сильевич.  -  Приедет
обязательно.
   - Но я вас замучила!
   - Обо мне не беспокойтесь, ночами как раз не сплю, работаю. А  зеваю  -
это сердечное, мотор стучит. Значит, нужно принять. - Он вынул из  кармана
стеклянную  трубочку,  высыпал  на  ладонь  несколько  крохотных   красных
шариков.
   - Принести воды?
   - Пожалуйста. Если не затруднит...
   Она побежала на кухню, зажгла свет, кухня оказалась огромной  комнатой,
вроде столовой - за занавеской кто-то храпел, - налила  в  чашку  остывшую
воду из чайника. Александр Васильевич лежал на диване,  полузакрыв  глаза.
Лицо его, недавно румяное от вина, стало бледно, осунулось. Все  это  было
как-то нехорошо. Приняв лекарство, он взял Лялину руку.
   - Не уходите, Людмила Петровна.
   - Я не ухожу, - сказала Ляля. Сама подумала: "Куда  ж  уходить?  Второй
час. На метро опоздала. И он какой-то плохой, и там - Гриша..."
   - Сядьте ближе, рядом. Вот так. Здесь, пожалуйста... - Не  отпускал  ее
руку, держал крепко. Было похоже, что боится ее отпустить, как  больной  -
сиделку, но почему-то жалости к нему не было. Вдруг -  звонок  телефона  в
большой комнате. Николай Демьянович слабым  голосом,  едва  слышно  сквозь
треск - из автомата - сообщил, что застряли в Замоскворечье, сели в кювет,
машин нет, никто не вытащит до утра.
   - Ты уж меня извини, переночуй там, у Александра Васильевича, а утром я
тебя заберу. Только веди себя хорошо. Слышишь? Веди себя хорошо!
   - А ты здоров? - кричала испуганно.
   - Да, да! Здоров! Ты меня извини!
   Непонятно было, зачем извиняется.
   - Николай Демьянович не приедет, - сказала Ляля, входя в  комнату,  где
тот лежал на диване. - Я побегу, Александр  Васильевич?  Может,  успею  на
троллейбус. До свиданья! Где моя сумочка?
   Вдруг нахлынуло - уйти немедленно, не оставаться больше ни секунды. Так
бывало: непонятно отчего, и -  никакой  силой  не  удержать.  Хозяин  дома
пытался уговорить, даже вскочил с дивана с неожиданной живостью. Куда? Что
случилось? Не отдавал сумочку. Нет, нет, должна идти непременно. Но  почти
два часа ночи! Ничего, есть такси. А если вызвать домой?  Нет,  нет.  Нет,
нет, нет! Нет, исключено, совершенно  невозможно.  Сумочку  -  на  память.
Бегу, бегу, извините, большое спасибо. Да почему же  такой  пожар?  В  чем
дело, собственно?
   Смотрел с каким-то странным, напыщенным удивлением, почти высокомерно.
   - Что вам сказал Смолянов?
   - Сказал, чтоб вела себя хорошо. Что это значит, как вы думаете?
   - Это значит... я думаю... - Схватил ее за руки, потянул. - Он  болван!
Зачем он вам нужен?
   И тут - догадка ударила, оледенила. Всегда у нее так: сначала  чувство,
инстинкт, а потом догадка. В первую секунду  сама  себе  не  поверила,  но
затем - да, возможно, звонок не  случайный.  Потому  что  зачем  же  тогда
извинялся? Человек, когда пьян, не умеет  хитрить.  Невольно  проболтался:
просил прощения.
   - Нам надо о многом поговорить. Мы  не  успели...  -  Лобастый  человек
говорил теперь очень строго и крепко держал Лялины руки, она вырывала  их,
но пока еще не изо всей силы,  потому  что  он  какой-то  больной,  и  она
боялась. Он говорил об Академическом театре, о том,  что  он  ее  устроит,
переведет, назначит, повысит, предоставит любые концерты, поездки, и что в
противном случае, она должна понять, женщина с такими губами... Ну нет уж!
Этим способом от нее никто ничего не добивался. Спросила вдруг ласково:
   - Скажите, а Николай Демьянович очень вас боится?
   - Что? Еще бы!
   Ляля засмеялась. Спокойно, спокойно, отдохните,  вам  вредно.  Тоска  и
презрение к тому, вралю, вдруг превратившемуся  в  жалкое,  нечеловеческое
отродье. Про себя клятвенно: ни одного слова, ни взгляда  в  его  сторону.
Летела сквозь метель по громадной пустой Садовой.  Куда?  Пробежав  долго,
вдруг поняла, что бежит без смысла, надо к центру, метро закрыто.
   Повернула к Покровке, чтобы дойти до бульваров, и - к Маше,  на  Чистые
пруды. Через полчаса, измучившись, брела по бульвару, тихому и голому, как
лес: ни бродяг, ни милиционеров, одни скамейки в толстой снеговой броне, и
думала со слезами: "Господи, какая дура! На что трачу  жизнь...  А  Гриша,
родной..."
   Ребров понемногу зарабатывал ответами на  письма  в  двух  редакциях  и
очерками для радио. Кроме того, печатал иногда мелкие исторические заметки
в  тонких  журналах.  Все  это  был  мизер,  чтобы  как-то  держаться   на
поверхности. В лучшие  времена  выходило  около  тысячи  в  месяц.  Иногда
набегало по семьсот, по триста, а то и вовсе - пшик.  Теперь,  когда  Ляля
стала приносить большую получку и возникали  неожиданные  гонорары,  жизнь
вроде упрочилась, но сделалась отчего-то еще тревожнее и нуднее. Раньше  -
нет денег, ну и нет. Обойдешься чашкой кофе, не барин. А теперь Ляля может
вынуть и тридцатку и сотню, но ведь - просить. И тут еще Ирина  Игнатьевна
портила кровь. Ей казалось, что он заставляет  Лялю  в  погоне  за  рублем
мотаться по концертам, выступлениям, то есть что он ее _эксплуатирует_.
   И Ребров, ощущая эти тещины мысли - так прямо она их не высказывала, но
давала понять, а иногда ему попадались ее послания к дочери, Ляля  бросала
их  где  попало,  -  чувствовал  порой,  что  начинает  Ирину   Игнатьевну
ненавидеть. Вечерами доносились ее  жалобы  Ляле:  "Вошел  в  кухню  и  не
поздоровался... Три раза просила наколоть дров..." Все это было  нудность,
невозможно терпеть. Рвался убежать на Башиловку,  Ляля  умоляла  остаться,
потому что тогда бы и ей пришлось  ехать  на  Башиловку  -  что  бывало  и
раньше, - но бросить мать одну было  нельзя.  Умолять-то  умоляла,  а  вот
приструнить мать по-настоящему никогда не хватало Духу.
   Молчал,  терпел,  старался  пораньше  удрать  в   библиотеку,   попозже
вернуться.
   В тот день он, как назло, вернулся домой рано. Был расстроен:  в  одной
из редакций, где третий год исправно  давали  отвечать  на  письма,  вдруг
сказали, что новое начальство пересматривает список внештатников и он  под
вопросом.  Почему?  С  какой  стати?  Знакомый  человек  смущенно  пожимал
плечами:
   -  Ничего  не  понимаю.  Я  думаю,  через   какое-то   время   ситуация
прояснится...
   Знакомая дама иронически заметила:
   - Кажется, вы сейчас не так уж нуждаетесь? Ваша жена процветает? А есть
люди, для которых эти письма - единственный способ заработать кусок хлеба.
   Надо бы  проявить  настойчивость,  пожаловаться,  поскулить,  там  были
колебания, но старая боязнь - показаться смешным, жалким просителем,  и  -
уступил.  Конечно,  есть  люди  более  достойные,  какой   разговор?   Все
правильно. Новость была на редкость неприятной, но он виду не подал,  даже
пошутил, рассказал анекдот и ушел в гордом спокойствии. Бюджет  сократился
на треть. Никого не хотелось видеть, только - домой, к  Ляльке.  Она  одна
могла успокоить, сказать какую-нибудь утешительную чепуху.
   Ляля должна была навестить в шесть часов отца в больнице и прийти около
семи домой, спектакля в этот день не было. Она не пришла ни в семь,  ни  в
восемь, ни в десять. Теща начала психовать, что, как всегда, выливалось  в
формы бессмысленных метаний: то она решала зачем-то  бежать  к  метро,  то
звонить из автомата в Боткинскую,  то  прямо  ехать  туда.  Ребров  насилу
уговорил: будоражить отца, какая глупость! В доме жила уже несколько  дней
Тамара Игнатьевна, тетя Тома из  Александрова,  приехавшая,  чтоб  немного
помочь теще по хозяйству. Эта тихая, длинная старуха с несчастной  судьбой
- все ее близкие, муж и дети,  погибли  кто  где  -  хотя  прописана  была
постоянно в Александрове, в ста километрах, но подолгу  жила  в  Москве  у
сестер Жени, Вероники, у брата Коли в Измайлове или, реже всего, здесь,  у
тещи. Была она домашняя портниха, неважная, теща говорила -  "кундепщица",
выучилась, чтоб хоть чем-то жить, и  часто  оставалась  неделями  у  вовсе
чужих людей. Теща свою Тамару не жаловала.  Лялька  и  Петр  Александрович
относились к ней добрее, чем родная сестра, а та  под  разными  предлогами
старалась от сестринского пребывания и ее услуг отделываться. Предлог чаще
всего был такой - боязнь штрафа. За то, что ночует  без  прописки.  А  при
том, что сосед-милиционер полон злобы к Петру Александровичу, такой  штраф
может легко случиться.
   Но истина-то была другая - глупая старушечья  ревность  с  какой-нибудь
подоплекой этак в четверть века. Когда Петр Александрович оказался  второй
раз в больнице, теща сама написала тете Томе и  попросила  приехать.  Все,
что копилось в Ирине Игнатьевне: страх за мужа, раздражение зятем, тревоги
за дочь, мучения язвой, - падало громом на тихую долговязую тетю  Тому.  И
та сносила, терпела, прощала, успокаивала. Сейчас она тоже пыталась  Ирину
Игнатьевну утихомирить и уж, во всяком случае,  отговорить  от  поездки  в
Боткинскую, за что получила жестокий удар:
   - Ты давно без мужа и без детей, ты меня не можешь понять!
   Однако в одиннадцатом часу Ребров сам занервничал, побежал к автомату и
позвонил Лялиной подруге Маше, которой Ляля иногда передавала сведения для
него - это был способ связи. Маша оказалась дома. Нет,  никто  не  звонил.
Может быть, вот что - возник неожиданный концерт? Кажется,  собирались  на
какой-то концерт в Красногорск.
   - А ты почему не поехала? - спросил Ребров подозрительно, хотя от  души
чуть отлегло.
   - Концерт-то не наш, мосэстрадовский, - объяснила Маша. - Но я точно не
знаю. Это предположение.
   Ребров рассказал теще про концерт, и она как  будто  успокоилась.  Сели
пить чай. Ни в двенадцать, ни в час Ляля не явилась. Поездки от Мосэстрады
обычно делались на автобусе, и Лялю привозили домой тоже автобусом. Тем не
менее в половине первого ночи теща схватила шубу, закуталась  в  платок  и
побежала на Сокол, к метро - встречать. Кого она могла  встретить?  Ребров
пытался доказать, что - нелепость, пустая  трата  сил.  Ирина  Игнатьевна,
однако,  была  уже  в  том  состоянии  полубезумия,  когда  доводы  логики
бессильны.
   - Конечно, идти ночью на улицу  не  очень  приятно...  Лучше  сидеть  в
теплом доме... - бормотала она.
   - Да я могу пойти вместо вас, пожалуйста. Только какой смысл?
   - Смысл, смысл! Вам все смысл нужен. А того не  можете  понять,  что  у
человека сердце горит, я себе места не нахожу...
   Кандидка  залаял  тоненько,   визгливо-радостно   во   дворе:   значит,
отвязывает, берет с собой. Беспокоиться нечего,  Кандидка  перервет  любых
обидчиков, но во всей этой сцене - демонстративном, бессмысленном убегании
- было что-то оскорбляющее. Не для того  побежала  на  Сокол,  чтобы  Лялю
встречать, и сама на это не  надеялась,  а  для  того,  чтоб  оскорбить  и
обвинить. Чтобы  сестра  видела,  какой  Ребров  ужасный,  бесчувственный:
остается дома, а старуха одна, в ночь... Но не мог  же  он  только  затем,
чтобы что-то доказывать, совершать бессмысленные поступки!
   Из комнаты Петра Александровича тихо вышла Тамара Игнатьевна. Вид у нее
был виноватый. Шаркая валенками, ходила некоторое время по комнате,  потом
сказала:
   - Хотела с ней пойти, она меня прогнала... Сердится за то, что  за  вас
вступилась... А что ж, у меня права голоса нет? Я что вижу, то и говорю...
   Ребров сидел за столом, курил.
   Долговязая старуха, продолжая шаркать вокруг, гудела жалобно:
   - Я не приживалка, не попрошайка какая-нибудь. У меня свой дом. У  меня
друзей пол-Москвы. Вот Михначева Наталья Алексеевна,  генеральша,  сколько
меня умоляет, чтоб я у  нее  пожила,  две  телеграммы  прислала.  Я  зачем
приехала?  Пожалела  Ирину,  она  тут  бесится  без  Петра,   растерялась,
распсиховалась, я же знаю - она того не испытывала, что мы  испытали...  И
Ляльку жалко, хотелось помочь... А зачем же мне все это слушать? Я и то не
умею, и это не понимаю. "И зачем ты к нему подлизываешься?" Это  я  к  вам
подлизываюсь!  Ну  скажите  на  милость  -  не  дура?  Зачем  мне  к   вам
подлизываться? Что вы мне - пенсию даете, шоколадом кормите?
   - Ваша сестра любит людей унижать, - сказал Ребров.
   - Верно, верно, Гриша, очень даже любит! Верно говорите. Еще в гимназии
учились, за ней это было. Она Веронику, нашу  младшую,  заставила  однажды
мел есть - та ее умоляла об одной вещи, письмо показать... Ирину у  нас  в
семье не очень... А вот видите: самая счастливая! У всех семьи порушились,
что-нибудь да не так. У Женьки Михаил Абрамович - второй  муж,  первый  до
войны умер. У Вероники вовсе мужа  нет,  был  какой-то  пьяница,  она  его
выгнала, про меня и говорить нечего. Да  и  у  Коли  -  чего  ж  хорошего?
Олимпиада такая жадная, корыстная. Маме  век  сократила.  Нет,  счастливых
среди нас нету, одна Ирина, да и то, видите, судьба настигла...  А  что  я
сказала про  вас?  Ничего  особенного.  Я,  говорю,  всегда  вашему  Грише
сочувствую, потому что он один как перст. Ни отца, ни матери,  ни  сестер,
ни братьев, никого нет. Верно?
   - Да, - сказал Ребров. - Но жалеть меня не нужно.
   - Гриша, я вас не жалею, я только говорю: можно ведь понимать? У  тебя,
говорю, Лялька, Петя, нас, таких-сяких родственников, целая деревня,  а  у
него - кто?
   - Не надо, не надо мне сочувствовать. Я в этом не заинтересован.
   - А она мне: "Ты к нему подлизываешься!"  То,  что  один,  это  еще  не
заслуга.  Ты  тоже,  дескать,  одна.  Ну  я,  конечно,  не  стала   больше
разговаривать - бог с тобой, думаю, жизнь тебя еще не  учила,  но  научит.
Да... - И Вдруг, присев к  столу,  под  лампу,  сразу  осветившую  все  ее
большеносое,  изрытое  многими  годами,  бедами,  широтами  лицо,  странно
соединявшее в себе  лицо  никчемной  старухи  и  битого  морскими  ветрами
моряка, сказала мягко и даже  просительно:  -  А  все  же  вы  на  нее  не
сердитесь, ладно? Знаете, какая Ирина была красивая! Сколько  у  нее  было
предложений в двадцать третьем году! Она была просто замечательная. Она же
балерина. Училась у Полякова в студии на Бронной. Мы  бегали  всей  оравой
смотреть. Поляков предлагал уехать в Ригу. И не поехала, маму  пожалела  -
отец наш как  раз  умер,  у  Коли  были  неприятности...  Петя  тогда  уже
появился, но никто не знал... Нет, из-за  мамы,  только  из-за  мамы...  Я
говорю - счастливая. А какое  ж  счастье?  В  земле,  в  навозе  копаться,
картошку сажать, дрова пилить, колоть,  как  мужик.  Вся  родня  говорила:
продайте вы этот дом, сад, на шута это нужно в  Москве,  купите  квартирку
небольшую, удобную, в центре, будете жить  по-человечески.  Нет,  Петя  не
может. Без сада ему не жить. Вот чего не отнимешь: она семье предана. Ведь
вся Иркина молодость, все ее надежды,  таланты  какие-никакие,  но  что-то
ведь было - все в землю ушло. Вот вам, Гриша, и счастье, жизнь  кончается.
А не дай бог с Петром Александровичем что? Не переживет она...  Ой,  такая
она глупая, наивная, если рассказать...
   Тамара Игнатьевна бормотала,  Ребров  прислушивался  -  ни  собаки,  ни
голосов  не  было  слышно.  Он  думал:  как  отвратительно   должно   быть
человеческое лицо, если его  рассматривать  в  лупу,  все  поры,  волоски,
неровности кожи... А мы только и делаем, что рассматриваем в лупу.  Каждая
минута, секунда - тысячекратное увеличение. А нужно  все  время  видеть  -
годы, целое... Тогда бы не  было  ненависти.  Нельзя  ненавидеть  женщину,
родившую другую женщину, - ту, без которой нет жизни. Это невозможно, ведь
они одно целое, непрерывное. Они -  как  дерево  с  ветками.  Боль  нельзя
разделить. Хотела быть балериной и прожила жалкую, садово-огородную  жизнь
- ну и что же? Нельзя ненавидеть. Человек не замечает, как он превращается
во что-то другое...
   Ирина Игнатьевна вернулась через час и, узнав, что  Ляля  не  приехала,
зарыдала.  Ребров  тоже  представлял  себе   разные   страсти,   бедствия,
нападения. Ни о каком спанье не могло быть и речи, но и находиться в одной
комнате с рыдающей тещей не мог - поднялся наверх,  в  мансарду,  пробовал
читать, не читалось, лег на  кровать,  курил,  томился,  иногда  сламывала
дремота, несколько минут проходило в бреду, вдруг вскакивал,  хватался  за
папиросы. В непонятное время возникла Ирина Игнатьевна  -  лицо  вспухшее,
волосы космами из-под платка - и с порога:
   - Будь прокляты эти деньги! Всех денег  не  заработаешь!  Зачем  вы  ее
посылаете на заработки? Как вам не стыдно?
   Что-то стало душить Реброва.
   - Кто ее посылает?
   - Вы! Есть ли у вас совесть? - И в глазах, белых, слезящихся, не злоба,
а истинная вера в то, что говорит, и отчаяние перед ним, злодеем.
   - Никто ее не посылает! Это вы... я!.. - заорал  он,  задыхаясь.  -  Вы
разрушаете нашу жизнь! Вы, а не я! Вы! Вы!
   - Эх вы, посылаете на заработки...
   - Не врите! Уже разрушили нашу семью - да, да! Вы  запрещаете  Ляле  со
мной расписываться! Требуете, чтоб она делала аборты!
   - А вы ей не муж. Зачем ей от вас детей?
   - Нет, я муж, а вы не мать, потому что творите ей зло, одно зло!
   Тут был снова приступ рыдания, крик сквозь слезы:
   - Не смейте так  говорить!  Я  люблю  свою  дочь  больше  жизни!  -  И,
аккуратно высморкавшись и вытерев губы: - Вы не муж, вы жалкий человек,  и
моя дочь с вами несчастна.
   Он сбежал вниз, схватил пальто, шапку, сунул ноги в валенки и  выскочил
в сад. Кружил по снегу в потемках. Было гадкое чувство: страх перед собой,
перед минутой ненависти, почти сумасшествия. Что  произошло?  Ведь  только
что думал о старухе спокойно. Он сходит  с  ума,  превращается  в  злобное
существо. Надо что-то делать. Попросить извинения, что  ли?  Не  то:  надо
что-то делать с _собой_. В третьем часу, одеревенев от мороза, вернулся  в
дом, свалился на  кровать.  Утром  приехала  Ляля,  румяная  с  холода,  с
каким-то жадным нетерпением страстно целовала Реброва, жалела мать:
   - Боже мой, вы не спали! Бедные мои! Тетя Томочка, и ты не спала? Какая
я негодница, как я вас мучила...
   Теща слезливо:
   - Ляля, зачем ты себя изнуряешь концертами?
   - Я была вовсе не на концерте, глупейшим образом  попала  в  один  дом,
Смолянов обещал заехать, сломалась машина, я шла пешком к Машке в два часа
ночи, словом - кошмар...
   - Ах, Лялечка!
   Теща вздыхала, но было заметно, что она сразу успокоилась, услышав  про
Смолянова и про какой-то "один дом". Ребров чуял, о чем она мечтала.
   Его сосала новая тревога - где она все-таки была? Не приставал ли  кто?
Опять возник Смолянов. И несмотря на тревогу, был счастлив оттого, что она
так истинно, горячо страдала из-за его страданий,  целовала  страстно,  не
постеснявшись матери, тетки. Ляля же, уловив, что между  матерью  и  мужем
натянутость - она улавливала это тут же, - спросила у Ребров а, все  ли  в
порядке.  Они  поднялись  к  себе  в  мансарду.  Ребров  сказал,  что  все
нормально.
   - Гриша, я тебя _очень_ прошу! - зашептала Ляля внушительно. -  Будь  с
мамой поласковей. Она же с ума сходит из-за папы...
   - Ладно, - сказал Ребров.
   Ляля сбросила платье, туфли, надела халат  и  легла.  Морозный  румянец
спал, она лежала, закрыв  глаза,  побледневшая,  с  пятнами  усталости  на
щеках.
   - А где все-таки ты была? До Маши?
   - Ой, Гриша, совершенно не интересно. В  одном  доме,  там  праздновали
день рождения какого-то старика... Потом расскажу. Я хочу поспать.
   - Тебе делали гнусные предложения?
   - Конечно... Со всех сторон... - Она повернулась на бок, лицом к стене.
- Разбуди меня через час, в половине двенадцатого придет машина. И  накрой
одеялом. Спасибо, Гришенька.
   Ребров вышел. В коридоре столкнулся с тещей и совершенно неожиданно для
себя сказал:
   -  Я  вчера  кричал  что-то  глупое,  не  обращайте   внимания,   Ирина
Игнатьевна...
   - Да, да, понимаю, мы оба нервничали. Виновата  эта  негодяйка.  Гриша,
сходите за молоком. Пожалуйста! - Умильная, просительная улыбка как  ни  в
чем не бывало. - Она кашляет, я хочу дать горяченького...
   Ребров легко побежал в магазин, принес две бутылки и поднялся наверх, в
свой "кабинет".
   Рядом  с  мансардой  была  совсем  маленькая  комнатк