  Тодорским,
выбили дашнаков из последнего пункта Закавказья - села Мегры.
   Гражданская  война,  кровопролитнейшая,  бесконечно  долгая,   медленно
завершалась.


   В июне 1921 года В.Трифонов демобилизовался. Он прожил  еще  семнадцать
лет, и это были годы работы, и о них можно было бы написать так же длинно,
с подробностями, как я писал о ссылках и революции. Но  я  хочу  поставить
точку. Я пишу книгу не о жизни, а о судьбе. И не только о своем отце, а  о
многих, многих, о ком я даже не упомянул. Их  было  очень  много,  знавших
отца, работавших рядом, похожих на него.
   Чем же все-таки он занимался после 1921 года?
   Тогда был  период  топливного  кризиса.  Недавнего  военного  работника
направили на топливный фронт: он  был  заместителем  начальника  Главтопа,
председателем Нефтесиндиката. А затем - Военная коллегия Верховного  суда,
где он председательствовал в 1923 и в 1924 годах, военная миссия в  Китае,
дипломатическая работа в Финляндии, Главконцесском...
   Работая в Главконцесскоме, руководя этой будто  бы  гражданской,  а  на
самом деле чрезвычайно острой, дипломатической организацией, отец  написал
незадолго перед своей гибелью военно-теоретическую книгу "Контуры грядущей
войны". Он всю жизнь интересовался военными вопросами,  так  же,  впрочем,
как  и  экономикой  сельского  хозяйства:  был  одним   из   организаторов
Сельскохозяйственной академии имени В.И.Ленина.
   В книге "Контуры грядущей войны", где В.Трифонов писал о многих  сугубо
военных проблемах, например о  небезызвестной  доктрине  генерала  Дуэ,  о
необходимости перевода  промышленности  на  Урал  и  в  Сибирь,  отчетливо
ощущалась неизбежность скорой схватки с фашизмом. Весь тон книги был суров
и тревожен. И это, между прочим, отличало ее от многих, появившихся  в  те
годы,  книг  и  кинофильмов,  которые   убаюкивали   народ   самоуверенной
похвальбой и непониманием грозящей опасности.
   Больно  звучат  сейчас  многие  слова,  которые  подтвердила   история.
Например, рассуждения о факторе _внезапности_ и о беспечности тех, кто  не
сознавал в полной мере, что значит иметь дело с фашизмом.
   "Новейшие средства войны, - писал Трифонов в  конце  книги,  -  создали
могущественное оружие для нападения на суше и в воздухе,  причем  мощность
этого оружия усиливается во сто крат в условиях внезапности.
   Необходимо, кстати, отметить, что у нас  все  признают,  как  вывод  из
современной обстановки,  как  нечто  совершенно  бесспорное,  что  фашисты
нападут на Советский Союз неожиданно,  внезапно,  но  из  этого  признания
далеко не все делают надлежащие выводы. Очень многие относятся  к  истине,
содержащейся в этом  выводе,  с  пагубным  добродушием,  будучи  почему-то
убеждены, что истина эта будет  иметь  практическое  применение  в  первую
очередь в отношении каких-то других государств, а не Советского Союза; эти
странные люди не хотят верить, что, может быть, в первую очередь им именно
придется проснуться однажды от грохота взрывов авиабомб противника".
   Одним из этих "странных людей" был Сталин.
   К сожалению, книга "Контуры грядущей войны" не увидела света. В  начале
1937 года, окончив книгу, отец послал рукопись нескольким членам Политбюро
- Сталину, Молотову, Ворошилову, Орджоникидзе. Наиболее близким в ту  пору
для отца человеком был Орджоникидзе. Серго неожиданно умер в феврале  1937
года. Сейчас известно, что он застрелился, тогда об этом  знали  немногие.
Помню, как испугала меня внезапная, небывалая мрачность отца в  тот  день,
когда узнали о смерти Серго. Для него это было не просто горе, а  какой-то
громадный и страшный сигнал. От остальных членов Политбюро отец так  и  не
дождался ответа. Не ответил Молотов, с которым отец был  товарищем  еще  в
Питере перед революцией. Не ответил  Ворошилов,  знавший  отца  по  Южному
фронту. Не ответил Сталин. Их молчание и  было  ответом.  И  "ответ"  этот
скоро пришел: его принесли  люди  в  военном,  которые  приехали  ночью  в
Серебряный бор. Отцу было тогда 49 лет.


   А костер шумит, и пылает, и озаряет наши лица,  и  будет  озарять  лица
наших детей и тех, кто придет вслед за ними.



    ЮРИЙ ТРИФОНОВ 
    ДОМ НА НАБЕРЕЖНОЙ 
 
    Трифонов Ю.В. Собрание сочинений. В 4-х т. Т.2. 
    М.: Художественная литература, 1986, сс. 363-494 
 
 
 
   Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб  на  войне,
кто умер от болезни, иные пропали безвестно.  А  некоторые,  хотя  и  живут,
превратились в других  людей.  И  если  бы  эти  другие  люди  встретили  бы
каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших, в бумазейных рубашонках, в
полотняных туфлях на резиновом ходу, они не знали бы, о чем с ними говорить.
Боюсь, не догадались бы даже, что встретили самих себя. Ну и бог с  ними,  с
недогадливыми! Им некогда, они летят, плывут, несутся  в  потоке,  загребают
руками, все дальше и дальше, все скорей и  скорей,  день  за  днем,  год  за
годом, меняются берега, отступают горы,  редеют  и  облетают  леса,  темнеет
небо, надвигается холод, надо спешить, спешить - и нет сил оглянуться назад,
на то, что остановилось: и замерло, как облако на краю небосклона.
 
 
   В один из нестерпимо жарких августовских дней  1972  года  -  Москва  тем
летом задыхалась от зноя и дымной мглы, а Глебову  приходилось,  как  назло,
проводить много дней в городе, потому что ждали вселения в кооперативный дом
- Глебов заехал в мебельный магазин в новом районе, у черта на рогах,  возле
Коптевского рынка, и там случилась странная история.  Он  встретил  приятеля
допотопных времен. И забыл, как его зовут.  Вообще-то  он  приехал  туда  за
столом. Сказали, что можно взять стол, пока еще  неизвестно  где,  сие  есть
тайна, но указали концы - антикварный, с  медальонами,  как  раз  к  стульям
красного дерева, купленным Мариной год назад для  новой  квартиры.  Сказали,
что в мебельном возле Коптевского рынка работает некий Ефим, который  знает,
где стол. Глебов подъехал  после  обеда,  в  неистовый  солнцепек,  поставил
машину в тень и направился к магазину.  На  тротуаре  перед  входом,  где  в
клочьях мусора  и  упаковочной  бумаги  стояли  только  что  сгруженные  или
ожидающие погрузки шкафы, кушетки, всякая другая полированная дребедень, где
с унылым видом слонялись покупатели, шоферы такси и неряшливо одетые мужики,
готовые за трояк на все, Глебов  спросил,  как  найти  Ефима.  Ответили:  на
заднем дворе. Глебов прошел через магазин, где от духоты и спиртового запаха
лака нечем было дышать, и вышел узкою дверью на двор, совершенно  пустынный.
Какой-то работяга дремал в тенечке у стены,  сидя  на  корточках.  Глебов  к
нему: "Вы не Ефим?"
   Работяга  поднял  мутный  взгляд,  посмотрел  сурово   и   чуть   выдавил
презрительную ямку на подбородке, что должно было  означать:  нет.  По  этой
выдавленной ямке и по чему-то еще неуловимому Глебов  вдруг  догадался,  что
этот  помертвелый  от  жары  и  жажды  похмелиться,   несчастный   мебельный
"подносила" - дружок давних лет. Понял не глазами, а чем-то другим, каким-то
стуком внутри. Но ужасно было вот что: хорошо зная, кто это,  начисто  забыл
имя! Поэтому стоял  молча,  покачиваясь  в  своих  скрипучих  сандалетах,  и
смотрел на работягу, вспоминая изо всех сил. Целая жизнь налетела  внезапно.
Но имя? Такое хитроватое, забавное. И в то же время детское. Единственное  в
своем роде. Безымянный друг опять налаживался дремать:  кепочку  натянул  на
нос, голову закинул и рот отвалил.
   Глебов, волнуясь, отошел в сторону, потыкался туда-сюда, ища Ефима, потом
вошел через заднюю дверь в помещение магазина,  поспрошал  там,  Ефима  след
простыл, советовали ждать, но ждать было невозможно,  и,  ругаясь  мысленно,
проклиная необязательных людей, Глебов вновь вышел во  двор,  на  солнцепек,
где его так изумил и озадачил Шулепа. Ну конечно: Шулепа! Левка  Шулепников!
Что-то когда-то слышал о том, что Шулепа пропал, докатился до дна, но  чтобы
уж досюда? До мебельного? Хотел поговорить с ним дружелюбно, по-товарищески,
спросить, как да что, и заодно про Ефима.
   - Лев...- сказал Глебов не очень  уверенно,  подходя  к  мужику,  который
сидел там же в тени и в той же позе, на корточках, но теперь уже не  дремал,
а наблюдал за каким-то движением в глубине двора, мусоля  губами  папироску.
Более громко и смело добавил: - Шулепа!
   Человек опять посмотрел на Глебова мутно и отвернулся. Конечно,  это  был
Левка Шулепников, только очень старый, измятый, истерзанный жизнью, с сивыми
запьянцовскими усами, непохожий на себя, но в  чем-то,  кажется,  оставшийся
непоколебленным, такой же нагловатый и глупо заносчивый,  как  прежде.  Дать
ему денег, что ли, на опохмелку? Глебов пошевелил пальцами в  кармане  брюк,
нащупывая деньги. Рубля четыре мог дать безболезненно. Если бы тот попросил.
Но мужик не обращал на Глебова никакого  внимания,  и  Глебов  растерялся  и
подумал, что, может, он ошибся и этот тип вовсе не Шулепников. Но  в  ту  же
секунду, рассердясь,  спросил  довольно  грубо  и  панибратски,  как  привык
разговаривать с обслуживающим персоналом:
   - Да ты меня не узнаешь, что ли? Левк!
   Шулепников выплюнул окурок и, не посмотрев  на  Глебова,  встал  и  пошел
вразвалочку в глубь двора,  где  начиналась  разгрузка  контейнера.  Глебов,
неприятно пораженный, побрел на улицу. Поразило не обличье Левки Шулепы и не
жалкость его нынешнего состояния, а то, что Левка {не захотел узнавать}.  Уж
кому-кому, а Левке нечего было обижаться на Глебова. Не Глебов виноват и  не
люди, а времена. Вот пусть с временами и {не здоровается}.  Опять  внезапно:
совсем  раннее,  нищее  и  глупое,  дом  на   набережной,   снежные   дворы,
электрические фонари на проволоках, драки  в  сугробах  у  кирпичной  стены.
Шулепа состоял из слоев, распадался пластами, и каждый пласт был непохож  на
другой, но вот то-в снегу, в сугробах у кирпичной стены,  когда  дрались  до
кровянки,  до  хрипа  "сдаюсь",  потом  в  теплом   громадном   доме   пили,
блаженствуя, чай из тоненьких чашечек, -  тогда,  наверно,  было  настоящее.
Хотя кто его знает. В разные времена настоящее выглядит по-разному.
   Если честно, Глебов  ненавидел  те  времена,  потому  что  они  были  его
детством.
   И вечером, рассказывая Марине, он волновался и нервничал не  оттого,  что
встретил приятеля, который не захотел его узнавать, а оттого, что приходится
иметь дело с такими безответственными людьми, как Ефим, которые наобещают  с
три короба, а потом забудут или наплюют, и антикварный  стол  с  медальонами
уплывает в чужие руки. Ночевать поехали на дачу. Там царила тревога, тесть и
теща не спали, несмотря на поздний час: оказывается, Маргоша с  утра  уехала
на мотоцикле с Толмачевым, не звонила весь день  и  только  в  девятом  часу
сообщила, что находится на  проспекте  Вернадского  в  мастерской  какого-то
художника.  Просила  не  беспокоиться,  Толмачев  привезет   ее   не   позже
двенадцати. Глебов пришел в ярость:  "На  мотоцикле?  Ночью?  Почему  вы  не
сказали идиотке, чтоб не сходила с  ума,  чтоб  сию  минуту,  немедленно?.."
Тесть и теща, как два комических старика из пьесы, бубнили что-то нелепое  и
не к месту.
   - Я в аккурат поливал,  Вадим  Лексаныч,  а  воду  перекрыли...  Так  что
поставить вопрос на правлении...
   Глебов махнул рукой и пошел в кабинет, на второй этаж. Духота не  спадала
и поздним вечером. Лиственной теплой сушью несло  из  темного  сада.  Глебов
принял лекарство и прилег одетый на тахту, думая о том, что сегодня надо  бы
наконец, если все будет благополучно и дочка вернется  живая,  поговорить  с
нею о Толмачеве. Раскрыть глаза  на  это  ничтожество.  В  половине  первого
раздался  мотоциклетный  треск,  затем  зашумели  голоса  внизу.  Глебов   с
облегчением услышал высокий тарахтящий голосок дочери. Он тут же и  чудесным
образом успокоился, желание говорить с дочерью исчезло, и  он  стал  стелить
себе постель на тахте, зная, что жена станет теперь до глубокой ночи болтать
с Маргошей.
   Но те вбежали обе как-то бурно и бесцеремонно в кабинет, когда  свет  еще
не был погашен и Глебов стоял в белых трикотажных  трусах,  одной  ногой  на
коврике перед тахтой, другую поставив на тахту, и маленькими ножницами стриг
на ноге ногти.
   У жены было бескровное лицо, и она сказала жалобно:
   - Ты знаешь, она выходит замуж за Толмачева.
   - Что ты говоришь! - Глебов как-бы  испугался,  хотя  на  самом  деле  не
испугался, но уж очень несчастен был вид Марины.- Когда же?
   - Через двенадцать дней, когда он вернется из  командировки,-  произнесла
Маргоша скороговоркой,  подчеркивая  быстротой  говорения  категоричность  и
неотвратимость того, что  должно  произойти.  При  этом  она  улыбалась,  ее
маленькое с немного опухшими щечками детское  личико,  носик,  очки,  черные
пуговичные мамины глазки - все это сияло, блестело, было слепо и  счастливо.
Маргоша бросилась к отцу и поцеловала его. Глебов почувствовал  запах  вина.
Он поспешно залез под простыню. Было неприятно, что взрослая дочь видела его
в трусах, и еще более неприятно оттого, что та не была этим смущена  и  даже
как бы не  замечала  отцовского  непристойного  вида,