лчи, скот,-сказал кто-то.
   Парень обиделся, бросил окурок и ушел в квартиру.
   Он всем не понравился.
   - Кто эту морду привел?
   - А черт его знает. Вроде он из Литературного...
   - Давайте его излупим!
   Согласились. Один  пошел  в  дом  вызывать  того  обратно,  на  площадку.
Вернулся не сразу и сказал, что парень догадался, что  хотят  бить,  и  идти
отказался. Ну ладно, излупим позже. От нас не  уйдет.  Особенно  хорохорился
шахматист. Все были сильно "под банкой". Ас Глебовым произошло вот  что:  он
внезапно и странным образом протрезвел. Его протрезвила мысль, высказанная в
идиотской форме тем парнем. "Да ведь он не дурак,- подумал Глебов.-  Мы  все
дураки!" И тем сильнее захотелось того излупить, ну, если  не  излупить,  то
просто вышвырнуть отсюда подальше. "Мырнуть желает... Ишь ты, мыряла!"
   Злобными шагами Глебов прошел в гостиную.
   Излупить очкастого не удалось по глупой причине: через  полчаса  тот  был
мертвецки пьян. В половине первого гости прощались, надеясь успеть на метро.
Все разошлись, но очкастого нельзя было не то что поставить на ноги, но даже
сдвинуть с дивана, где он отвратительно развалился,  выставив  на  обозрение
латки своих жалких студенческих  брючонок,  задранную  кверху  фуфайку  и  в
просвете между фуфайкой и брючным ремнем серую голизну живота с пупом.  Руки
он закинул за голову, голова свешивалась с диванного валика, и при  этом  он
ужасно храпел. Как выяснилось, человек, который его привел,  давно  ушел  со
своей фифой, Сониной подругой. Никто не знал даже, как  его  зовут.  Ганчуки
были в растерянности. Домработница Васена советовала  послать  за  милицией.
Юлия Михайловна со своим неизжитым  за  тридцать  лет  немецким  простоумием
предложила поставить  рядом  со  спящим  стакан  воды  с  содой  и  таблетку
пирамидона. Васена фыркала в кулак: "Нужон  ему  твой  пирамидон...  Он  как
почнет искать, шкафы колотить среди ночи..." А старик Николай Васильевич все
порывало" старым гусарским способом - оттереть за уши.  Но  Соня  встала  на
защиту пьяного обормота и велела его не трогать.
   - Неужели вам его не жаль? Посмотрите, какое  хорошенькое  личико,  какая
милая бульдожья челюсть...
   Глебов решительно предложил: он останется здесь же на  всякий  случай.  В
гостиной на раскладушке. А тот пусть спит на диване, только башмаки  с  него
снять.
   И так Глебов остался ночью в квартире Сони и долго не мог заснуть, потому
что стал думать о Соне совсем иначе. Просто так:  не  спалось  и  он  думал.
Задремывал, видел краткие мутные сны, просыпался и снова  думал.  Ничего  не
случилось, Соня спала в своей комнате за крепко запертой дверью, пьяница  не
шевелился, и, однако, с Глебовым в ту ночь что-то стряслось - утром он встал
другим человеком. Он понял, что может полюбить  Соню.  Это  чувство  еще  не
явилось, но было  где-то  в  пути,  близилось,  как  теплый  воздух,  волною
плывущий с юга. Погода еще  не  изменилась,  но  люди  с  больными  сосудами
чувствуют приближение. На рассвете,  часу  в  шестом,  обормот  заворочался,
сполз с дивана и начал, как и предполагала Васена, колобродить  по  комнате,
бормоча и икая. Глебов оттащил его в прихожую, нахлобучил  кепку  и  пытался
вытурить. Тот не давался, они ругались шепотом.
   -  Куда  ты  меня  толкаешь,  ирод?  Мне  же   некуда   идти,   дура   ты
непонятливая...
   - Откуда пришел, туда и при.
   - Откуда  я  пришел?  Можешь  ты  понять,  что  писал  Достоевский  Федор
Михайлович... Когда человеку пойти некуда...
   В те времена были такие полунищие студенты, ведшие  почти  уличный  образ
жизни: постоянно их  исключали,  отлучали,  они  мотались  по  приятелям  из
общежития в общежитие, ночевали на вокзалах. На  "терема",  из  которых  его
изгоняли, он смотрел с тоской. Глебов уговаривал его,  наверное,  полчаса  и
выпер, после чего вернулся в гостиную и лег на койку. Через час Соня  прошла
мимо него в халате. Он увидел бледные  худые  ноги  с  нежными  щиколотками.
Потом она еще раз заглянула в комнату и спросила:
   - А тот человек?
   - Я ему сделал выкинштейн.- Глебов двинул коленкой,  изображая  удар  под
зад.
   Он  чувствовал  себя  героем,  защитником  слабых.  Но  Соня   неожиданно
рассердилась.
   - Кто тебя просил? Он не хотел уходить?
   - Не хотел. Я с ним толкался в прихожей целый час...
   - И прогнал?  Какая  гадость,  Димка,  как  тебе  не  совестно!  Прогнать
голодного. Может, ему идти некуда...
   - Некуда. Потому что шпана.
   - Я не знаю, что такое шпана.
   - А я знаю. Я живу среди шпаны. Дерюгинский переулок - кругом шпана.
   Но Соня покачала головой, глядя  на  него  каким-то  новым,  недоверчивым
взглядом. Ушла к себе в  комнату,  недовольная.  Глебов  не  знал,  что  ему
делать. Уйти, что ли? Недовольство Сони его удивило. Потом, узнав ее  лучше,
он понял, что главная черта в этом характере  -  болезненная  и  безотборная
жалость к другим. Ко всем  подряд,  ко  встречным  и  поперечным.  Это  было
временами докучливо и  даже  мучительно,  но  потом  он  привык  и  перестал
обращать внимание. Первой ее реакцией на всякое  столкновение  с  жизнью,  с
людьми было пожалеть. И потом уж он над ней издевался: "Мне  так  жаль  его,
бедного хулигана, который избил  на  трамвайной  остановке  трех  человек...
Представляешь, как у него на душе..." Соня  сама  ощущала  нелепость  своего
характера и сама от него страдала.
   Когда  сели  завтракать  вдвоем  за  круглый  столик  на  кухне,   удобно
поставленный у окна, она была  смущена  и  оправдывалась  за  свою  резкость
утром: "Если бы хоть чаем его угостить..." - "Ничего,- сказал Глебов.- И так
будет хорош". Он посматривал вниз, на гигантскую излуку моста,  по  которому
бежали машины  и  полз  трамвайчик,  на  противоположный  берег  со  стеной,
дворцами, елями, куполами - все было изумительно картинно и выглядело как-то
особенно свежо и ясно с такой  высоты,-  думал  о  том,  что  в  его  жизни,
по-видимому, начинается новое...
   Каждый день за завтраком видеть дворцы с птичьего полета! И  жалеть  всех
людей, всех без исключения, которые бегут муравьишками по бетонной дуге  там
внизу! Все это было продолжением полуяви-полубреда ночных мыслей. Он сказал:
   - Знаешь что? Ты лучше меня жалей.
   - А я жалею.-Она погладила его по щеке.-Ты какой-то неприкаянный...
   И он стал бывать у Ганчуков  чуть  ли  не  каждый  день.  То  приходил  к
профессору, то к Соне. Профессор раньше  говорил  ему  "голубчик"  и  "Вадим
Александрович", а теперь стал звать его Димой. Приглашал с собой на вечернее
прогулки. Когда он надевал каракулевую шапку, влезал в белые, обшитые  кожей
шоколадного цвета бурки и в длиннополую  шубу,  подбитую  лисьим  мехом,  он
становился похож на купца из пьес Островского. Но этот  купец,  неторопливо,
размеренными шажками гулявший по вечерней пустынной набережной,  рассказывал
о  польском  походе,  о  разнице  между  казачьей  рубкой  и  офицерской,  о
беспощадной борьбе с мелкобуржуазной стихией и анархиствующими элементами, а
также  рассуждал  о  теоретической   путанице   Луначарского,   заблуждениях
Покровского, колебаниях Горького, ошибках Алексея Толстого: со всеми Николай
Васильевич был знаком, пил чай, бывал у них на дачах. И обо всех, даже таких
знаменитых, как Горький, говорил хотя и почтительно, но с  оттенком  тайного
превосходства, как  человек,  обладающий  каким-то  дополнительным  знанием.
"Если бы Алексей Максимович до конца понимал..." - говорил он.  Или  же:  "Я
как-то объяснил Алексею Николаевичу..."
   Глебов слушал Ганчука с большим вниманием. Все было  интересно  и  важно.
Иногда Николай  Васильевич  ошеломлял  Глебова  поразительными  заявлениями.
Например, рассказывая о своей даче в Брускове и связанными с  нею  хлопотами
(асфальтировку дороги безбожно  затягивал  поселковый  Совет),  он  закончил
неожиданно: "Через пять лет каждый  советский  человек  будет  иметь  дачу".
Глебов удивился, но возражать не стал.
   Были вечера  лютого,  двадцатипятиградусного  мороза,  когда  умные  люди
предпочитали сидеть дома, но Николай Васильевич ровно в  девять  закутывался
шарфом, надвигал до  бровей  шапку,  облачался  в  свои  купеческие  меха  и
спрашивал требовательно: "Вы идете со мной?" Как не хотелось идти на  мороз!
Пробежаться задними дворами к себе в переулок  -  это  одно,  но  гулять  по
обледенелой набережной... Глебов отвечал с обреченной готовностью: "Конечно,
конечно! Я готов". Дрожал и ежился в  студенческом  пальтеце,  перешитом  из
старого отцовского, и сдерживал себя, чтобы не побежать, а идти размеренными
шажками рядом со стариком, который  сладостно  сипел  и  отдувался  в  своей
душегрейной шубе. "Вот ведь какой самопуп! - иногда раздражался Глебов.- Ему
и в голову не придет..." Было и другое соображение: а может, уводит из  дома
нарочно, чтобы не оставался с Соней?
   Впрочем, еще догадку  подкинула  Васена.  Хитрая,  все  подмечавшая  баба
однажды спросила сочувственно:
   "И чего он тебя таскает? Я чай, он тебя вроде как на стражу  берет..."  -
"Я у него под стражей или он у меня?" - спросил Глебов. Васена шептала:  "Уж
не знаю, но только таких-то, в шубах, не любют..."
   Бывало, собиралась на прогулку и Соня, присоединялся Куно  Иванович,  или
Куник, человек, близкий Ганчукам, помощник Николая Васильевича по его работе
в академии. Этот Куник жил у Ганчуков почти как родственник. Глебов заметил,
Николай Васильевич не очень охотно брал с собой Соню, а на  Куно  Ивановича,
если тот увязывался, вовсе не обращал внимания. Дело,  кажется,  объяснялось
просто:  в  присутствии  одного  Глебова  Николай  Васильевич  воспламенялся
красноречием, рассказывал и вспоминал, не умолкая, а когда рядом была  Соня,
он скучнел и замыкался. Она  могла  сказать  строго:  "Папа,  помолчи!  Тебе
нельзя разговаривать на морозе". Или: "Папа, ты повторяешься".
   А Юлия Михайловна не любила улиц, автомобилей, ветра, морозов. У нее была
стенокардия. Она часто болела,  не  ездила  на  занятия  -  Юлия  Михайловна
преподавала немецкий язык в том  же  институте,  где  учился  Глебов  и  где
Николай Васильевич руководил кафедрой. Хотя она прожила  в  России  не  одно
десятилетие, Юлия Михайловна оставалась в чем-то шершавой, негибкой немкой и
по-русски говорила с заметным акцентом. Ее отец погиб во время  Гамбургского
восстания. У Юлии Михайловны сохранились связи с  некоторыми  уцелевшими  от
невзгод  стариками  антифашистами,  немцами,  австрийцами,  которые  изредка
появлялись у Ганчуков, Куно Иванович был из этой среды. Его мать, умершая до
войны, была старинной, по Венскому университету, подругой Юлии Михайловны, и
Ганчуки с давних лет  опекали  Куника,  которого  знали  мальчишкой.  Куник,
Куник, Куник,  Куник,  Куник!  Какая-то  собачья  кличка.  Такая  маленькая,
капризная, с умненькими глазками комнатная собачонка.
   - Куника надо покормить! - говорила Соня.
   - Попросите Куника... Звякните Кунику... Надо послать Куника за билетами,
но очень деликатно...
   Он был худ,  сутуловат,  голову  держал  немного  книзу  и  набок,  будто
постоянно к чему-то прислушивался, хотя никогда ни к чему не прислушивался и
даже часто не слышал, когда к нему обращались. То и  дело  встряхивал  своей
косенькой головкой - страдал  тиком,  что  ли?  -  откидывая  назад  длинные
блекло-рыжие немецкие волосы. Глебов вначале думал, что он золотушный.
   Вообще Куник Глебову не  нравился.  Он  был  какой-то  очень  молчаливый,
неприветливый, болезненный и себе на уме. Жил Куник одиноко.  Ганчуки  вечно
беспокоились о  нем:  не  заболел  ли?  Не  нужно  ли  ему  чего?  Почему-то
считалось, что он всегда нуждается в помощи и  что  он  несчастен.  Впрочем,
было написано на скорби ном ссохшемся личике и  неизменно  сжатым  ртом:  "Я
несчастен!" А в чем, собственно, ваше несчастье?,Однажды  за  ужином  Глебов
завел осторожный разговор о статье Куника, появившейся в журнале.  Он  давно
слышал о том, что статья в работе, что редакция требует поправок, что  Куник
упорствует, проявляет невиданную принципиальность, что в борьбе с  редакцией
достиг каких-то высших инстанций и все-таки  статью  пробил.  Рассказывалось
как о крупном событии  в  научном  мире.  Особенно  суетилась  вокруг  этого
события Юлия Михайловна.  Глебов,  прочитав,  увидел,  что  статейка  вполне
среднего качества и абсолютно  ничем  не  выдающаяся,  кроме  того,  что  по
неуловимым признакам видно, что русский язык для автора не родной.  Какая-то
общая задушенность, бессочность слов. Вот на эту  тему  он  и  заговорил  за
ужином: о том, что, к сожалению, историко-литературные работы часто  пишутся
языком, далеким от литературы.  Николай  Васильевич  поддержал,  было  много
наговорено, и потом уж, далеко не сразу и очень мягко, Глебов привел два-три
примера  из  статьи  Куника.  Примеры  были  в  самом  деле  разительные  по
непониманию стиля и духа языка.
   Николай Васильевич смеялся,  Соня  улыбалась,  но  Юлия  Михайловна  сухо
заметила, что "такую злую критику надо говорить в глаза".  Глебов  объяснил,
что ничего злого в его замечаниях нет, но Юлия Михайловна возразила:
   - Неправда, Дима, не хитрите. Вы же не сказали, как относитесь  к  статье
Куно Ивановича в целом?
   Глебов, пожимая плечами, бормотал:
   - Как отношусь? Честно сказать... Не то чтобы в Восторге, но и не...
   - О! Значит, я права! - Юлия Михайловна горделиво и  воинственно  подняла
палец. - А позвольте спросить...
   Но Соня прервала мать:  почему  Глебов  не  имеет  права  на  собственное
мнение, отличное от мнения семьи Ганчуков? Почему сразу бросаться  в  атаку?
Николай Васильевич заметил, что мнение семьи Ганчуков вовсе не однозначно. А
Юлия  Михайловна  сказала,  что  бросаться  в  атаку  -  привилегия  Николая
Васильевича, бывшего конармейца, она же не любительница размахивать шашкой.
   - Однако ты размахиваешь,- сказала Соня.- И порой очень сильно.
   Глебов был уж  не  рад,  что  затеял  разговор.  Эта  хрупкая  и  на  вид
чрезвычайно   слабая,   хворая   Юлия   Михайловна   с   тонкими    ручками,
пергаментно-белым лицом была,  надо  сказать,  необыкновенно  упряма.  Могла
спорить и  настаивать  на  своем  bis  zum  Schluss,  вплоть  до  сердечного
приступа. Она заговорила о том, что всякая  критика  должна  быть  в  первую
очередь объективной, оценивать в целом, а потом уж  выискивать  блох.  Куник
написал великолепнейшую статью. Мелкие замечания  должны  идти  петитом.  Он
написал о главном: какую опасность представляет мелкобуржуазная стихия.  Как
раз теперь, после победы, после громадного напряжения, когда  людям  хочется
расслабиться  и  отдохнуть,   могут   вспыхивать   мелкобуржуазные   эмоции,
заторможенные в сознании. Нельзя эту опасность недооценивать.
   Ничего подобного Глебов в статье Куника не прочитал. Он  осмелился  робко
возразить:
   - Простите, Юлия Михайловна, но, если я сделал два  замечания  по  языку,
еще не значит, что я недооцениваю мелкобуржуазную опасность.
   - Вот именно! - сказал Николай Васильевич и пристукнул кулаком по  столу.
Он все немного сводил на шутку,- Одно из другого не вытекает, черт возьми.
   - Нет, вы недооцениваете буржуазную опасность,- сказала Юлия  Михайловна,
не желавшая шутить.
   - Да где вы это видите, Юлия Михайловна?
   - Я вам скажу. Хотите откровенно? Я давно замечаю за вами, Дима...- И тут
она понесла такой немыслимый и ошеломляющий  вздор,  что  Глебов  онемел  от
изумления. Оказывается, он с каким-то особенным внйманием всегда осматривает
их квартиру, на  кухне  его  интересовали  холодильник  под  окном  и  дверь
грузового лифта. Однажды он подробно расспрашивал  ее  о  даче  в  Брускове,
сколько там комнат, есть ли водопровод, сколько  соток  участка,  как  будто
собирался покупать...
   - Мама! О чем ты? - испуганно восклицала Соня.
   - Я говорю о таком, что замечаю в сегодняшней молодежи, - сказала упрямая
и уже начинавшая задыхаться от своей  принципиальности  сердечница.-  И  это
касается не только Димы. Как раз к Диме я отношусь хорошо,  никак  не  желаю
его обидеть. Ты не бойся, у нас останутся лучшие  отношения.  Но  я  вижу  у
многих: такая страсть к вещам, к удобствам и имуществу, к  тому,  что  немцы
называют das Gut, а русские - добро... Зачем? Что вам далась эта квартира? -
Она поднимала плечи и оглядывала комнату брезгливо, почти с отвращением.- Вы
думаете, в вашей комнатке в деревянном домике вы  не  можете  трудиться?  Не
можете быть счастливым?
   - Но ты почему-то не уезжаешь отсюда в деревянный домик,-сказала Соня.
   - Зачем я должна? Мне абсолютно все равно, где я живу, в  большом  дворце
или в деревянной избе, если живу по своему внутреннему распорядку...
   Юлия Михайловна была права, ее отношения с Глебовым не  ухудшились  после
этих странных обличений, Глебов решил не  обижаться.  Он  догадался,  в  чем
дело: мать Сони питала особую симпатию  к  Кунику,  кажется,  видела  в  нем
идеального зятя, но Соня была по этому поводу другого мнения.  Сам  того  не
зная, Глебов наступил на больное.
   Он  чувствовал  не  без   некоторого   потаенного   самодовольства,   что
раздражение Юлии Михайловны, ее щипки и наскоки говорят лишь о том, что  {на
его стороне} обозначается перевес. Более загадочными показались  рассуждения
о мелкобуржуазных грехах. Ни одной секунды он не почувствовал  себя  в  этом
повинным. Полно, да всерьез ли говорилось? Не шутка ли, хорошо  разыгранная?
Недаром сам Ганчук отмалчивался, ухмылялся. А как  же  лифт,  отполированный
под красное дерево, с зеркалом в человеческий рост? Ведь  каждый  день  Юлия
Михайловна не  пешком  ходила  на  девятый  этаж,  а  ездила  в  этом  лифте
вверх-вниз, смотрела на себя в зеркало и  дышала  запахом  дорогих  папирос,
дорогих, собак  и  дорогого  всего  прочего.  Внизу,  в  подъезде,  уже,  не
расхаживали, правда, востроглазые лифтеры в форменных картузах,  но  все  же
сидела в ломаном кресле старуха в валенках и всякого  входящего  допрашивала
застойным, желудочным голосом: "Вы в какею квартеру?" В  Брускове  был  дом,
безалаберный, почти развалившийся, с подгнившим  крыльцом,  с  недостроенным
вторым этажом, где окна были забиты фанерой, и все же этот дом с участком  в
сорок соток, забором, соснами, диким виноградом вокруг веранды и  огородиком
был той ненавистной частной собственностью, тем самым das Gut, из чего,  как
лук из грядки, перло ядовитое дерево.
   Весною, когда открывался дачный  сезон,  семейство  Ганчуков  выезжало  в
Брусково на так называемый дачный воскресник: все работали в саду,  в  доме,
на огороде. Но как работали! Юлия Михайловна по причине общей  болезненности
только тормошилась беспомощно,  досаждала  другим  бестолковыми  указаниями,
Соня была с ленцой и неумеха, а Николай  Васильевич  застревал  в  кабинете,
пропадал среди старых книг и бумаг. Всю работу тащила древняя Васена, да еще
помогал шофер Аникеев, работавший на ганчуковской "Победе" через день.  Этот
Аникеев, пожилой мрачноватый мужик, сам был когда-то, в  довоенные  времена,
небольшим начальством, но погорел за что-то. Он все делал медленно, ходил не
спеша, от тяжелой работы умело отлынивал, выбирал что  полегче  и  ковырялся
часами: мог полдня подвешивать абажур или  приколачивать  планку  к  забору.
Однажды, когда Глебов перевозил в тачке мусор в глубь двора - он с  радостью
предложил свою помощь Николаю Васильевичу, нетерпеливо любопытствуя, что там
за дача,-Аникеев зашептал  ему:  "А  пускай  бабка  сама  потаскает!  Насчет
мусора-то не договаривались?" Принял его за наемного работягу...
   Летом были  разлука,  Кубань,  работа  в  глухих  предгорных  станицах  и
настоящая - нежданная - тоска по Соне. Тут-то он понял, что нешуточно.
   Под Новый год, мягкой зимой,  поехали  студенческой  оравой  в  Брусково,
натопили дачу, устроили елку в  саду  с  электрическими  фонариками.  Славно
было... Тогда впервые в  их  компании  появился  Левка  Шулепников,  который
пришел в институт год назад,