в
полосатой светлой пижаме, домашних туфлях, с газетой в руке.
   - А, молодые люди, и оба вместе! - сказал  он,  приветливо  улыбаясь  и
кивая. - Милости прошу, милости прошу... Сережа, как ваши успехи?
   - Все в порядке, - сказал Сергей.
   - Ну, чудно! Милости прошу...
   Вадим вошел вслед за Сергеем в комнату Козельского - большую, с высоким
лепным потолком, с двумя полузашторенными окнами. Был серый зимний день, и
рано смерклось. В комнате горела, поблескивая бронзой, настольная лампа.
   - Я, собственно, Борис Матвеич, задерживаться у вас не буду,  -  сказал
Сергей, присаживаясь на край дивана. - Вот, пожалуйста, все-таки поймал! И
знаете где? На Арбате,  у  Павла  Ивановича!  -  Он  довольно  рассмеялся,
протягивая Козельскому книгу в кожаном переплете.  -  Шесть  дней  лежала,
меня  дожидалась.  Причем  знаете:  один  хитрый  ленинградский   товарищ,
какой-то театральный туз, просто слезно умолял Павла Ивановича отдать ему.
Предлагал, говорит, фантастический обмен - чуть  ли  не  всего  Мопассана,
этого, зелененького... Чувствуете, Борис Матвеич?
   - Что вы говорите! - изумленно и  радостно  сказал  Козельский,  сделав
большие глаза. - Ну, Сережа, я даже  не  знаю,  как  вас  благодарить.  Вы
просто чародей!
   Взяв книгу, он стал жадно листать  ее,  все  время  улыбаясь,  кивая  и
бегло, вполголоса,  читая  какие-то  отдельные  французские  фразы.  Потом
подошел к лампе и принялся рассматривать книгу еще пристальней, вертел  ее
и так и сяк, поглаживал золотой обрез, потом послюнявил палец и  осторожно
протер что-то на корешке.
   - Вы понимаете, редчайший экземпляр! - наконец выпрямившись, сказал он,
подняв к Вадиму необычно сияющее, помолодевшее лицо. -  То,  что  я  искал
годы! Книга о Ринуччини, поэте и балетмейстере. На  его  балетах  танцевал
сам Людовик Тринадцатый. О, Ринуччини -  это  был  знаменитый  итальянский
поэт,  создатель  речитатива,  вернее   возродивший   античный   греческий
речитатив... Оттавио Ринуччини!
   -  Вы  интересуетесь  балетом?  -  спросил  Вадим  с   некоторой   даже
почтительностью. К чужим знаниям, особенно в областях мало  ему  знакомых,
он всегда относился с невольной почтительностью.
   - Да, и не только интересуюсь,  -  я  коллекционирую  книги  о  балете.
Сережа, чародей, еще раз глубочайшая  благодарность!  -  Козельский  пожал
Сергею руку, а тот, польщенно и горделиво улыбаясь, привстал с дивана.
   Поставив редчайший экземпляр в шкаф, Козельский сел в кресло и  выложил
на стол коробку дорогих папирос "Фестиваль". Коробка была  не  распечатана
и, очевидно, специально приготовлена для гостей.
   - Ну-с, молодые люди, курите, рассказывайте!
   - Борис Матвеич, вы меня извините, но мне надо идти, -  сказал  Сергей,
взяв папиросу и вставая.  -  Через  полчаса  я  должен  быть  у  памятника
Тимирязеву.
   - О! Тогда, конечно, вам  опаздывать  нельзя.  -  Козельский  лукаво  и
многозначительно посмотрел на Сергея и подмигнул Вадиму. - Идемте,  я  вас
провожу... Да, кстати, ученый совет должен быть послезавтра...
   - Борис Матвеич! - громко перебил его Сергей. - Вы даже  в  воскресенье
не можете забыть о делах! Будь здоров, Дима.
   Они вышли из комнаты. Вадим слышал невнятное  гудение  их  разговора  в
коридоре, мягкий, ровный говорок Козельского и басовые восклицания Сергея,
его короткий, взрывчатый смех. Вадим услышал одну фразу, громко  сказанную
Сергеем: "Но почему вы-то не  можете?"  Козельский  заговорил  что-то  еще
тише, мягче и в таком тоне говорил очень долго, без перерыва.
   Вадим между тем разглядывал комнату Козельского.  В  ней  действительно
все говорило о комфортабельной, покойной  холостяцкой  жизни.  Это  был  и
кабинет, и гостиная, и библиотека,  и  спальня  вместе.  Тяжелый,  во  всю
комнату, многоцветный персидский ковер. Старинное  бюро,  кресла,  книжный
шкаф -  все  красного  дерева.  На  отдельном  низком  столике  телевизор.
Обогревательная электропечка. Теннисная ракетка в  чехле.  На  подоконнике
две  легкие,  трехкилограммовые  гантельки  и  рядом  пузатая,  с  длинным
горлышком бутылка коньяка. И зеркало -  о  да,  большое,  ясно  блистающее
зеркало в простенке между окон! - этакий томный, изящный овал, попавший  в
эту обитель ученого мужа, спортсмена и холостяка как будто  из  старинного
дамского будуара.
   "Пожалуй, и я тут задерживаться не  стану,  -  решил  Вадим.  -  Возьму
сейчас книгу и попрощаюсь". Он чувствовал себя связанно,  главным  образом
оттого, что не верил Козельскому,  -  тот  пригласил  его  неспроста,  ему
что-то нужно. Но что?.. Вот этого Вадим  никак  не  мог  понять  и  потому
досадовал  на  себя  и  начинал  уже  раскаиваться,  что  пришел.   Что-то
неприятное, неправдивое чувствовал он и в благожелательности Козельского и
в его любезном гостеприимстве; неприятным было и то, что он  встретился  с
Сергеем (хотя для Сергея их встреча была, кажется,  еще  более  неприятным
сюрпризом). Зачем, в конце концов, надо ему одолжаться  у  Козельского?  С
таким же успехом достал бы книгу в библиотеке...
   Голоса Козельского и  Сергея  все  еще  гудели  в  коридоре.  У  Вадима
медленно накипало раздражение. Он  начал  быстро,  нарочито  громко  стуча
ботинками, ходить по комнате. Потом  подошел  к  столу,  раскрыл  какой-то
архитектурный альбом, лежавший поверх горки книг,  и  принялся  машинально
листать его. Он наткнулся  вдруг  на  изображение  многоколонного  дворца,
который показался ему очень  знакомым.  Где-то  он  видел  эту  колоннаду,
конные статуи, эти извилистые пологие  дорожки,  огибающие  фонтан...  Что
это? Внизу не было никакой подписи, стоял только номер страницы.
   В комнату вошел Козельский.
   - Вы не скучаете? - спросил он  оживленно.  -  Ваш  Сережа  и  говорун,
доложу я вам!.. Чем это вы увлеклись? А, зодчие прошлого века!
   - Где-то я видел это здание, - сказал Вадим. - Не вспомню вот - где...
   - Что-что? - Козельский нагнулся к книге и снисходительно рассмеялся: -
Ну, голубчик,  вам  это  вспомнить  будет  довольно  трудно!  Это  венский
рейхсрат, великолепная  постройка  в  новогреческом  стиле.  Вот  это  так
называемый фонтан Минервы.
   - Ах,  это  венский  парламент?  -  обрадованно  сказал  Вадим.  -  Ну,
правильно! А я-то не мог вспомнить! Правильно, эти лестницы, фонтан...
   - Вы были в Вене? - удивился Козельский.
   - Ну да, мы же брали этот самый парламент. Прорвались  с  ходу,  вот  с
этой улицы, а фашисты сидели в большом доме, здесь его не видно, и  палили
по нашим танкам. Вот здесь как раз мы развернулись...
   Козельский, сразу перестав  улыбаться,  слушал  Вадима  с  подчеркнутым
вниманием, изумленно и сочувственно поддакивал и качал головой: "Да что вы
говорите!.. Это действительно... Да, да, да..."
   - А вы бывали в Вене? - спросил Вадим.
   - Я? Да нет... -  Козельский  вздохнул,  посмотрел  на  Вадима  быстро,
смущенно, как-то снизу вверх. - Не довелось, знаете ли. Вообще не довелось
побывать в Европе. - Он чуть прищурил глаза, что-то вспоминая. - Вот...  в
Финляндии, правда, бывал. Лет сорок назад. Ну, это какая Европа!..
   Вадим собирался уже напомнить Козельскому о книге, но тот сам подошел к
шкафу,  поднял  стеклянную  дверцу  на  верхней  полке  и  достал   оттуда
объемистый том, аккуратно обернутый в газету.
   - Вот ваша монография, - сказал он, протягивая Вадиму книгу.  -  Можете
держать у себя сколько потребуется.
   Вадим поблагодарил. У него уже пропал всякий интерес к этой книге, и он
с легкостью отказался бы от нее, но это было теперь неудобно. Ему хотелось
сейчас же, не мешкая, попрощаться и уйти, но это  тоже  было  неудобно.  И
Вадим взял книгу и принялся листать ее и разглядывать. Кроме "спасибо", он
почему-то не мог вымолвить ни слова, и это молчание становилось  неловким,
глупым и еще больше раздражало Вадима. Вероятно, у него был очень  мрачный
вид, потому что Козельский спросил вдруг:
   - У вас что - зубы болят?
   И Вадим неожиданно соврал  и  сказал  "да".  Он  решил,  что  под  этим
предлогом он сможет уйти  скорее.  Козельский,  сидя  в  кресле  у  стола,
покуривал  трубку  и  говорил  что-то  о  Печорине,  Ибсене,  байроновском
Дон-Жуане... Его обычный менторский тон постепенно возвращался к нему.
   - Вы знаете, кстати, что во вторник решается судьба Сережи?  -  спросил
он многозначительно.
   - Нет. А что будет во вторник?
   - Будет ученый совет по итогам сессии. И одновременно решится вопрос  о
персональной стипендии. Мне  кажется,  у  Сережи  большие  шансы.  Как  вы
считаете? У него  все  пятерки,  этот  несчастный  случай  с  Рылеевым  не
помешает - он недавно мне пересдал. И реферат у него превосходный.
   Вадиму пришло в голову, что Козельский, наверное,  немало  содействовал
выдвижению Сергея и теперь не  прочь  подчеркнуть  это  перед  Вадимом.  А
зачем? Да просто  чтоб  выставить  себя  другом-благодетелем.  Он,  видно,
знает, что Вадим и Сергей  -  друзья  детства.  И  Вадим,  уже  достаточно
раздраженный против Козельского, решил, что теперь хватит поддакивать.
   - Нет, Борис Матвеевич, - сказал он. - Андрей  Сырых,  по-моему,  более
достоин.
   - Вы так считаете? - удивился Козельский. - Ну, не думаю...
   - А я уверен в этом, - сказал Вадим упрямо.
   - Не знаю, не знаю...  Во  всяком  случае,  конечно,  Сырых  претендует
вполне по праву. Его горьковский реферат был очень неплох. Вот  видите,  -
Козельский поднял брови, - как полезно вовремя окончить реферат.
   Вадим пожал плечами.
   - Я пишу реферат вовсе не для того, Борис Матвеевич.
   - Безусловно.  Я  понимаю,  -  кивнул  Козельский.  -  Но  кроме  всего
прочего... Видите ли, любое высокое  поощрение,  любая  награда  даются  в
итоге  какого-то  соревнования.  В  данном  случае   также   имело   место
соревнование - пусть своеобразное, молчаливое,  без  договора,  но  вполне
честное.  Ведь  так?  Я  думаю,  -  Козельский  мягко  улыбнулся,  -  ваше
благородное возмущение против моей мысли несколько  неосновательно.  Я  бы
даже сказал, наивно... Нет? Вы не согласны?
   Уловив в тоне Козельского скрытую насмешку,  Вадим  сразу  почувствовал
себя спокойней. Все становилось на свои места.  Неопределенность  исчезла.
Перед ним вновь был прежний Козельский, и Вадим знал, как себя надо с  ним
вести.
   - Нет, я не согласен, Борис Матвеевич, - сказал Вадим и тоже попробовал
любезно улыбнуться. -  Видите  ли,  я  не  люблю  соревнований,  участники
которых перемигиваются с судейской коллегией.
   - Вы совершенно правы, -  сказал  Козельский  серьезно.  -  Это  всегда
неприятно выглядит со стороны.
   Он кругло сложил губы и выпустил кольцо дыма, которое медленно  поплыло
к потолку, становясь все бледнее и шире. Козельский следил  за  ним,  пока
оно не растаяло, и выпустил второе.  Вадим  почувствовал,  что  Козельский
подошел сейчас  к  решительному  моменту  разговора.  Он  обдумывает,  как
приступить к нему, и, видимо, колеблется.
   Вот он взглянул на Вадима, улыбнулся и неожиданно бодро, легко спросил:
   - Ну-с, а как вы готовитесь к ученому совету? Может быть,  я  могу  вам
помочь?
   Вот оно - так и есть! Вадим действительно уже начал готовиться к своему
выступлению: взял у Нины Фокиной все  конспекты,  внимательно  перечитывал
их, делал выписки. В понедельник он собирался идти в  партком  к  Крылову,
посоветоваться. Но это будет другой ученый совет, не во вторник, а  недели
через две, во второй половине февраля... Однако Борис Матвеевич не  только
хитер, но и решителен - сразу быка за рога.
   - Я еще окончательно не подготовился, Борис Матвеевич, -  сказал  Вадим
хладнокровно.  -  Я  ведь  готовлюсь  не  к  этому  ученому  совету,  а  к
следующему.
   - Разве не к этому? - Козельский будто бы с удивлением  склонил  голову
набок. - Вот как!  А  я  не  знал...  Но  работа  в  общем  идет  успешно?
Затруднений нет?
   - Нет, пожалуй... особых нет...
   - Ну, прекрасно! А все-таки я мог бы вам помочь, скажите по  совести?..
А?
   Вадим слегка растерялся от необычного тона,  в  котором  шел  разговор.
Минуту они молчали, глядя друг другу в глаза: Козельский чуть  насмешливо,
иронически  прищурившись,  Вадим   с   напряженным,   нелегко   дававшимся
спокойствием. Наконец Вадим опустил глаза и, насупясь, пробормотал:
   - Нет. Я уж как-нибудь сам справлюсь...
   Козельский громко рассмеялся:
   - Неужели справитесь? Нет, я все-таки вам помогу... Скажите: вы  видели
мою книжку о Щедрине, вот что недавно вышла?
   - Нет еще, не видел.
   - Так вот, могу вас обрадовать - на нее уже есть  рецензия.  Очень  вам
пригодится. Кроют меня  почем  зря.  Это  знаете  где?  В  "Известиях"  от
тридцатого числа. Вы запишите, а то забудете.
   - Сейчас, - сказал Вадим, вынимая записную книжку.  Он  решил  доиграть
эту игру до конца. - В "Известиях", вы говорите... от тридцатого?
   - Ммм... - Козельский кивнул  с  полным  ртом  дыма  и  снова  выпустил
кольцо. - Это на третьей странице, двухколонник.
   Вадим записал и спрятал книжку в карман. Козельский спросил неожиданно:
   - Хотите кофе?
   - Нет, Борис Матвеевич, спасибо. Мне пора идти.
   - А кофе с коньяком?.. Просто коньяк?
   - Нет. Спасибо, Борис Матвеевич...
   Вадиму стало ясно, что Козельскому  наскучил  разговор,  наскучило  его
присутствие. Разговор, очевидно, не удался.  А  чего  он  все-таки  хотел?
Пожалуй, он хотел затеять спор по существу и  "по  душам",  оправдываться,
доказывать,  обрушиться  на  Вадима  многопудовой  эрудицией,  но   самому
начинать этот спор было неловко, недостойно, а Вадим так и не  начал.  Или
он  собирался   как-нибудь   задобрить   Вадима?   Прощупать   настроение?
Разжалобить? Поразить эксцентричным стилем? Кто его разберет... Ясно  одно
- здорово пошатнулись его дела, если он пускается на такие трюки.
   Козельский между тем налил себе рюмку коньяку и,  чуть  наклонившись  в
сторону Вадима, быстро отхлебнул полрюмки. Глаза его на миг заблестели,  и
он улыбнулся.
   - Напрасно отказываетесь, коньяк неплохой. Кстати, помогает  от  зубной
боли...
   - Спасибо, я не люблю коньяк, - сказал Вадим и поднялся с дивана. -  До
свиданья, Борис Матвеевич...
   - Будьте здоровы! - громко и почтительно откликнулся Козельский и низко
склонил голову. - Спасибо, что зашли к старику. Будьте здоровы!
   Он проводил Вадима до двери. Лицо его приобрело свое обычное  выражение
холодного, почти надменного равнодушия, но голос звучал по-прежнему мягко.
   - Заходите еще, милости прошу. Сережа заходит ко мне играть в ма-чжонг.
Вы, верно, не играете в ма-чжонг? Вот мы вас научим,  это  очень  забавная
смесь домино и покера... Вы знаете покер?
   - А я играю в ма-чжонг, Борис Матвеевич.
   - Ах, вы играете? - вновь удивился Козельский. - Это редкая  игра,  она
почти не распространена у нас. А в Китае, вы знаете, на всем Востоке в нее
играют миллионы...
   - Я знаю, - сказал Вадим. - Сам с китайцами играл. Это я ведь и  привез
Сережке ма-чжонг из Мукдена. Он прислал мне письмо, просил достать.  Но  я
не люблю эту игру, по-моему - скучновата.
   - Ну почему так уж... Одним словом, милости прошу!
   -  Спасибо,  всего  хорошего,  -  сказал  Вадим  и,  пожав   протянутую
Козельским руку, вышел. Монографию о Лермонтове он  незаметно  оставил  на
сундуке под вешалкой.
   Закрыв дверь, Козельский спокойно  взял  с  сундука  "забытую"  Вадимом
книгу и вернулся в свою комнату.  Гам  он  аккуратно  освободил  книгу  от
газетной обертки и поставил ее  в  шкаф.  Взял  недопитую  рюмку,  перелил
остаток коньяка в бутылку  с  длинным  горлышком  и  поставил  бутылку  на
прежнее место, на подоконник рядом с гантелями. Потом  долго  размеренными
шагами ходил по комнате из угла в угол.
   - Ну что ж. - Он остановился в нерешительности. - Что ж...
   Без стука открылась дверь, и в  комнату  всунулась  светлая,  стриженая
голова Кости.
   - Боря, как ты насчет партийки в ма-чжонг?
   - Что? - спросил Козельский, резко повернувшись.  -  Во-первых,  изволь
научиться стучать, прежде чем...
   - Есть, хорошо, - миролюбиво кивнул Костя. - А как насчет ма-чжонга?
   Помолчав  мгновение,  Козельский  проговорил  с  неожиданной   холодной
злобой:
   - Никак насчет ма-чжонга. И вообще вы не партнеры, а труха! Денег у вас
никогда нет, а мне еще  достается  за  то,  что  я  даю  вам  в  кредит...
Довольно! Хватит этой игры для дураков!
   -  О-о!  Какие  мы  сердитые...  -  изумленно  пробормотал   Костя   и,
присвистнув, медленно закрыл дверь.
   ...А Вадим быстро шагал по улице, радуясь тому, что он выбрался наконец
на вольный воздух, и рук его ничто не отягощает, и  он  может  размахивать
ими легко и свободно. И он шел, размахивая руками, улыбаясь  вспомнившимся
вдруг словам из разговора с Козельским и даже с удовольствием повторяя  их
вслух: "Я уж, Борис Матвеевич, как-нибудь сам  справлюсь!..  Нет-с,  я  не
люблю коньяк..."
   И вообще он был доволен собой.



        "20"

   Лагоденко и Рая Волкова, как молодожены,  получили  комнату  на  первом
этаже общежития. Никогда в жизни Лагоденко не принимал гостей -  теперь  к
нему приходили гости. И Рая согревала  чай  на  плитке  и  угощала  гостей
печеньем. Но чаще он и Рая  сами  приходили  в  общежитие  к  ребятам.  По
вечерам не хватало им  заливчатого  смеха  Маринки,  рассудительных  речей
Мака, острот и дурачеств  Лешки  Ремешкова,  веселого  гомона,  споров  до
поздней ночи.
   Однажды вечером Лагоденко зашел к ребятам хмурый и сосредоточенный.
   В комнате было по вечернему обычаю  шумно,  толкотно,  накурено.  Рашид
собирался в театр и брился, сидя на краешке  стула  и  глядя  в  крошечное
карманное зеркальце, где отражались намыленные скула и  четверть  уха.  Из
угла гудел бас нового жильца комнаты, поселившегося на место Лагоденко,  -
математика Саши Салазкина.  Салазкин  рассказывал  какой-то  анекдот,  Его
никто  не  слушал.  Лесик,  ставший  после  Лагоденко  старостой  комнаты,
отчитывал Мака за то, что тот очинил карандаш прямо на пол.  Он  собирался
выбросить карандаш  в  форточку,  но,  смягчившись,  бросил  его  Маку  на
кровать.
   - Еще раз увижу - твоей же бородой заставлю  подметать!  -  говорил  он
свирепо и, заметив Лагоденко, добавил: - Мой предшественник распустил вас,
понимаете! Либеральничал! А я вас возьму за жабры, без-д-дельники!
   - Потом возьмешь. Слушайте! - Лагоденко сел на стул посреди комнаты.  -
Салазкин, прикройся на минуту. Есть дело - треба разжуваты.  Сегодня  днем
встретил я во дворе Козельского. Вы знаете,  мы  с  ним  такие  закадычные
друзья, что было  время  -  даже  не  здоровались.  Подходит  он  ко  мне:
"Здравствуйте, товарищ Лагоденко! Можно с  вами  поговорить?"  Пожалуйста,
мол. А вижу - профессор сильно не похож на себя,  то  ли  больной  он,  то
ли...
   Договорить он не успел, потому что  с  треском  отворилась  дверь  и  в
комнату влетела Люся Воронкова.
   - Здравствуйте еще раз! Можно войти?
   - Нельзя. Я переодеваюсь, - мрачно сказал Лесик, снимая пиджак.
   - Лешка, не хулигань. Я вам  такие  новости  принесла!  -  и,  радостно
засмеявшись, Люся тут же села на чью-то койку. - Полчаса назад  закончился
ученый совет, и если б вы только знали, как попало Козельскому!
   - Наконец-то! - сказал Лагоденко.
   - Оказалось, что самые низкие показатели в эту  сессию  именно  по  его
курсу, ну и Борису Матвеевичу влетело! И Крылов выступал и Иван  Антонович
- все против него. Насчет формализма, отрыва от этого  самого...  от...  -
Люся даже поперхнулась, так она была возбуждена и торопилась выговориться,
-  от  современности!  А  Крылов   сказал:   вы,   говорит,   препарируете
литературные образы, как трупы!.. Ох, Козельский прямо  зеленый  сидел!  А
потом сам выступил: говорит, обещаю перестроиться, окончательно покончу  с
этим формалистическим методом, и вообще каялся,  божился.  Мы  просто  все
были поражены этой переменой!
   - Кто это "мы"? -  спросил  Лагоденко  насмешливо.  -  Может,  ты  тоже
выступала на совете? Или ты сидела п