ы  вякнешь  хоть  слово,  книга
полетит из плана вверх тормашками. Формально не сразу, но в  его  сознании
мгновенно. А дальнейшее будет делом техники.  Неужели  сомневаешься?  Я  о
Саясове что-то слышал. Он ведь друг Пряхина. Бедный отец, как он  неудачно
все организовал! Вот уж  кто  вляпался!  -  Мирон  присвистнул  и  покачал
головой. - Выхода у тебя нет. Отец бы меня убил, если б услышал...


   Было похоже  на  кучу-малу  в  темном  школьном  коридоре.  Один  хочет
излупить другого, вот они барахтаются на полу, сверху валится  третий,  на
третьего шутки  ради  грохается  четвертый,  на  четвертого  набрасывается
пятый, желающий спасти того, кто внизу. А у того, задавленного,  наступает
миг ужаса. Такой миг наступил в ночь с понедельника на вторник, после двух
дней разрастания  кучи  малы,  -  на  пятого  прыгал  шестой,  на  шестого
двенадцатый... После утреннего прихода Мирона с его ледяным и не  сыновним
советом возник разговор за обедом с матерью и  сестрой  -  неожиданно  они
тоже оказались в куче. Пряхин на  обратном  пути  из  кино  рассказал  все
Людмиле, и рассказ был, по-видимому, настолько захватывающ и подробен, что
сестра явилась домой в половине первого в необычайном волнении и перепуге.
Утром она все шушукалась с матерью, но тут был Мирон,  и  начать  разговор
они не могли,  а  за  обедом  навалились  на  Антипова,  уже  задавленного
тяжестью,  дружно  вдвоем.  Сестра  сказала,  что  он  должен   немедленно
отказаться от этого сомнительного дела. Почему  сомнительного?  Твой  друг
сказал даже резче: грязного дела. Мой друг  -  заинтересованное  лицо,  он
действует по просьбе редактора, который  его  печатает.  Тут  надо  делать
поправку. Но почему бы и тебе не пойти  навстречу  редактору,  _который  и
тебя печатает_? Потому что... Антипов запнулся, он не знал, почему ему  до
смерти не хотелось идти  навстречу  редактору.  Было  необъяснимо.  Ничего
дурного Виктор Семенович ему не сделал. По всем законам логики  он  обязан
был пойти Виктору  Семеновичу  навстречу,  а  на  Александра  Григорьевича
наплевать, но внутри что-то стояло колом и не пускало.
   - Тогда надо отказаться, Шура! - сказала  мать.  -  Не  хочу,  чтоб  ты
влезал в эту историю.
   - Почему?
   - Не хочу. Я боюсь.
   - Опять? - Антипов поглядел на мать пристально. Слово "ворона" витало в
воздухе.
   - Зачем  тебе  это  нужно  вообще?  -  спросила  сестра.  -  Почему  ты
согласился? Ведь это ловушка.
   - А захотелось поучаствовать в процессе. Меня  губит  любознательность:
как мотылек, которого тянет на огонь, я сожгу свои крылышки. Свои чудесные
серебряные крылышки.
   - Федя сказал, между прочим, что тот  человек  настолько  коварен,  что
может сделать в отместку зло не только тебе, но и...
   - Кому еще?
   - Всей семье, например.
   - Ты про кого говоришь?
   - Про твоего редактора.
   - Бог ты мой, какие страсти! - Антипов  засмеялся.  -  Как  же  он  вас
напугал, бедных. А мне говорил  другое:  что  это  редкий,  благороднейший
человек, что ему надо помочь ради его замечательных добродетелей.  Где  же
вы, гражданин Пряхин, говорите правду?
   - Ты дурачишься, -  сказала  сестра,  -  а  положение  твое,  по-моему,
пиковое.
   - Ни черта. Разберемся. Только без паники.
   - Шура, не забывай, мать в институте на птичьих правах...
   - Ну и что?
   - Ничего. Просто не забывай.
   - Видишь ли, если мать так часто играет _ворону_,  то,  разумеется,  на
птичьих... На каких же еще?
   Сестра, махнув рукой, вышла из комнаты.
   - Обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала мать ей  вдогонку.  -
На работе ко мне  относятся  безукоризненно.  Очень  хорошо  относятся.  И
вообще глупости. Но  я  прошу,  Шура,  в  самом  деле  откажись  от  этого
неприятного поручения. Отец Мирона тебя поймет. Ему можно объяснить.
   - Не знаю, - сказал Антипов. - Не уверен.
   И правда, объяснить Александру Григорьевичу  оказалось  невозможно.  На
всякий довод он тут же находил противодовод, вытаскивал его мгновенно,  не
задумываясь, как фокусник, будто все антиповские мысли  лежали  у  него  в
одном кармане, а все ответы в  другом.  Выходило,  что  отказаться  теперь
немыслимо по многим причинам, и в первую очередь  по  причинам  морального
характера. Люди надеются и верят в его помощь, и, если теперь он  уйдет  в
кусты,  это  будет  удар.  Одни  сочтут  это  трусостью,   другие   увидят
трагический знак того, что справедливость беззащитна. Когда же Антипов  на
полной откровенности признался в том, что  боится  испортить  отношения  с
редактором, от которого зависит выход книги - а в книге вся его, Антипова,
жизнь, все надежды, Александр Григорьевич должен это знать по своему сыну!
- отец Мирона и тут, не раздумывая ни секунды, выхватил из кармана  ответ:
"Надо действовать в открытую - пойти к директору, объяснить обстоятельства
и сказать, что в  данной  ситуации  редактор  не  может  быть  объективен.
Попросить другого редактора. Вот и вся механика".
   Опять,  как  тогда  в  телефонном  разговоре,   Александр   Григорьевич
непостижимым образом взял верх и заставил Антипова  покориться  -  тот  не
хотел быть ни трусом, ни подлецом, ни разрушителем надежд добрых людей. Но
затем Александр Григорьевич допустил ляпсус: сказал, что Двойников  обещал
тысячу рублей. Антипов насторожился:
   - Что-о? Тысячу рублей за страничку нехудожественного  текста?  Взятка,
что ли?
   Он засмеялся.  Нет,  не  взятка,  а  гонорар.  Антипов  радостно  мотал
головой.
   - О нет! Денег от Двойникова я брать не стану. И вообще это как-то...
   Антипов шагал по тротуару, а Александр  Григорьевич  семенил  рядом  по
проезжей части. Вид у Александра Григорьевича был удрученный,  но  семенил
он довольно быстро, норовя  удержать  Антипова,  схватить  его  за  карман
пальто.
   - Постойте! Минутку!
   - Александр Григорьевич, отпустите меня, ей-богу...
   - Вы не знаете обстоятельств...
   - Не хочу!
   - Минуту! Стойте!
   Ему удалось схватить Антипова за руку, повиснуть, остановить. Он хрипло
дышал, в темных, косящих от волнения и гипертонии стариковских глазах  под
толстыми стеклами очков горела мольба.
   - Шура! Дорогой мой! Я должен вам сказать... - задыхаясь, бормотал  он,
крепко вцепившись в руку Антипова, боясь, что тот  вырвется  и  убежит.  -
Поверьте моим преклонным летам...  Я  врать  не  буду...  Вот  послушайте:
Двойников Лев Степанович - во всех отношениях  достойный  человек!  Больше
ничего не  скажу...  Хотите  -  верьте,  хотите  -  нет,  очень  достойный
человек... Я знаю, что говорю... Отвечаю... Ему многие  благодарны,  но  в
тяжелую минуту одни не могут, другие не хотят...
   - Зачем он нанимает подставных лип?
   - Во-первых, надо доказать. Ах, Шура, я повторяю, повторяю, - Александр
Григорьевич  с  ожесточением  кивал,  -  Двойников  достойнейший  человек!
Когда-нибудь объясню конкретно. А сейчас вы вольны поступать  как  знаете.
Хотите уйти? Пожалуйста, уходите. Будет  инфаркт,  но  это  неважно.  Днем
раньше, днем позже - какая разница... Время уже  прошло.  А  вы  свободны,
Шура. Насиловать вас я, разумеется, не стану.
   Он внезапно разжал руки и отпустил Антипова.
   Вмиг у Антипова заныло сердце: стало  жаль  тяжело  дышащего  старичка,
жаль неведомого, во всех отношениях достойного Двойникова, каких-то добрых
людей, которые на что-то надеялись. Но уже решилось -  он  дает  стрекача.
Нет времени этим заниматься. И нет никакой ясности.
   У входа в метро он дал стрекача: Александр Григорьевич остался наверху,
расстроенный и несчастный,  а  Антипов  нырнул  под  землю.  Он  поехал  в
издательство, куда утром официальным звонком его вызвала Таня.
   Он предполагал, что снова состоится разговор с редактором, но тот,  как
ни странно, отсутствовал; у Тани на столе лежал конверт с запиской и тремя
страницами замечаний по тексту. Того, что мучило Антипова - и что, судя по
всему, беспокоило Саясова, - в записке не  было  и  следа.  Сухо,  делово:
"А.Н.!  Оставляю  первую  порцию  постраничных  замечаний,  до  стр.80.  К
сожалению, должен срочно уйти и Вас не увижу. До встречи!"
   Антипов сидел на стуле возле стола  Тани  и  изнурял  себя  сомнениями:
позвать в кино или нет? Подмывало  позвать.  Но  он  боялся  отказа.  Было
похоже, что она немного  обижена.  Он  обещал  звонить,  пропал,  является
только по делу. Но ведь она не знает! Он мог бы ей рассказать, а она могла
бы кое-что разъяснить. Например: _каков Саясов на  самом  деле_?  Хотя  он
испытывал облегчение оттого, что отказался, но было предчувствие, что  тут
еще не конец, вернее, Саясов этот конец не  захочет  признать  концом.  Не
поднимая головы, Таня усердно выводила что-то крупным, детским почерком на
листе разграфленной  бумаги.  Он  видел  тоненькую  голую  шею  с  шариком
позвонка, опущенную в старании голову, золотистый пушок  щеки,  квадратный
вырез платья на груди и какой-то намек, какой-то исток грани,  разделявшей
невидимое,  скрытое,  но  доступное   воображению.   Когда   она   сидела,
склонившись, намек был отчетливей; когда же выпрямилась, он исчез.
   - Разобрались? - спросила Таня.
   - В чем?
   - В том, что вам оставили.
   - Да, конечно. - Он помолчал, глядя на нее далеким, скучливым взглядом,
каким и она смотрела на него. - А вот в другом не разобрался.
   Таня вновь склонилась писать. Ей было неинтересно,  в  чем  Антипов  не
разобрался. Нет, она не собиралась ничего разъяснять. Он  вдруг  и  нелепо
спросил:
   - А что за человек Виктор Семенович?
   Таня улыбнулась.
   - Разве не видно?
   - Нет. Что?
   - По-моему, видно. Как на блюде. - Помолчав и глядя на Антипова  твердо
и холодно, сказала: - _Человек очень хороший_.
   Взяв бумаги и продолжая улыбаться, вышла. Не возвращалась долго,  и  он
вышел из комнаты в коридор, еще не  зная,  уйти  совсем  или  подождать  в
коридоре. Там он мялся некоторое время, подпирая стену,  курил,  оглядывал
проходящих - ни он не знал  никого,  ни  его  не  знали,  так  что  стоять
бездельником было ему свободно, - заметил, что молодых немного, все больше
чахлые, озабоченные, увидел маленького человека, который важно и  медленно
вышагивал, держа одну руку за спиной со  сжатым  кулачком,  в  ротике  его
торчала папироса. Он был одет в курточку цвета хаки,  застегнутую  на  все
пуговицы, вроде такой,  какую  носили  директора  оборонных  заводов.  Его
бледное  сморщенное  лицо  было  высокомерно  вскинуто,  и  хотя  он   был
маленький,  казалось,  что  на  всех  встречных  поглядывает  свысока.   А
встречные, как ни странно, поглядывали на него как бы снизу  вверх.  Вдруг
из-за угла появилась Таня с кипой бумажек, вместе с нею спешили двое,  все
устремились вслед коротышке и, догнав его, окружив,  загомонив  наперебой,
скрылись вдали за поворотом коридора. Антипов услышал высокий надтреснутый
голос. Вскоре Таня вернулась, на ее  лице  горели  пунцовые  пятна,  глаза
победно сияли.
   - Я подписала все ведомости для бухгалтерии! - сказала она,  размахивая
бумажками. - Уж думала, что его не поймаю. Ведь сегодня последний день.
   - Кого вы ловили?
   - Да Германа Ивановича!
   - Кто это?
   - Вы не знаете Германа Ивановича? Да это наш  и.о.  директора  вот  уже
второй год, пока директор болеет. Ой, он такой вздорный! Мы его боимся.
   - Саясов боится?
   - Конечно, боится. Да его все боятся. У него семь пятниц на неделе.
   - И этот росточек ничего?
   - В смысле?
   - Не мешает бояться?
   - А мы не видим этого. Он для нас великан. Какой-то Полифем одноглазый.
Нет, он странный: он может быть  добрым,  сентиментальным,  а  может  быть
таким злым, просто ужас. Но от него все зависит.  Наши  авторы  перед  ним
стелются. Вот сейчас, когда он проходил по коридору,  вы  поздоровались  с
ним?
   - Нет.
   - Это плохо. Запомнит.
   - Ну да?
   - Память совершенно потрясающая.
   - Но он меня не знает.
   - А он спросил: "Кто стоял возле вашей редакции в коридоре и курил?"  Я
сказала: "Молодой писатель Антипов". Он говорит: "Почему не предупреждаете
авторов, что курить в коридоре нельзя?" Но я поняла, что дело  не  в  том,
что вы курили, а в том, что вы ему не понравились. Может, вы посмотрели на
него как-нибудь косо.
   - Нет, просто не заметил.
   - Это тоже не годится. Надо _замечать_. Надо обращаться  с  ним  как  с
мужиком, грубоватым, здоровенным, любителем выпить, поговорить о  футболе,
о женщинах. Наши авторы умасливают его анекдотами. Но я вас умоляю,  Саша,
не идите по этому пути!
   - Не пойду.
   - Я так рада, что подписала расчетные ведомости! Люди  смогут  получить
деньги послезавтра...
   Он догадался, что обида, если и была, исчезла. Она вернулась  в  другом
настроении: то ли радовалась удачному подписанию ведомостей, то  ли  тому,
что он не ушел и ее дождался.
   Провожая ее домой, он рассказал всю историю с Двойниковым  и  Саясовым.
Почему-то сразу и безоглядно ей поверил. С какой стати? Поверил, и все. Он
крепко прижимал ее, держа за локоть, к себе и нарочно  шел  медленно.  Всю
дорогу от Сущевской до Гоголевского бульвара прошли пешком.  Она  сказала:
поддаваться на саясовский шантаж не надо. Он  не  столь  могуществен,  как
можно подумать. Антипов не решился признаться, что уже отказался от  дела,
и в немалой степени под давлением Саясова. Почувствовал,  что  это  ей  не
понравится. И для проверки осторожно предложил: "А что, если -  ну  его  к
черту? Отказаться от экспертизы вообще?" Последовала пауза,  он  уловил  в
чуть заметном движении локтя, что она  слегка  отдалилась.  "Этим  вы  ему
угодите". Он тоже помолчал и спросил: "Угождать не надо?" -  "По-моему,  -
сказала она, - надо просто  не  обращать  внимания.  И  сделать  так,  как
считаешь нужным по правде". Дома у Тани он ел яичницу с салом. Танин  отец
налил водки. Сказал,  что  у  него  язва  и  он  лечится  водкой.  Он  был
невысокий, худой, с лохматой седой шевелюрой, очень  говорливый,  смешной,
рассказывал о первых днях войны, и все  что-то  не  страшное,  а  смешное,
быстро сделался пьян, и Таня уложила его здесь же,  в  комнате,  на  диван
спать. Старшая сестра Вика осталась с отцом, а  Таня  и  Антипов  пошли  в
маленькую соседнюю комнатку, где жили Таня и Вика. Он погасил свет,  обнял
Таню. И она обняла его. Стали целоваться,  сначала  стоя,  потом  сели  на
кровать, оба сняли очки,  она  шепнула  "дай  сюда!",  положила  обе  пары
куда-то  в  темноте,  продолжали  целоваться,   обнялись   удобнее,   даже
повалились боком на кровать, ноги их свисали с кровати, в соседней комнате
ходила, громыхала стульями Вика, запело радио, его рука  гладила  выпуклое
Танино бедро, что-то шелестело в пальцах, надо было  отодвинуть,  горячая,
шелковистая нежность кожи, а на губах был вкус лесных орехов, вкус ее рта.
Сестра свирепствовала за стеной. Не жалея отца,  гремела  посудой.  Танина
слабая рука стискивала его пальцы, не пускала дальше, Танины губы  шептали
вместе с поцелуем: "Не надо". Он понимал: не  надо.  Она  девушка,  он  не
должен, нельзя. Все разворачивалось головокружительно, ненужно,  запретно,
сладко, и сестра могла войти в любую минуту. Вдруг она освободилась от его
объятий, села на кровати согнувшись - не видел в темноте, но  догадывался,
что сидит в привычной позе, согнувшись, - и дрожащим шепотом:
   - Саша, не слушайте меня. Делайте, как он хочет. Он мстительный...
   - Я не боюсь, - сказал Антипов.
   - Он хуже всех. - Она помолчала. - Всех, кого я знала.
   И вот в густоте ночи, в потрескивании, в мелькании по шкафу  и  потолку
летучего света редких шуршащих внизу машин наступил -  и  оледенил  -  миг
бреда, миг ужаса. Выбраться из-под  навалившихся  тел  невозможно.  Дышать
нечем. Уйти нельзя. Потому что из темноты ударяет в  лицо  синий  слепящий
свет, это особая лампа, от нее струится жаркое  одурманивающее  излучение,
выскочить из-под нее нельзя, синий свет обессиливает, лишает воли, убивает
мигренью голову. Прожектор, откуда льется потоком  синий  свет,  держит  и
направляет кто-то невидимый. Скорее всего Саясов и с ним вроде  бы  Федька
Пряхин. Антипов корчится в синем луче, как пойманный прожектором  самолет.
Надо вырваться - удрать, выпасть - из этого луча  и  спастись.  Достаточно
сделать маленькое  движение,  и  можно  выпрыгнуть  из  луча  в  блаженную
темноту, но он забыл, какое движение. Забыл, забыл! Он не может  спастись.
Вдруг ясно видно, что за прожектором прячется не Саясов  и  не  Федька,  а
сморщенная, чайного цвета мордочка с громадной папиросой во рту.  Трещащим
голосом мордочка говорит: "Нет, Антипов, вам курить в коридоре  нельзя,  а
мне можно. Вам нельзя". Что же мне делать? "Я не знаю. Курить вам  нельзя,
а бросить папиросу я тоже не разрешаю". И - никак,  ни  за  что,  никакими
силами. Антипов хочет отряхнуться от сна,  от  ужаса,  сбросить  мертвящую
синеву. Отряхнуться не получается. Он сел на постели и с бьющимся  сердцем
смотрел в окно - в черноте горел синий сверкающий диск луны.


   Утром часов в десять позвонил Саясов и спросил - опять  еле  слышно,  -
получил ли Антипов пакет и успел ли посмотреть замечания. Антипов  сказал,
что получил и посмотрел. В  трубке  что-то  невнятно  свиристело,  Антипов
раздражался, не мог понять, уловил только вопросительный конец фразы:  все
понятно? Ответил наугад: понятно, понятно! Много ли  потребуется  времени!
Наверно, дня четыре. Очень хорошо. Опять шепот, свиристение, невнятица,  и
выплыла фраза: слушание дела отложилось. Антипов  знает?  На  две  недели.
Нет, Антипов не знает, но он принял решение: отказаться и не  участвовать.
Громко крикнул: _к сожалению, нет времени!_
   После молчания голос в трубке разборчиво сказал:
   -  Честно  признаться,  Александр  Николаевич,  меня  это  не   слишком
устраивает.
   - Почему? - удивился Антипов.
   - Мне неприятно. По разным  соображениям.  Нет,  Александр  Николаевич,
дорогой, мне решительно это не  нравится.  Выходит,  я  вас  припер  и  вы
отказались? Нет, нет, вы извините, но вашей жертвы я не приму.
   - О какой жертве вы говорите?.. - пробормотал Антипов.
   - Припирать вас никто не хотел, так что  вы  напрасно,  как  говорят  в
народе,  -  тут  голос  его  совсем  окреп,  -  _вспопашились_!  Александр
Николаевич,  зачем  вы  _вспопашились-то_?   Тем   более   вопрос   ясный,
недвусмысленный,   не   надо   ничего   осложнять.   Я   вас   прошу,   не
_вспопашивайтесь_. И зайдите ко мне, если можно,  сегодня,  я  вас  прошу.
Поговорим о рукописи. Зайдете?
   Тетка Маргарита приглашала на обед на два часа. Антипов подумал, к пяти
успеет  в  издательство.  Сказал,  что   зайдет   к   концу   дня.   Тетка
перепечатывала последний вариант повести, и, так как работа была  большая,
он твердо решил на сей раз с теткой рассчитаться - все прежние перепечатки
она делала gratis и скандалила, когда пытались вручить ей деньги, - тут  и
мать помогла и  совместными  усилиями  заставили  ее  покориться  и  взять
подарок. Антипов продал книги,  выручил  за  них  четыреста  пятьдесят,  а
сестра купила на эти деньги тюль на занавески, от чего тетка уж  не  могла
отказаться. Вся эта суматоха была в декабре, с тех пор  Антипов  тетку  не
видел. Он любил у нее бывать, любил слушать ее рассказы, да и кормила  она
вкусно, но где взять время на все? Тетка предупредила, что на обеде никого
не будет,  кроме  какой-то  приятельницы.  Антипову  нравились  и  теткины
приятельницы, в большинстве интеллигентные,  хорошо  воспитанные  и  плохо
устроенные дамы старше среднего возраста.  Одна  Татьяна  Робертовна  чего
стоила! Сколько интересного она  знала  о  двадцатых  и  тридцатых  годах!
Антипов с радостью думал, что у тетки он хоть на два часа забудет об  этой
мороке: Двойников, Саясов, Александр Григорьевич  в  инфаркте,  книга  под
топором...
   Приятельница  тетки  оказалась   не   старой,   красиво   нарумяненной,
гладко-пего-черноволосой, с большим узлом на  затылке,  в  тесном  платье,
которое подчеркивало еще далеко не разрушенные  округлости,