две или три. Ну, говорит, это  не
на бумагу,  и  дал  сотню.  Отдать  я  ему,  конечно,  отдам,  да  все  не
получается, сам знаешь... Опять с февраля стипендию шарахнули, немецкий не
сдал.
   - Ладно, пойдем, - сказал Антипов. - Потом расскажешь.
   - Постой! Я ж говорю, неловко  идти.  Или,  как  думаешь,  ничего?  Он,
конечно, без моей сотни не обедняет, но как-то все же не то. Я ему,  когда
вижу, всякий раз говорю: "Борис Георгиевич, я все помню,  ваш  должник.  У
меня рассказ в "Молодом колхознике" приняли, получу  гонорар,  отдам".  Он
кивает - ладно, мол, хорошо. А у самого физиономия  постная.  В  последнее
время стал как-то раздраженно отвечать и глядит сердито. А тут  недавно  с
такой злостью: "Одно из двух,  Котов,  либо  отдайте  эти  несчастные  сто
рублей, либо прекратите, ради Христа, постоянно про них вспоминать".
   - Все! Пошли! - Антипов тянул Котова за руку. - Чего ты затеял  у  него
под окнами?
   - Нет, постой, дай досказать, - шептал Котов, упираясь. - Этот вопрос и
психологически интересно разобрать. Неужто он такой скупердяй? Или, может,
тут нравственный принцип! А элемент зависти ты не  допускаешь?  Для  него,
конечно, сто рублей -  несчастные,  для  меня  -  сумма.  Нет,  это  очень
загадочная история. И она мне поперек горла,  я  лучше  последнюю  рубашку
продам, лишь бы таких разговоров  не  слышать.  Я  их  вообще  не  терплю,
разговоров подобного рода. - Вдруг он  повысил  голос,  стал  чуть  ли  не
кричать, и Антипов подумал: нарочно, чтоб  услышали.  -  А  что  ж  теперь
делать, если взять негде? На семинар  к  нему  не  ходить?  Руки  на  себя
наложить? Да если по-честному, по гамбургскому счету, зачем ему эту  сотню
у бедного студента тягать? А? Как считаешь, отдавать или нет? По-моему, не
обязательно вроде...
   Антипов нашарил в кармане бумажку, протянул.
   - Отдадим, и дело с концом! Пошли!
   Котов вертел бумажку, глядя на Антипова изучающе и недобро.
   - А я раньше мая не смогу соответствовать. Они мне пятый номер обещают.
   - В мае отдашь.
   - Ну, спасибо. В мае отдам. Пока!
   - Ты куда? - удивился Антипов.
   Виктуар бежал, подпрыгивая, по мглистой улице прочь.
   - Опаздываю, Сань! Спасибо тебе! Отдам!
   Антипов смотрел ему вслед и думал: написать  рассказ  "Рыбный  супчик".
Все было ясно, кроме дамы, которая живет на Арбате.  У  Антипова  не  было
знакомых дам. Кроме, пожалуй, двух - его собственной кузины Тамары и одной
врачихи, знакомой сестры. Поднимаясь по лестнице на третий  этаж,  Антипов
обдумывал: как соединить Кота, рыбный супчик и Тамару?  Тихо  насвистывая,
нажал кнопку звонка. Дверь отомкнулась, обнаружила почти такую же темноту,
как на лестнице, щелкнул выключатель, зажглось что-то жалкое в невероятной
вышине и осветило женщину, похожую на стог, в  халате  с  головы  до  пят.
Женщина произнесла сурово и жестко, как слова вердикта:
   - Этот звонок не трогать. Им  в  нижний  звонить.  А  этот  не  трогать
никогда.
   И, шелестя и роняя сухие травинки, поплыла куда-то во тьму квартиры,  а
Антипов побрел в другую сторону наугад. Он шел по длинному  коридору  мимо
закрытых дверей и возле одной из них, сам не зная  почему,  остановился  и
постучал. Седенький приземистый человечек, то ли горбун, то ли  просто  не
имеющий шеи, уставился на Антипова в тревоге, клоня голову набок, и  вдруг
вскричал:
   - Ах да! Будьте любезны!
   Антипов пошел вслед  за  седеньким,  который  пятился  и  жестами  звал
Антипова за собой, они прошли одну комнату, другую, третью, какую-то кишку
из комнат, как в старинных дворцах; и верно, мелькало нечто дворцовое:  то
стулья с высокими спинками, то две, три картины, блеснула бронза,  но  все
выглядело как-то пыльно, неряшливо,  вразнобой.  При  этом  фотографии  на
стенах, помятые коврики, цветы в горшках. В третьей комнате на  полу  была
расстелена газета, на которой лежало две стопки трепаных книг без обложек,
каждая стопка обвязана шнурком.
   - Здесь! - сказал седенький, показывая на стопки.
   - Что это? - спросил Антипов.
   - Ради этого мы вас вызывали. Можете смотреть, юноша. Тут все  цело  до
последней странички.
   - Я студент из семинара Бориса Георгиевича... - начал Антипов.
   - Меня это не касается! - седенький жестом пресек Антипова. -  Кто  вы,
что вы, меня не интересует. Ведь вы Маркуша?
   - Нет, не Маркуша. Я принес хлеб, сахар и табак, - сказал  Антипов,  на
что-то сердясь и норовя вынуть из портфеля покупки.
   Седенький таинственным  образом  исчез,  затем  его  голос  донесся  из
глубины четвертой, еще неведомой комнаты:
   - Ваша фамилия?
   Антипов назвался.  После  паузы,  наполненной  шаркающим  движением  за
стеной, воркотней голосов, долетел знакомый хриплый слабый бас:
   - Антипов, входите, коли пришли...
   Антипов вошел. Комната оказалась угловой. Именно здесь протекала жизнь:
стоял письменный стол в бумажном хламе, в книгах, в пепле, к  одной  стене
тулился  узкий  диванчик,  к   другой   -   тонконогий   изящный   столик,
загроможденный чашками, тарелками. Борис Георгиевич  сидел  на  диванчике,
запахнувшись во что-то байковое, из-под  чего  белела  ночная  сорочка,  а
внизу торчали ноги в темно-синих хороших брюках и в штиблетах. Похоже,  он
оделся наполовину и почему-то прекратил. Лицо у Бориса Георгиевича было  и
вправду больное, опухшее, с набрякшими веками, сощуренные  глаза  смотрели
сквозь очки высокомерно и, как  показалось  Антипову,  враждебно.  Никогда
Антипов не видел у Бориса Георгиевича таких  узких  недобрых  глаз,  да  и
вообще узнать его было трудно.
   - Что это? Спасибо, положите. Бросьте там... - Киянов  махнул  рукою  в
неясном  направлении,  имея  в  виду  тонконогий  столик,  а  может  быть,
подоконник или форточку. - Напрасно вы  это.  Теперь  Гриша  тут,  он  все
достанет, не надо беспокоиться.  Впрочем,  я  вас  благодарю.  -  Сидя  на
диванчике, он попытался церемонно поклониться.
   Байковый халат, ночная сорочка и весь  болезненный,  затрапезный  облик
Бориса Георгиевича поразили Антипова - он привык видеть его элегантным,  в
красивом клетчатом пиджаке, в  рубашке  с  галстуком,  с  трубкой.  Всегда
Киянова сопровождал особый писательский запах  _благополучия_:  трубочного
табака и одеколона.  А  тут  в  комнате  воздух  был  затхловат.  И  пахло
несчастьем. Все говорило о том, что следует немедленно  уходить.  И  Борис
Георгиевич подталкивал к этому решению -  стал  вдруг  зевать  и,  залезши
рукою под сорочку, почесывать грудь. Антипов поспешно кивнул и метнулся  к
двери. Когда он пробегал третью комнату, его криком позвали назад:
   - Одну минуту, Антипов! Хотел вас спросить...  Вы  что  же,  собирались
нынче читать?
   - Да, - сказал Антипов.
   - Рассказ или отрывок?
   - Рассказ.
   - Мгм. Так, так. Рассказ. Вы сядьте на  минуту...  Гриша,  подай  стул.
Сядьте, я вас прошу.
   Борис Георгиевич  запахнулся  в  байковый  балахон,  сел  на  диванчике
удобнее, нога на ногу, уставился на  Антипова  хмурым  и,  как  показалось
Антипову, испытующим взором.
   - О чем рассказ, если не секрет?
   -  Ну,  как...  Трудно  объяснить...  О  молодом   человеке   вообще...
Описывается завод.
   - Какой завод?
   - Ну, скажем, авиационный. Который делает радиаторы.
   - Понимаю. Благодарю вас.  Очень  жаль,  что  чтение  не  состоялось...
Извините меня... Впрочем, причины уважительные... Скажите, Антипов, а  вот
с этими дарами вы  сами  догадались  притащиться  ко  мне  или  кто-нибудь
надоумил? Только честно.
   - Честно, сам не догадался. Сусанна Владимировна надоумила.
   - Что? - Борис Георгиевич даже привскочил на диванчике. - А что я  тебе
сказал, Григорий? Вот результаты твоей деятельности!
   - Борис, ничего страшного...
   - Да не надо было! Кто тебя за язык тянул? - Борис  Георгиевич  стиснул
руками голову, сполз с диванчика и стал, пошатываясь, мотаться по комнате,
бормоча: - Знаешь, кто ты такой? Ты мелкая провинциальная балда! Извините,
Антипов... Вы  ни  при  чем...  Просто  этот  гражданин  вместо  помощи  и
облегчения умеет все еще больше запутать... Ах, шут с  ним!  Реникса,  как
говорил Антон Павлович.
   - Я пойду, - сказал Антипов. - До свиданья, Борис Георгиевич.
   - Нет! Садитесь. Сейчас он принесет  лекарство,  и  я  почувствую  себя
человеком... Признайтесь, Антипов, небось смотрите на меня  и  думаете:  у
старика жидкая бороденка, как у Ван Гога... И ногти серые, нечищеные... Да
и проза у него какая-то серая. Сейчас так не пишут.  Сейчас  этак  длинно,
пышно, развесисто, под Толстого, а у старика какой-то поганый  телеграфный
стиль. А? Угадал? Неси, что ж ты стоишь!
   Горбатенький побежал, торопясь,  приседая  на  одну  ногу,  в  соседнюю
комнату.
   -  Григорий  Наумыч...  старинный  друг.  Наверное,  единственный,  кто
остался. Он бесконечно добр. Но от доброты делает глупости. Мы  учились  в
одной гимназии в  Ярославле  -  он,  я  и  Миша  Тетерин.  Слышали  такого
писателя?
   - Конечно, - сказал Антипов, - роман "Аквариум", рассказы...
   - Верно! - Киянов посмотрел с изумлением. - Рад  за  вас!  Миша,  стало
быть, существует. Это приятно...  Теперь  скажите  следующее,  Антипов!  -
Борис Георгиевич подобрался, выпрямился и  опять  стал  сверлить  Антипова
оком. - Что было вам сказано, когда просили принести эти,  эти,  эти...  -
вытянул руку и теребил пальцами в воздухе, подыскивая нужное слово, - дары
данайцев...
   - Ничего, просто сказали, что было бы хорошо... Надо бы навестить...
   - Да почем ей знать: _надо_ или _не надо_? - закричал Борис Георгиевич.
- Боже мой, какие странные люди! Видят внешние обстоятельства  и  пытаются
решать глубинные вещи! Как будто бы _надо_, а на  самом  деле  _не  надо_,
черт побери! Вот вы,  Антипов,  должны  помнить  -  поступки  и  фразы  на
поверхности, а магма внутри...
   - Так  что  не  верьте  крикам  дорогого  учителя,  -  сказал  Григорий
Наумович. - Все это кокетство. На! - Он подал Борису Георгиевичу рюмку  на
блюдце и спросил у Антипова: - Дать?
   - Зачем спрашиваешь? Неси!
   - Пусть человек пойдет в столовую и возьмет рюмку. Я ему налью.
   Антипов пошел в столовую, там было темновато, он  шарил  по  столу,  по
крышке буфета, ища рюмку. Антипов пил водку редко и через  силу.  Григорий
Наумович зажег свет и, открыв буфет, откуда пахнуло корицей, достал рюмку,
что-то при этом невнятное бормоча. Антипов вслушался: седенький  шептал  о
невзгодах Бориса Георгиевича. Валентину Павловну забрали в  больницу,  она
попадает туда регулярно, эта беда  ввергла  Бориса  Георгиевича  в  другую
беду, и кроме того, обнаружились всякие мелкие неприятности, о которых  не
хочется говорить. Недаром нам присылают хлеб и  сахар.  Он  так  и  сказал
"нам".
   - Валентина Павловна, между  нами  говоря,  плоха,  -  шептал  Григорий
Наумович. - Война ее разрушила... Гибель Димы, единственного сына, вот что
их сломило...
   - Хотите, я что-нибудь  сделаю?  -  спросил  Антипов.  -  Я  могу  быть
уборщиком, могу почистить картошку...
   - Нет, спасибо, не надо. И кроме того, в этом доме могу помогать только
я, старый хрен и друг...
   Вернулись в угловую комнату, и  Гриша  налил  Антипову  водки.  Антипов
выпил. Только сейчас он заметил портрет юноши  -  чубатого,  насмешливого,
улыбающегося, с папиросой в углу рта, в  белой  рубашке,  с  галстуком,  -
висел над диванчиком. Наверное, это был сын. Борис Георгиевич  смотрел  на
Антипова мрачно, в упор, но тот не испытывал никакого неудобства от этого.
Борис Георгиевич сказал:
   - Ну что ж? Читайте рассказ.
   - Сейчас? - удивился Антипов.
   - Конечно. Ведь он лежит, как  я  подозреваю,  в  портфеле  и  ждет  не
дождется, когда его начнут читать. Поэтому не испытывайте терпения.
   - Вашего?
   - Его. - Борис Георгиевич указал на портфель.
   Антипов понимал, что читать не нужно, что это глупость, но так хотелось
прочесть! Вынул рукопись и начал читать. Борис Георгиевич вновь водрузился
на диванчик, Гриша набросил на него плед,  и  Борис  Георгиевич,  устроясь
как-то плотно, мягко, удобно,  закинув  руку  под  голову,  стал  слушать.
Антипов  изредка  на  него  посматривал.  Большое  мясистое  лицо   Бориса
Георгиевича с набрякшими мешками щек, седыми бровями, седою щеточкой  усов
постепенно клонилось долу и принимало осоловелое выражение,  толстые  губы
раскрылись, глаза сощурились, и в комнате стал слышен едва уловимый свист,
не оставляющий сомнения в  том,  что  Бориса  Георгиевича  одолевает  сон.
Антипов прервал чтение, сказав:
   - В другой раз, Борис Георгиевич. Вы устали, я вижу...
   Борис  Георгиевич  кивнул.  По-прежнему  держа  руку  под  головой,   с
полуприкрытыми глазами, он сказал неожиданно трезво и ясно:
   - Пожалуй. Верно, я устал. Но дело вот в чем. Вы помните стихи Тютчева:
"Не то, что мните вы, природа не слепок, не бездушный лик..." Так вот,  не
то, что мните вы, литература не слепок, не фраза, не  окаянный  труд,  как
вас учат.  Литература  -  это  страдание.  Вам  не  приходилось  страдать,
Антипов? Нет? И слава богу. Но значит, пока вам нечего  сказать  людям.  А
учить вас, как делать фразу,  мне  скучно.  Извините,  Антипов!  Возможно,
завтра я стану говорить иное, но запомните, сейчас говорю истинное.
   - Мне кажется, ты  не  совсем  прав,  -  сказал  Григорий  Наумович.  -
Литература не страдание, а скорее, может быть, сострадание.
   - Это одно и то же. Милые, ничего, кроме  мысли  и  страдания,  нет  на
земле достойного литературы. Сказано же:  я  жить  хочу,  чтоб  мыслить  и
страдать... - Борис Георгиевич закрыл  ладонью  глаза.  Губы  его  сжались
пучком, приняли выражение странное, какой-то детской  обиды.  "Старость  -
это накопление обид, - подумал Антипов. - Господи, как страшно!"
   Антипов попрощался. По коридору навстречу бежал,  толкнув  в  потемках,
какой-то шумный, лохматый, топающий сапогами и  говоривший  сам  с  собой:
"Кто ж его не знает? Его  все  знают...  "Звезда-полынь"  и  прочее..."  -
"Откуда?" - спрашивал за спиной голос Григория Наумовича. "От верблюда!  -
хохотал шумный. - Маркуша, из книжного! Вообще-то пою, занимаюсь  вокалом,
а книги - так, увлечение..."  Хлопнула  дверь.  Шумный  гудел  за  стеной.
Покупающие книги веселятся, продающие  страдают.  Улица  была  пуста,  как
ночью. В немногих окнах горел свет.  Антипов  шел,  подавленный  тягостным
размышлением. Нет, ему, к сожалению, не приходилось страдать. Правда,  лет
десять назад он лишился отца, пришлось уехать из Москвы, был голод, работа
в цехе, злобность старика Терентьича, придирки начальника, однажды  избили
ребята из литейного, однажды чуть не отдали под суд, женщины  не  замечают
его,  он  некрасив,  неловок,  неудачлив,  но  все  это  были  ненастоящие
страдания. А когда будут настоящие? Неужели только с годами, со старостью?
Антипов был в отчаянии. Он чувствовал, что еще долго не станет  писателем.
Поздней ночью Антипов пришел домой, поднялся пешком на шестой этаж, открыл
дверь ключом и вошел  в  спящую  мертвым  сном  квартиру.  Проскользнув  в
комнату, взял папку рукописей и на цыпочках прошел  на  кухню,  где  можно
было зажечь свет и читать. Чтобы согреть кухню, включил  газ.  В  мусорном
ведре шуршали тараканы. Антипов читал все рассказы подряд  до  трех  часов
ночи, все более огорчаясь и испытывая отвращение  к  написанному,  где  не
было никаких страданий. Затем он стал сжигать рукописи в  газовом  пламени
над плитой, один рассказ за  другим,  что  длилось  долго.  Черные  хлопья
летали по кухне.
   Вдруг прошаркала, щурясь от  света,  Людмила  в  шлепанцах,  в  длинной
ночной рубашке и спросила:
   - Откуда дым?
   - Жгу свои произведения, - сказал Антипой.
   - А! - сказала сестра и села к столу, положив голову на руки.
   - Ты что? - спросил Антипов.
   - Не могу я с ней, - сказала сестра, не поднимая головы. - Просто не  в
силах... Она мне как чужая... Ведь так ждала маму  все  годы!  И  вот  она
вернулась...
   Сестра зарыдала неслышным, глухим  воем,  уткнувшись  в  руку.  Антипов
стоял рядом, не зная, что сказать.



        "ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР - II"

   Тлела вялая, сырая зима. На бульваре было черно,  бесснежно,  по  утрам
деревья серебрились от влаги, едва переходившей в изморозь, от  земли  шел
туман, к середине дня  туман  и  изморозь  исчезали,  все  вновь  чернело,
блестело, к вечеру опять наползала мгла. Москву одолевал грипп.  Говорили,
много людей умерло от гриппа. В трамваях от сырых  воротников  шел  псиный
запах. Все кашляли, чихали, сморкались. Фаина уже несколько дней лежала  с
высокой температурой, сестра и мать за нею ухаживали, а девочку отвезли  к
знакомым, чтобы не заразилась. И в эту гнилую пору,  в  середине  февраля,
жизнь Антипова переломилась, чего никто не заметил. А он навсегда запомнил
сырой обманчивый воздух ненастоящей весны.  Запомнил  очереди  в  аптеках.
Запомнил отвар шиповника и запах чеснока, реявший в московских  квартирах.
Все это соединилось с  тем  сокровенным,  что  можно  было  бы  назвать  -
освобождение от страха. До чего это было ничтожно, как выяснилось потом! И
как это было громадно в ту сырость! Антипова одурманивал тайный  и  вязкий
страх, страх того, что он кем-то  не  станет  и  чего-то  не  сможет.  Все
опасности мира казались менее страшными, чем это - не стать  и  не  смочь.
Тем более что все вокруг кем-то понемногу становились и что-то уже могли.
   Один там, другой здесь, третий еще в каком-нибудь  жалком  журнальчике,
четвертый хвалился тем, что зарабатывает деньги на радио,  а  пятый  врал,
будто его повесть берет "Октябрь". Так же они врали о  женщинах.  А  может
быть, и не врали.  Этот  вопрос  -  врут  или  нет?  -  был  для  Антипова
мучительным, почти столь же мучительным, как страх не стать и не смочь.  И
это было то, что постоянно и бессознательно  занимало  его  ум,  что  было
фоном всех мыслей о друзьях и приятелях, но вот  только  разговаривать  об
этом он не мог ни с кем. Потому что  не  желал  бередить  запретную  боль,
отталкивал и боялся ее, старался про нее забыть. И забывал в течение  дня.
Впрочем, однажды в миг слабости  или  под  влиянием  жигулевского  пива  -
сидели в баре на Пушкинской, грызли раков -  сам  заговорил  с  Мироном  и
признался в своей тайне, которая показалась  Мирону  ерундой,  не  стоящей
внимания. Как Антипов потом раскаивался! Мирон взял тайну на вооружение  и
вроде из добрых чувств, из  желания  помочь  терзал  Антипова  советами  и
поучениями, показывая свою над ним власть. Ведь всякая тайна есть  власть.
А та, скрытно палящая  -  не  тайна,  а  рана,  -  которую  по  слабодушию
обнаружил Антипов, дала Мирону жгучую власть, и он ею пользовался,  этакая
скотина. На  семинаре  Бориса  Георгиевича,  когда  Мирон  читал  рассказ,
довольно слабенький, о любви советского солдата и польской девушки, ребята
его долбали, и Антипов тоже долбал, сказав опрометчиво: "Так  в  жизни  не
бывает!" Мирон прервал наглым смешком: "Ты у нас знаток в любовных делах!"
И сказано было с такой интонацией,  что  для  всех,  конечно,  _все  стало
ясно_. Эта реплика была равносильна предательству.  Антипов  решил  так  и
сказать Мирону после семинара, порвать с ним отношения,  но  вышло  не  до
того: все горячились, кричали, Мирон доругивался со своими  критиками,  и,
когда Антипов, улучив минуту, сказал ему тихо: "А ты все же трепло!" - тот
ничего не понял. Поглядел с недоумением и спросил: "Почему? Считаешь, надо
сокращать?" Вот так: сам того не замечая, делает мелкие пакости и искренне
изумляется, когда ему говорят: "Подлец!"
   Но самое удивительное, ведь он поистине хотел Антипову _помочь_  -  как
будто можно в таких делах _помогать_! - норовил познакомить с кем-то, чуть
ли не силой тащил в один дом, где, по его словам, жили две милые  девушки,
сочинявшие стихи: "Эта выгнутая мебель одинаково  годна  и  для  юношеских
танцев, и для старческого сна..." Но  Антипов  догадывался,  что  все  это
бывает не так. Может быть, у других так, но у него должно быть не  так.