картины  тяжелого  труда  каторжной  артели,
возвращения домой с работы, ночной маеты. ("Полночный час, полночный  час!
Спит дух, злой  дух,  что  _днем_  зовется..."),  он  проклинает  палачей,
мечтает о расплате с ними, вспоминает прошлое ("Все изломы жизни,  горькие
ошибки, весь короткий, буйный, бесшабашный путь  -  ни  минуты  ясной,  ни
одной улыбки, ничего, чем мог бы юность помянуть"),  иногда  ему  кажется,
что жизнь навсегда искалечена, кончена, сил нет - а  лет  ему  было  тогда
всего двадцать семь, - но иногда: "Унынью черному еще  я  знаю  меру!  Еще
хранит душа моя всю страсть мою, и ненависть, и веру. Нет,  вам  не  сразу
сдамся я!"
   Он радуется таежной весне, письму с воли, друзьям, которые все  вынесли
и дожили до свободы.
   Вот они уходят:

   Вы, упрямцы, умевшие все снести без мольбы и проклятий,
   Обнажавшие молча на плахе клейменые плечи, -
   Вы уйдете отсюда, как гонцы и предтечи
   Все отвергнувшей и на все покусившейся братьи.

   Вы уйдете отсюда и покинете банду беспутную,
   Этот мир беспокойного и упрямого люда,
   Мрак, и слякоть, и скуку, и глушь беспробудную,
   Все покинете вы и уйдете отсюда...

   Матросы и солдаты восьмой камеры  решили  покончить  с  Могилевым.  Они
знали, что идут на  смерть.  Уговорились  вызвать  Могилева  по  какому-то
поводу в камеру, напасть на сопровождающих его надзирателей,  и  во  время
схватки один из солдат, человек очень сильный, должен был просто  задушить
Могилева. Но и этот план рухнул - всех выдал перетрусивший уголовник.
   8 января 1909 года  в  камеру  пришел  старший  надзиратель  Григорьев,
известный своей волчьей ненавистью к каторжанам, - он любил  говорить:  "Я
пил и буду пить кровь из заключенных" - и  потребовал  выдать  зачинщиков.
Ему ответили ругательствами. Григорьев выхватил  шашку  и  отрубил  голову
тому, кто стоял ближе.  Тогда  каторжанин  Филиппов,  бывший  артиллерист,
вырвал у Григорьева шашку и отсек голову  ему.  Надзиратели  бросились  на
заключенных, началась сеча, в которой безоружные каторжане были,  конечно,
перебиты.
   Два месяца  зверствовал  Могилев;  тринадцать  человек  было  повешено,
многие замучены порками и карцерами. Восьмую камеру Могилев  порол  каждый
день, давал всем подряд по 150 розог и после каждой  десятки  розог  велел
сыпать на рану соль.
   В марте 1909  года  молчальник  Могилев,  уже  прославившийся  по  всей
Сибири,  был  убит   на   улице   эсером,   бывшим   балтийским   матросом
Н.Д.Шишмаревым.
   Новый начальник централа заявил: "Я знаю, что меня тоже могут убить, но
режим будет тот же".
   Так жила тобольская каторга и вместе с нею один из сотен ее  обитателей
- Евгений Трифонов, отбывавший срок под именем Валентина.

   У окна в простенке - темный лик иконы,
   В мутном полумраке прячутся углы.
   Чей-то бред невнятный, чей-то скрежет, стоны,
   Да порой о нары звякнут кандалы.

   Медлит ночь в безмолвье, тягостно и жутко,
   Зорко тьма глухая стены стережет.
   Слух мой ловит что-то напряженно-чутко.
   В сердце скука злая, душная растет.

   Бьется мысль бессильно, как в тенетах птица.
   Липкая тревога ум обволокла.
   Память воскрешает забытые лица,
   Канувшие в вечность давние дела...

   Загасил я гордость - и молчу бесстрастно.
   И мирюсь постыдно, холодно терплю.
   Только ненавидеть я умею страстно
   И упрямо, жадно и напрасно
   Эту жизнь бесплодную люблю.

   Эсер Шишмарев, казнивший на улице Тобольска Могилева, сделал между  тем
важное признание: ограбление артельщика в Тюмени было произведено им.  Ему
нужны были средства для того, чтобы подготовить убийство Могилева.
   Петр Мартемьянов был освобожден из Тюменской тюрьмы, военный  караул  с
его камеры снят, а Сольц и его товарищи потеряли надежную связь  с  волей.
Вообще солдаты Тобольского полка в революционных событиях тех лет  сыграли
заметную роль: они отказались стрелять в  заключенных  во  время  бунта  в
Тобольском централе, они наладили связь тюменских узников с волей,  и  они
же, по-видимому, облегчили судьбу Шалаева и Сольца.
   В конце  1909  года  состоялся  суд:  Сольца  и  Шалаева  оправдали  за
недостатком улик. Подлинные рукописи обоих - те самые, что не успел  сжечь
Стецкий, -  являвшиеся  главной  опорой  обвинения,  таинственным  образом
исчезли  из  дела.  Размышляя  в  течение  почти  полувека  над   загадкой
исчезновения рукописей, Б.Шалаев пришел к выводу, что их выкрали писаря по
просьбе тобольских солдат. Дело в том, что солдаты  Тобольского  полка  не
только сочувствовали революционерам, но и имели  повод  их  отблагодарить:
при помощи партии был  устроен  побег  одного  солдата,  которому  грозила
каторга, и организовал этот побег Шалаев. Тогда  солдаты  сказали  ему  на
всякий случай, что у них  в  тюменском  суде  есть  "свои  люди".  Четверо
остальных обвиняемых - Мишин, Стецкий, Мельничанский  и  Ершов-Максимов  -
были сосланы на поселение в Восточную Сибирь.
   Мельничанский  вскоре  бежал  в  Америку,  был   секретарем   профсоюза
металлистов в Бруклине, а в 1917 году вернулся в Питер и жил одно время  в
той же квартире на 16-й линии, в которой жили Шалаев,  Сольц  и  Трифонов.
Джон Рид в своей книге  "Десять  дней,  которые  потрясли  мир"  упоминает
Мельничанского как  комиссара  Военно-революционного  комитета  в  Москве.
После революции Г.Н.Мельничанский был на крупной профсоюзной работе.
   Когда, бежав тою же осенью 1909 года из березовской ссылки,  В.Трифонов
снова попал в Тюмень, почти никого из старых товарищей там  уже  не  было:
одни высланы на восток, Шалаев сразу после суда отправился в Нижний  Тагил
и потом к отцу, в лесничество, а Сольц уехал в Туринск. Через год эти двое
встретятся совершенно случайно на Невском,  в  Питере:  Шалаев  будет  уже
студентом Технологического института, а Сольц корректором одного  частного
книгоиздательства. В руке у Сольца  портфель,  там  корректура  последнего
романа Сологуба. Но это - для заработка. Истинным делом Сольца в то  время
будет его нелегальная работа как члена Питерского комитета...
   Итак,  Трифонов  приехал  в  город,  опустошенный   провокаторами.   Он
действовал осторожно - знал о недавнем печальном  опыте  Ганьки  Мясникова
[Гаврила Мясников - один из мотовилихинских рабочих, впоследствии один  из
лидеров рабочей оппозиции; в 1922 году исключен из партии за антипартийную
деятельность], который, бежав  из  Иркутской  губернии,  по  дороге  решил
заехать в Тюмень. Шпики увязались за ним. Он обошел нескольких  товарищей,
никого не заставая дома: всех в тот же вечер арестовали, так же как самого
Ганьку. В тюрьме Мясникова свои же избили до полусмерти, и за дело.
   В квартире на Большой Разъездной жила одна Эсфирь Сольц. Она рассказала
отцу о положении дел в Тюмени  и,  наверное,  посоветовала  уехать.  Город
сквозил, как осенняя роща. Отец не уехал. Был  недолгое  время  секретарем
тюменской  организации  и,  по  свидетельству  ротмистра  Полякова,   даже
"значился кандидатом в члены комитета". В декабре 1909  года,  ночью,  его
схватили.  Кара  на  этот  раз  была   суровая:   "За   принадлежность   к
революционной  организации  и  участие  в  группе,  образованной  с  целью
совершения грабежей и  разбоев,  выслать  под  гласный  надзор  полиции  в
Туруханский край на 3 года".


   Поехал В.Трифонов в свою четвертую ссылку, вернее не поехал,  а  пошел:
этапом до Красноярска и оттуда тоже этапом на север. Было это весной  1910
года. По одному делу шли в этапе четверо:  Пахомов,  Дороган,  Трифонов  и
Борисов, тот самый, что стал провокатором. Но тогда об этом еще  никто  не
догадывался, даже сам Борисов. Завербовали  его  в  1914  году,  когда  он
вернулся из Туруханки. Шли и знали - оттуда не убежишь.  Кто  и  бегал  из
Туруханки, то большей частью гибли, не добирались до жизни.
   В глухих чащах по берегам  Енисея,  других  рек  и  речушек  разбросаны
таежные хутора, "станки", один от одного на неделю, а то и на  три  недели
пути, и в них поодиночке, парами, тройками раскиданы поселенцы. Кругом  на
сотни верст - тайга без края, болота, зверье, смерть. Куда бежать? В  1907
году побежали на север, группой,  убивали  по  дороге  стражников,  меняли
лошадей, взяли Туруханск с ходу, открыли тюрьму, сожгли бумаги и, спасаясь
от войск, выступивших из Красноярска, перли отчаянно все дальше  и  дальше
на север, сквозь морозы ниже  сорока,  непроницаемый  белый  туман,  через
могилы, снега, мимо Дудинки  к  Ледовитому  океану  -  куда?  Главарь  был
Дронов.  Идея,  взлелеянная  безумнейшим  таежным  одиночеством:  объявить
Туруханскую  республику,  перекинуться   в   Америку.   Всех   переловили,
перестреляли казаки.
   Два с лишним года прошло с тех пор. Власти завинтили запоры, ужесточили
режим, с крестьян брали подписку,  что  те  обязуются  ловить  беглых.  За
поимку три рубля. Дешевле, чем белку убить, но, однако, деньги.
   В Туруханский край ссылали самых неукротимых, кого  хотели  обезвредить
надолго. Был тут Свердлов, был один  из  вождей  закавказских  большевиков
Сурен Спандарян, был замечательный  Иосиф  Дубровинский  по  кличке  Инок,
близкий  соратник  Ленина,  побывали  тут  Сталин,  Я.Шумяцкий.   Ссыльные
получали пособие 15 рублей в месяц, деньги небольшие, прожить на них  было
трудно, а "лишенные прав" и того не имели. Находили кое-какой  приработок,
жили охотой, рыбой. Выдержать Туруханку с ее  ледяным  климатом,  пургами,
непрерывной топкой печей, сырым и коротким летом, мошкарой, с  ее  белыми,
изнуряющими душу ночами, с ее  ощущением  таежной  пустыни  и  трагической
отдаленности от всего остального мира могли люди физически очень  крепкие.
Спандарян заболел чахоткой и умер. Дубровинский погиб весной 1913 года,  и
до  сих  пор  неясно,  утонул  он  или  покончил  с   собой.   Отец   знал
Дубровинского, они жили рядом. Отец  был  первым,  кто  сообщил  в  Москву
близким об обстоятельствах смерти Дубровинского:  "Анна  Адольфовна!  Могу
сообщить очень немного подробностей о смерти Иосифа Федоровича. В ночь  на
20 мая - в Туруханском крае ночи в это время не бывает -  Иосиф  Федорович
сел в лодку и выехал на реку; была волна.  Иосиф  Федорович  с  лодкой  не
справился, и ее перевернуло; пока с берега,  заметив  несчастье,  выехали,
Иосиф Федорович скрылся под водой; река в этом месте имеет 5 верст ширины,
о поисках  нечего  было  и  думать;  только  27  июня  нашли  тело  Иосифа
Федоровича. Вот и все известные мне подробности... Евгений Трифонов" (отец
все еще носил имя брата). Самоубийства в Туруханке были довольно часты. Об
этом пишет в  своих  воспоминаниях  "Туруханка",  вышедших  в  1925  году,
Я.Шумяцкий. Люди уставали ждать, надеяться.
   Эпидемия самоубийств в те годы, с десятого по тринадцатый,  прокатилась
по многим каторжным тюрьмам и ссылкам. Время было глухим  и  не  оставляло
надежд. Чего было  ждать  от  замордованного  каторжанина  в  каком-нибудь
Горном Зерентуе, когда в Париже уходят из жизни Лафарг и Лаура  Маркс?  Но
если бы те, дошедшие до последней грани, могли знать, что  надо  выдержать
год или два и начнется мировая бойня, а там, из этой бойни...
   Несколько лет назад я получил письмо из Уфы от  Р.Г.Захаровой.  Фамилия
ничего не говорила. Прочитав понял: писала вдова  политического  ссыльного
Филиппа Захарова, который был товарищем отца по туруханской ссылке.  Потом
Р.Г.Захарова приехала в Москву, показала  свои  воспоминания  о  муже  (он
погиб в 1937 году), и там было кое-что о Туруханке, о  Дубровинском  и  об
отце. Захаров был близок с Дубровинским, жил с ним в одном  доме,  даже  в
одной комнате. В этом же станке Байшинском жил некоторое время В.Трифонов.
   Вот то немногое, что я нашел в воспоминаниях Р.Г.Захаровой об отце:
   "О  лишениях,   которые   испытывал   Филипп   в   Туруханке,   он   не
распространялся. Это была общая участь всех ссыльных, особенно тех, кто не
получал материальной поддержки. Заработать там было невозможно. Попробовал
он побыть на метеостанции за Полярным кругом, совсем один, но не  выдержал
одиночества в полярную зиму и вернулся в деревню.
   Кроме  названных  уже  мною  лиц  (Захарова  упоминает   Дубровинского,
Свердлова, Сталина, Л.Р.Менжинскую. - Ю.Т.), рассказывал Филипп и о других
ссыльных. Но мне запомнился лишь Трифонов Валентин Андреевич. Быть  может,
потому, что с ним мне пришлось встречаться впоследствии в  Москве,  о  чем
речь  будет  дальше.  Говорил  он  о  нем  с  большим   теплом,   хотя   и
характеризовал  его  как  человека  сурового,  малоразговорчивого,   очень
волевого. Уважение друг к другу было взаимным, в чем я  имела  возможность
убедиться.
   Помнится рассказ о курьезном ответе Трифонова туруханскому  начальству.
Вместе с Филиппом он совершил незаконное действие - съездил без разрешения
в соседнюю деревню к товарищам. На обращенный к Трифонову  вопрос,  почему
он совершил самовольную отлучку, он серьезно и мрачно ответил: "Потому что
у меня были новые сапоги". Ответ так ошеломил начальство,  что  больше  не
стали задавать вопросов и наложили какое-то небольшое взыскание".
   Вот что,  просеиваясь  через  годы,  остается  в  памяти  человеческой:
анекдот.
   Филипп Захаров мог бы, наверное, вспомнить  больше,  но  его  нет.  Нет
никого. Остались воспоминания о воспоминаниях. А отец пробыл там три года,
и взрослел, и однажды едва  до  смерти  не  замерз,  и  набирался  ума,  и
охотился на медведя, и читал, и думал, и надеялся, и  готовился  к  жизни.
Отец, так же как Евгений, оставшись  сиротой,  учился  недолго  -  лишь  в
приходской школе. Он окончил, кажется, четыре класса, а Евгений -  два.  В
графе  "Образование"  оба  писали:  "низшее".  По-настоящему  они  учились
чему-то в тюрьмах и ссылках, особенно в таких, откуда нельзя было  удрать.
И, однако, несмотря на "тюремное" образование,  Евгений  стал  талантливым
литератором, а отец глубоко знал  экономику,  историю,  марксизм,  военное
дело.
   Тут главное, что помогало, что двигало, - люди, случайно  встретившиеся
на путях и  перепутьях.  Но  случайно  ли?  Такие  люди,  как  Сольц,  как
Дубровинский, и должны были оказаться на этих путях: они выбирали их сами.
Дубровинский хорошо знал Ленина, жил в Париже,  в  Лондоне,  был  отличным
математиком, философом, переводил статьи по экономике с английского языка,
который он выучил  в  Туруханке  (Сольц  выучил  английский  в  крепости).
Ссыльные в Туруханке получали почти все газеты и журналы, хотя средств  на
выписку ни у кого, конечно, не было.  Делалось  так:  писали  коллективное
письмо в редакцию, а оттуда бесплатно высылали издания.  Даже  суворинское
"Новое время" не отказывало.
   После гибели Дубровинского осталась его  довольно  большая  библиотека.
Ссыльные решили в память о нем сделать библиотеку  общей,  передвижной.  В
связи с этой библиотекой Захарова рассказывает такой эпизод.
   "По неписаному закону принято было, что каждый вновь прибывший в ссылку
товарищ делал сообщение о положении дел в России. От кого  же  было  ждать
более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой,  так
давно оставленной России, как  не  от  члена  большевистского  ЦК?  Группа
ссыльных, среди которых были Я.М.Свердлов и Филипп, работала в это время в
селе Монастырском на постройке. Возводили дом,  который,  как  они  знали,
должен был служить тюрьмой.  К  слову  сказать,  долго  решали,  имеют  ли
моральное  право  ссыльные  работать  на  такой  постройке,   но   решили,
предотвратить использование любого дома под тюрьму  они  все  равно  не  в
силах, а заработать больше было негде, вот и стали строить.
   Туда как раз и должен был прибыть Сталин. Дубровинского уже не  было  в
живых.
   Филипп, не склонный по натуре создавать себе  кумиров,  да  к  тому  же
слышавший от Дубровинского беспристрастную оценку  всех  видных  тогдашних
деятелей  революции,  без  особого  восторга  ждал  приезда   Сталина,   в
противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в  тех
условиях, чтобы поторжественней встретить Сталина.  Приготовили  для  него
отдельную комнату, из весьма скудных  средств  припасли  кое-какую  снедь.
Прибыл!.. Пришел в приготовленную для него комнату и... больше из  нее  не
показывался! Доклада о положении в России он так и не сделал. Свердлов был
очень смущен.
   Сталина отправили в назначенную ему деревню  Курейку,  а  вскоре  стало
известно, что... у него все книги Дубровинского... Горячий  Филипп  поехал
объясняться. Сталин принял его так, как примерно царский  генерал  мог  бы
принять рядового солдата, осмелившегося предстать перед  ним  с  какими-то
требованиями. Возмущенный Филипп (возмущались все!) на всю жизнь  сохранил
осадок от этого разговора".
   Для бедного Филиппа Захарова хуже было  то,  что  и  Сталин,  наверное,
сохранил осадок от этого разговора.
   В марте 1913 года срок ссылки Трифонова кончился, но  он  на  несколько
недель задержался в Туруханке: не на что было выехать.
   Через восемь лет - уже отгремела революция, прошла гражданская - Филипп
Захаров  появился  в  Москве,  и  Трифонов  устроил   его   плановиком   в
Нефтесиндикат, который  тогда  возглавлял.  Но  жизнь  Захарова  сложилась
несчастливо: после ссылки он  отошел  от  партии,  а  после  революции  не
решился вернуться, чтобы не сочли, что хочет  примазаться  к  победителям.
Так было не с ним одним. Нечто похожее произошло с Шалаевым. В  1922  году
по чьему-то наговору Захаров был арестован и сослан.  Отец  знал  его  как
честного человека, он хлопотал за него, написал заявление в ГПУ, старался,
чем мог, облегчить его участь. И чем-то, кажется, облегчил. Но  ненадолго.
В воспоминаниях Захаровой все это описано подробно, ибо эпопея с  Филиппом
Захаровым  тянулась  долго,  вплоть  до  тридцать  седьмого  года,   когда
поставили точку.


   Одной из явочных партийных квартир в Петербурге была квартира  21  дома
35 по 16-й линии  Васильевского  острова.  Это  шестиэтажный  дом  скучной
поздней постройки. Он стоит и сейчас.  Вокруг  него  по-прежнему  теснятся
низенькие, невыразительные домишки, а он  выглядит  солидно  и  буржуазно.
Мама говорила, что в детстве гордилась этим домом,  особенно  -  парадным,
где имелись какие-то необыкновенные выпуклые стекла темно-зеленого  цвета.
Прошлой осенью я был в Ленинграде, посмотрел  на  дом  -  я-то  видел  его
впервые, - но выпуклых стекол не  обнаружил.  Все-таки  они  не  выдержали
такого количества событий: революции, гражданской войны, блокады. Квартира
номер 21 находится там же, на шестом этаже.
   Полвека   назад   хозяйкой   квартиры   была   Татьяна    Александровна
Словатинская, член партии с 1905 года, моя бабушка со стороны матери.  Она
работала  корректором  в  книгоиздательстве  "Просвещение".  Когда-то  она
училась  музыке  в  Вильно  (вместе  с  Эсфирью  Сольц),  семнадцатилетней
девушкой приехала в Петербург, поступила в консерваторию, жила,  как  жили
курсистки, уроками, к шести утра летела на  бесплатные  лекции  профессора
Лесгафта, а вечером  на  галерку  слушать  Шаляпина,  но  через  два  года
консерваторию бросила:  другая  музыка  оказалась  сильней.  К  подпольной
работе привлек А.А.Сольц.  Было  это  в  1898  году,  когда  бабушке  было
девятнадцать лет. Очень скоро, с 1900  года,  Е.Д.Стасова  приучила  ее  к
"технике"  конспиративной  работы,  жизнь  ее  определилась:   она   стала
профессиональной революционеркой.  В  своих  воспоминаниях,  оставшихся  в
рукописи,  Т.А.Словатинская  писала:  "Мне  приходилось  быть   связистом,
организовывать  партийные  собрания,  передавать  нелегальную  литературу,
печатать  и  распространять  листовки,  снабжать  материалами   подпольные
типографии -  все  это,  конечно,  "техническая  работа",  но  в  условиях
царского режима это была и  очень  ответственная  работа,  потому  что  от
четкости ее выполнения зависела свобода, а иногда  и  жизнь  многих  наших
товарищей".
   В Ревеле в 1903 году Т.А.С