денди, спрашивал Георгину. Я ему из  окна  крикнул,  что
она уехала (куда, не сказал), и он ушел со склоненной головой...  Да,  вот
еще что. Платья твои я сжег (кроме шелкового), и пояс  тоже  там,  где  мы
сожгли нашу переписку. Туфли твои  хотел  было  порезать  ножом,  да  Тоня
Герасимова вступилась, они ей очень понравились,  взяла  и  носит  теперь.
Ждал, ждал, что ты напишешь, а ты все молчала, ну я  и...  все  уничтожил.
Думаю, если будет хорошая - все ей будет, и еще  лучше.  Не  жалей,  друг,
всей этой мелочи, тряпок. Это сущая чепуха и ерунда. Раз оставила, значит,
выбрось из головы, а я, конечно, когда на другой день посылал  деньги  (10
рублей), зачем-то полез в чемодан, уж не помню, зачем он мне  понадобился;
когда увидел тряпки, конечно, погорячился, уж так больно мне стало. И  все
сжег тут же вечером. Жег с полчаса, воняли тряпки, особенно кофта, а новое
вишневое платье разом вспыхнуло и сгорело..."
   И вот на отдельном листе:
   "Совместная жизнь возможна лишь на следующих началах:
   1) В отношении расположения меня к себе - все начинаешь ты. Должна сама
начинать и ласку, и способы ликвидировать размолвки, и  подходы  в  каждом
отдельном случае, судя по моему настроению, ко мне, понимая меня в  каждый
отдельный момент.
   2) Абсолютно полная, на все 100 процентов любовь, а  не  такая:  на  40
процентов нравишься, а на 60 процентов нет - с тем,  чтобы  я  чувствовал,
понимал, видел, что я действительно для тебя  _все_,  лучше  всех  (дороже
всех), роднее всех, милее всех, чтобы я чувствовал, что за меня в огонь  и
в воду, друг самый надежный, нежный, понимающий,  смягчающий  мои  тяжести
жизни, дающий мне воодушевление и помощь в борьбе, чтобы я чувствовал, что
я необходим как воздух, а не так: мне раньше лучше было  с  тобой,  теперь
хуже; или: что-то не хочется возвращаться из Харькова...
   3) Быть хозяйственной, заботливой, любить уют и свою обстановку, ведать
хозяйством, выработать в себе бережливость, всякие  расходы  (до  копейки)
делать из общего согласия, не рассчитывать на многое, на шик, на  роскошь,
на величие, на знатность, а самой понимать, что можно сейчас  требовать  и
что подождать, а что и вовсе отменить, вычеркнуть из  поля  своего  зрения
(всякие там польта с крыльями и пр.).
   4) Понять мои вкусы в одежде,  в  обращении  с  людьми,  в  походке,  в
поведении со мной наедине, в ласках (формы ласк и пр.),  делая  как  можно
больше приятного, всемерно, беспрекословно считаться с  моими  указаниями,
сознавая, что как по линии теоретической,  так  и  по  линии  практической
превосходство на моей стороне...
   Пятый и шестой пункты были вариантами того, что  говорилось  прежде:  о
"полном послушании" и "исполнительности во всех без  исключения  случаях".
Тут сквозила затравленность человека, которого не ставят ни в грош.  Ни  о
чем другом он не смеет мечтать. "Гога это умеет!  -  подумал  Никифоров  с
чувством удовлетворения. -  Если  уж  кого  не  уважает,  тот  человек  не
существует для нее вовсе. Бедный Саенко, представляю его страдания!"
   "... 7) Хотеть быть матерью,  смотреть  на  меня  как  на  отца  своего
будущего ребенка - самого дорогого человека на свете, и  беречь  себя  как
мать, дабы ребенок был хорошим, а не нервным от нервирования и нервозности
матери, тогда и с моей стороны  будет  адекватная  заботливость  и  нежное
хладнокровие.
   8) Ни одной мысли даже, не только слов об "уйду", "уеду", "потом снова,
может быть, полюблю", "здесь скучно"  и  пр.  Бросить  всякую  тактику  из
головы и из сердца, дать ему простор, и оно будет заполнено.
   9) Желать меня в половом отношении как самого милого, самого  приятного
мужчину, мужа и друга на всю жизнь, твердо осознав, что все, что  было  до
сих пор, было ерунда, хуже того, что есть во мне, что мне надо отдать все,
желать, как дыхания, меня. Всякие капризы и отговорки пора забыть.
   10) Чувствовать себя женщиной, не мужичиться, выбросить  мужественность
и всякие там а-ля фасон Моника Лербье, знать, что я  своей  силой  мужчины
доминирующе  силен  и  заставлю  тебя  чувствовать   силу,   если   будешь
артачиться. Поэтому выбросить все это из себя сразу, немедленно".
   Прочитав, вспомнил, как раньше смеялся, но теперь почему-то не было  ни
смеха, ни даже улыбки. Человек, изглоданный войной, смертными испытаниями,
болью потерь, все еще во что-то наивно верил.  Женщина  поразила  когда-то
беспощадно и намертво, и он верил: она спасет. Каким образом?"
   Тут Антипов оставил писание, почувствовав усталость. Он работал  три  с
половиной часа, достаточно, дальше пойдет  не  впрок.  Важно  остановиться
там, откуда проглядывается ход  дальнейшего  повествования,  чтобы  завтра
двигаться как по рельсам. Рельсы были видны: Никифоров не понимает,  каким
образом Гога  может  помочь  Саенко.  Надежды  бывшего  мужа  ему  кажутся
комическими да попросту дурацкими. Какие связи  у  Гоги?  Через  педикюршу
Капитолину с женой влиятельного лица? Тут опять возникает характерный  для
"синдрома Никифорова" феномен -  боязнь  увидеть.  Он  все  ясно  видит  и
абсолютно  ничего  не  видит,  тайный  механизм  страха   застилает,   как
катарактой, глаза. Поэтому он искренне изумлен, когда через два  дня  Гога
сообщает Саенко, что того ждет в Минске работа...
   Эти страницы еще не были написаны, но Антипов  видел  их  отчетливо,  с
отдельными фразами, с рисунком  абзацев,  со  словечками,  которые  должны
непременно  быть  -  например,  словечки   "катаракта"   или   "помутнение
хрусталика", - и казалось, что страницы  готовы,  их  можно  причислить  к
общему счету страниц. Он торопился все  закончить  к  концу  пребывания  в
пансионате. Было важно по многим причинам. И  он  закончил.  Упрямая  муха
продолжала жужжать и трепыхаться крылышками, погибая в клею. Но  в  начале
апреля стало ясно, что переделки не помогли.
   Он не звонил в Ленинград две недели, и от нее не было  известий.  Могла
бы найти его в пансионате, он дал телефон. За две недели все переменилось:
расплавился и потек снег, открылась земля, бушевали в черных ветвях птицы.
Вместе с теплым воздухом всплывало дремотное успокоение, какое бывает лишь
в весеннюю рань, - среди дня хочется заснуть, какой-то хмель  одолевает  и
ломит, исчезают волнения, ничего не страшно. И думается легко: ну и конец,
ну и ладно. Ну, и так тому и быть.  По  телевизору  показывали  фильм  про
Суздаль; он спокойно узнавал храмы, мотель, торговые ряды. Вспоминал,  как
гуляли, о чем  разговаривали.  Увидел  сквер,  возле  которого  остановили
машину, оттуда прогнал милиционер, грозил штрафом, а какая-то бабка, когда
Антипов вылез из машины, бросилась к нему с радостным сообщением:  "Сынок,
в рядах чай цейлонинский дают!" Все это он видел и вспоминал как бы сквозь
дрему.
   Однажды после обеда, когда был в бильярдной,  позвали  к  телефону,  он
оторвался от  стола  с  неохотой,  даже  позволил  ударить  партнеру,  сам
внимательно  прицелился  и  ударил,  после  этого  пошел  не  торопясь   в
вестибюль, где был телефон.  Не  ждал  ни  важных  звонков,  ни  радостных
новостей. Вдруг внезапный, как выстрел, голос: "Ты когда будешь в Москве?"
Не было ни "здравствуй", ни "куда ты пропал?". Он сказал:  собирался  быть
завтра. Не  собирался.  Но  так  сказал.  Наступило  молчание,  и  у  него
вырвалось: "Могу сегодня. Вечерней электричкой. Двадцать два тридцать".  -
"Приезжай! Мне надо с тобой поговорить".
   В пустом вагоне он размышлял без особого волнения: что бы это  значило?
Голос сухой, разговор скомканный: "_Мне надо с тобой  поговорить_".  Такая
фраза  предваряет  упрек,  выяснение  отношений,  в  ней  звучит   угроза.
Открылась их тайна? Такой-то выгнал из дому? А  может,  беда  с  картиной?
Консультант  Евстропов  оказался  подлецом?  Почему-то  подозрителен   был
Евстропов. Никаких улик и намеков, компрометирующих Евстропова,  не  было,
кроме единственного  -  кто-то  сказал,  что  внешне  он  похож  на  него,
Антипова. И тут крылось что-то неприятное. Но вдруг ему  мерещилось  нечто
сладостное: она дико соскучилась и, едва приехав в Москву, тотчас  звонит,
голос сух и разговор скомкан  от  волнения,  но  она  уже  договорилась  -
звонком из Ленинграда - с  какой-нибудь  подругой  о  квартире,  так  что,
возможно, проведут ночь вместе. Мало верилось, но думалось  хорошо.  Потом
стал думать о таком-то. Мысли о таком-то всегда несли беспокойство.  Ирина
сама запуталась и не помнила,  что  когда  говорила:  то  утверждала,  что
такой-то о нем знает  и  ненавидит  его,  то  выходило,  что  лишь  только
догадывается, но идет по ложному следу, а то можно было понять, что  вовсе
ничего не знает и ни о чем не догадывается.  После  Нового  года  передала
слова такого-то,  сказанные  с  оттенком  одобрения:  "Антипов,  наверное,
занимается каратэ? Как он этого типа от стола-то  рванул!"  -  "А  ты  что
ответила?" - "Ответила: откуда я знаю?" Похоже было, что вроде бы он не  в
курсе, но Ирина сказала, что он человек такой выдержки  и  такого  чувства
достоинства, что может не показать вида. "Самообладание  грандиозное.  Еще
бы, на такой работе!" И поэтому Антипов  все  же  склонялся  к  тому,  что
такой-то туманно догадывается и способен столь же туманно губить, то  есть
губительность его неопределима, бесформенна  и  всепожирающа,  как  туман.
Глупость могла заключаться в том, что роман на исходе, а пагуба длится...
   -  А,  брат!  -  бормотал  Антипов,  постепенно  все  более   загораясь
беспокойством. - А ты хочешь, чтоб  без  последствий?  Нет,  голубок,  без
последствий даже кошка не чихает. Долго будешь репьи обирать...
   И  вот  увидел  ее  -  возле  автоматов  с  газированной   водой,   как
договорились, озябшую, в тоненьком кожаном пальтеце с поднятым воротником,
губы побелели, глаза несчастные, - все  забылось,  мрак  отлетел,  никаких
мыслей, только обнять ее, прижать к себе. Пошли бегом в зал ожидания,  она
вела за руку, раньше присмотрела место в конце зала на  полупустой  лавке.
Рядом сидели старик со старухой, на лавке напротив  спала  тетка,  положив
голову  на  что-то  тряпичное,  и  рядом  с  нею  дремали  удобно,  плотно
обнявшись, две девочки лет десяти. Был первый час ночи. Ирина молчала, все
держа Антипова за руку, и не то улыбалась, не то просто  дрожали  губы,  и
испытывающе всматривалась в его лицо. Ты что смотришь? Отлично  выглядишь.
А ты усталая. Я плохая, я знаю. Потому что у меня плохо. Что у тебя? Обнял
ее за плечи, придвинул легкое тело, она  послушно  придвинулась,  склонила
голову на его грудь, косынка упала, он раздувал темные пушистые волосы, от
которых шел мятный, травяной запах какого-то шампуня, и прислушивался к ее
шепоту; она шептала что-то про Ленинград, про  дирекцию,  про  операторов,
все было вздором. Он понимал, что дело в другом.
   "Что у тебя?" - повторил он и стал гладить ее плечо. "Я  в  Москве  уже
неделю. Просто дома тяжелая обстановка, и я не могла звонить. А  вчера  он
лег в больницу". - "Кто?" - "Такой-то". Они разговаривали шепотом, чтоб не
будить спящих.  "Что-нибудь  серьезное?"  -  "Да  ничего  страшного!  -  с
внезапным непонятным раздражением, но не против мужа, а против чего-то еще
воскликнула она. - Обострение  язвы.  Как  тут  не  обостриться.  Ведь  ты
знаешь?" - "Что?" Она подняла лицо, которое показалось  ему  необыкновенно
красивым, нежным и мятым от слез, и смотрела с изумлением. "Ты не знаешь?"
- "Нет". - "Такой-то уходит".
   И поразительным было то, что эта  комическая  новость,  которая  должна
была бы вызвать улыбку или вздох  облегчения,  подействовала  на  Антипова
странно: вдруг он содрогнулся от жалости и стиснул ее  так  сильно,  точно
хотел защитить.
   Он стал ее успокаивать: не огорчайся, ну что ж, ничего страшного, такие
люди не пропадают, его устроят  на  хорошее  место.  Она  горестно  качала
головой: нет, хорошего места не будет. Ничего не обещают. Один человек  на
него чрезвычайно взъелся по одному поводу. Но  такой-то  не  виноват.  Тот
человек вымещает на нем свои неприятности. А такой-то страдает оттого, что
он  порядочный:  не  может  кому  нужно   сказать,   что   тот   действует
несправедливо, а он к тому делу непричастен.
   "У меня к тебе просьба, - голос ее дрожал, -  ты  знаком  с  Квашниным?
Поговори с ним насчет института.  Там  есть  место  завсектором.  Такой-то
давно хотел заняться научной работой. Его бы это  устроило".  Теперь  было
ясно, что беда нешуточная: после этакой вышки мечтать о месте завсектором!
Антипов горячо кивал, обещал, уверял, что все  будет  сделано,  Квашнин  -
старый приятель и, конечно, поможет. "Ты пойми, милый, - говорила  она,  -
мне его безумно жаль. Он такой неприспособленный в этих  делах.  Не  умеет
бороться, не умеет себя защищать. Его ответ: лягу в больницу! Ну и ложись.
Кого этим напугаешь?"
   Антипов понимал, успокаивал, верил всем сердцем: все будет хорошо, Толя
поможет. Она поцеловала его  полураскрытыми  губами  долгим  поцелуем.  Он
думал: "Она хорошая. Ведь не любит такого-то, а как жалеет его и как хочет
помочь!"
   Две девочки проснулись и сидели тихие, молчаливые, завороженно глядя на
Ирину и Антипова и прислушиваясь к разговору.
   Она шептала: не может простить себе, что поссорилась и была груба с ним
как раз в дни, когда против него все  затевалось,  но  она  не  знала.  Он
скрывал до последней минуты. Кто-то ему  наплел,  будто  ее  и  Евстропова
видели в ресторане  и  у  них  роман,  и  он  стал  просить  ее  вернуться
немедленно, стал требовать ультимативно, что на него не похоже, и  она  по
телефону устроила ему ужасный разнос. Он  потом  извинялся.  Говорил,  что
свистопляска на работе выбила из колеи, сдали нервы  и  что  он  сам  себе
отвратителен. "А может, у тебя правда  роман  с  Евстроповым?"  -  спросил
Антипов. "Ну что ты! Зачем я ему  нужна?  Я  для  него  старуха".  Антипов
засмеялся. Девочки смотрели на Ирину  не  отрываясь.  Просто  пожирали  ее
глазами. На Антипова они не обращали внимания.
   "Что будем делать? - спросил Антипов. - Ночевать на вокзале?" - "Зачем?
Поедем ко мне..."
   Такой-то в больнице, а дочку  она  отправила  к  матери.  Взяли  такси,
приехали в начале второго. В громадной пустой  квартире,  где  было  много
дорогого, тяжелого, в позолоте, в ковриках и коврах, но  мало  книг,  мало
уютного  бумажного  хлама,  к  которому  Антипов   привык,   он   внезапно
почувствовал свою неприкаянность. Вдруг  подумал:  если  позвонить  домой?
Таня еще не легла. Она любит возиться на кухне  и  в  ванной  за  полночь.
Часто были стычки из-за этого. Можно услышать ее  испуганный  голос:  "Да,
да?"  Ирина  обрызгивала  спальню  чем-то  душистым   из   пульверизатора.
Распахнула халат и побрызгала на себя. Антипов так вожделел этого часа, но
сейчас почему-то не испытывал энтузиазма. Долго  лежали  и  разговаривали.
Она рассказывала о своих соображениях по поводу Натали и  Геккерна.  Потом
погасила свет и, засмеявшись в темноте, сказала: "Я вижу,  я  интересовала
вас только как жена такого-то!"
   На другой день Антипов созвонился  с  Квашниным,  тот  велел  прийти  в
понедельник в контору. Антипову оттяжка не понравилась, не  понравилось  и
то, что не домой, а в контору, но он скрепился, пошел. Секретарша  просила
подождать: Анатолий Лукич извиняется, у него  польские  товарищи.  Антипов
шлепнулся на диван, закурил и думал озлобляясь: "Еще  хорошо,  что  не  за
себя пришел просить!" Квашнин изумил его: отказал категорически  и  сразу.
Не объясняя  причин.  И  Антипову  посоветовал:  "Ты  за  таких  людей  не
ходатайствуй. Без тебя найдутся  ходатаи.  А  за  него  не  волнуйся,  его
трудоустроят". Долго разговаривать с ним не  хотелось,  Толя  был  хоть  и
дружествен, но как-то рассеян, заторможен, небрежен и, в общем-то, гнусен.
Вдруг Квашнин спохватился: "А ты пошто за него хлопочешь?" И глаз вспыхнул
островато, прицельно. "Так надо", - мрачно сказал Антипов и  направился  к
двери.
   Квашнин крикнул вдогонку: "Когда новоселье будет? Смотри не замотай!"
   Антипов в тот же вечер позвонил и рассказал: неожиданный афронт! Ирина,
помолчав,  сказала:  "Я  почему-то  так  и  думала.  Мне   сейчас   трудно
разговаривать. Я тебе перезвоню, хорошо?" И короткие гудки.
   В субботу кончилась путевка, и Антипов приехал в Москву.  Он  занимался
сладким делом: перечитывал, правил и улучшал текст, только что  полученный
от машинистки. Таня в соседней  комнате  счастливым  голосом  отвечала  на
телефонные звонки: "Приехал!  Нет,  не  могу!  Он  работает!"  И  каким-то
приятелям: "Сашка приехал! По-моему, жутко интересно!  Страниц  четыреста!
Позвони часа через два!" Но ни разу не походило  на  то,  чтобы  в  трубке
молчали, тогда бы он понял, что звонит  Ирина.  Он  перечитывал  последнюю
главу про Гогу, законченную неделю назад: о том, как Гога  узнала  в  1955
году о смерти своего старого знакомого и какой  разговор  произошел  между
нею и Никифоровым за утренним кофе. Глава Антипову нравилась, но было пока
еще неясное чувство, что чего-то он тут недочерпал, какой-то важный  мотив
остался в стороне.
   Ну вот, с самого начала: Гога узнает о смерти  Ярбора  от  Ляли,  своей
приятельницы, которая была тоже дружна - еще раньше Гоги - с Ярбором. Этой
кличкой они вдвоем называли Ярослава  Борисовича,  человека  со  скошенным
затылком, интеллигента, очкарика, умницу, перед которым многие  трепетали,
а они вдвоем нисколько  его  не  боялись,  ибо  знали  все  его  ничтожные
слабости. Жена Ярбора была Лялиной школьной подругой. А Гога познакомилась
с Лялей в тридцать шестом  на  динамовских  кортах.  Ярбор  тоже  играл  в
теннис, но скверно из-за слабых глаз.  Зато  в  другие  игры,  которые  не
требовали острого зрения, играл превосходно. И вот он умер неизвестно где,
неизвестно как, ушел из этого мира,  столь  замечательно  приспособленного
для игры. Ни в одной газете не  мелькнула  его  фамилия.  Ляля  узнала  от
педикюрши Капитолины. А педикюрша услышала  от  женщины,  которая  жила  в
квартире на одной площадке с Ярбором. Ведь жена  Ярбора  сразу  распродала
вещи, умчалась куда-то на юг, и в квартире, так  хорошо  знакомой  Ляле  и
Гоге, теперь жили другие. Ляля пришла вечером,  они  заперлись  в  Гогиной
комнате, поплакали,  посмеялись,  повспоминали  всякие  забавные  пустяки:
например, как Ляля ревновала к Гоге вначале,  делала  ей  мелкие  пакости,
потом все притерлись друг к другу и были какие-то прелестные ужины  втроем
в загородном доме, а потом Ляля постепенно отстала, потому  что  Гоге  это
наскучило. Но у Ляли тогда появился Аркадий, и она  была  не  в  обиде  на
Гогу.
   Никифоров узнал о конце Ярбора на другой день утром,  за  кофе.  В  его
представлении Ярбор сочетался с Лялей, он был Лялиным другом,  Гога  имела
на него влияние через Лялю, и он спросил: "Как Ляля?"  Гога  сказала,  что
Ляля немного плакала, но большого горя не видно. "Ну,  понятно,  -  сказал
Никифоров. - О каком горе можно тут говорить!  Человек  был,  в  сущности,
мерзкий". Он говорил и смотрел на Гогу, лицо которой белело: сначала белел
лоб, потом щеки, губы. Побелевшими  губами  она  сказала:  "Ничьей  смерти
радоваться не  надо..."  Смотрела  на  Никифорова,  сощуриваясь,  губы  ее
сжимались, подбородок дрожал,  обнаруживая  неприятные  ямки,  она  что-то
хотела  сказать,  но  сдерживалась.  Никифоров   расплескал   кофе.   Гога
потянулась через стол, стала полотенцем вытирать клеенку. Никифоров закрыл
руками лицо и сказал: "Как я боялся, что он  уведет  тебя!  Подлец!  Я  бы
застрелил его сам, будь у меня оружие!" И тут Гога не выдержала: "А знаешь
ли, дорогой друг, что подлец спас тебе жизнь? Если бы не он, ты бы..."
   Никифоров вскочил, уставясь на Гогу  диким,  застылым  взглядом.  "Что?
Спас мне жизнь? Да не нужно было спасать! Пусть бы я испил до дна, боже ты
мой..." И, споткнувшись, едва не упав,  бросился  из-за  стола,  убежал  в
комнату, захлопнул с грохотом дверь. Гога спокойно  собирала  пос