ина - тоже прискакал за гонораром, -  Антипов  почуял,
как Виктуар скрытно дернулся от  привычного  рывка  _прилипнуть_,  тут  же
подавленного. Он издали сделал приятелям приветственный жест, но с верхней
ступеньки парадного входа не сдвинулся. _Прилипнуть_  хотелось,  но  ждал,
чтоб позвали.
   Он  что-то  бормотал  о  сценарном  портфеле,  бормотал,  бормотал,  не
двигаясь с места,  и  Антипов  не  выдержал,  спросил,  не  хочет  ли  тот
присоединиться. А вы что? Да так. А куда? Да еще  не  знаем.  Кот  помялся
немного для вида и дал согласие,  поглядев  предварительно  на  часы,  как
деловой человек. Пряхин побежал за деньгами. Мирон спросил:
   - Надеюсь, ждать его не будем?
   - Его и посадить некуда, - сказал Квашнин.
   - Поехали в шашлычную, - предложил Котов. - Шеф, к Никитским!
   - Он и там найдет, - хихикнул Квашнин.
   - Кто?
   - Федька Пряхин. Он же обещал: я вас найду.
   - Шиш ему! - сказал Мирон. - Антипыч его не приглашал.  У  нас  сегодня
Антипыч хозяин.
   - Ничего, он без приглашений. Он не гордый.
   - Меня Антипыч пригласил, - сказал Котов веско, - так что я  среди  вас
законно.
   - Про тебя никто не говорит, - ворчал Мирон. - А я не  желаю  эту  харю
видеть... Он мне противопоказан...
   - Да не придет он, - сказал Антипов. - Почему он должен прийти?
   Однако часа через два, когда поели, выпили, надышались табачным  чадом,
запахами шашлыков в тесном зальчике, где  столы  стояли  впритык,  как  на
вокзале, когда поговорили о многом,  поспорили,  поорали  всласть,  отводя
душу, ибо не виделись друг с другом по неделям и  месяцам,  когда  Квашнин
уже похвалялся своей второй книжкой и тем, что _рубает  роман_,  для  чего
ведет спартанский образ жизни -  не  пьет,  не  встречается  с  женщинами,
гуляет по вечерам по два часа, а Мирон похвалился тем, что  военная  вещь,
которую он уже пятый год _пилит_, будет ни  на  что  не  похожа,  будет  о
смысле жизни, судьбе науки и что ни у кого  нет  такой  биографии,  как  у
него, писатель - это биография, так что он за себя спокоен, ему есть о чем
писать до конца жизни, а Котов  успел  похвалиться  влиятельностью  своего
положения и тем, что он  может  оказывать  благодеяния,  давать  на  отзыв
сценарии, дребедень из самотека, и что "мы платим прилично", а Антипов уже
успел насладиться мыслью о том, что никто из них, проедающих аванс за  его
книгу, не говорит об этой книге ни слова, ее еще нет, надо писать, но дело
не в том, у них просто язык не поворачивается говорить о его книге,  и  он
думал об этом без раздражения, а весело, с  любопытством  к  человечеству;
когда уже заказали коньяк и кофе и  когда  Мирон  опять  затеял  распрю  с
Квашниным по поводу его рецензии на роман  Филиппа  Новикова,  внезапно  в
дверях возник Пряхин и, не мешкая, твердым солдатским шагом  направился  к
столу Антипова. Объяснил, что увидел их в окно. Спросил дружелюбно:
   - Пропиваем аванс?
   И оглядывался, ища свободный стул. Антипов был, в сущности, не  против,
Котов обрадовался брату пьянчужке, Квашнин торжествовал  по  поводу  своей
прозорливости и намеренно суетился, вскочил, стал  искать  стул,  а  Мирон
помрачнел. Почему он так не  любил  Пряхина,  было  неясно.  Оба  были  на
фронте, в партизанах, Мирон недолго, а  Пряхин  партизанил  два  года,  но
какая-то глубоководная  неприязнь  разделяла  их.  Официант  принес  стул.
Пряхин, севши, спросил:
   - Я не помешаю?
   Мирон хмыкнул. Антипов сделал  жест  рукой,  означающий:  о  чем  речь?
Пряхин взял чей-то пустой фужер, плеснул туда коньяку и  выспренне,  но  с
чувством произнес, обращаясь к Антипову:
   - Сашенька, за тебя! Очень рад. Лиха беда начало. Я читал твои рассказы
и уверен, что и повесть будет великолепная...
   Он потрясал фужером. Возник какой-то новый именинный  тон.  Но  Антипов
растрогался. Пряхин тянул руку, они чокнулись. У  Антипова  мелькнул  даже
позыв расцеловаться с лохматым, похожим на  добродушного  медведя  Федькой
Пряхиным, но Мирон прервал намечавшуюся идиллическую сценку.
   - Праздновать  аванс?  Что  за  вздор?  По-моему,  так  же  глупо,  как
праздновать известие о том, что женщина  забеременела.  Надо  еще  родить,
создать. - Мирон  презрительно  отмахнулся  от  пряхинского  тоста.  -  Мы
собрались по другому поводу. А что до тебя, мой милый, - тут он повернулся
к Толе, - то оправдания тебе нет, как хочешь.
   - Мироша, послушай...
   - Не принимаю!
   - Да не было выхода, черт бы вас взял! Он же меня  изнасиловал:  напиши
да напиши о Новикове. А он мне начальник. Куда денешься?
   - Писать об этом типе...
   - Это было насилие! Я уступил силе. В конце концов все  так  или  иначе
подвергаются насилию. Ты думаешь, ты избежал?
   - Братцы, есть большая мудрость в английском военном уставе,  -  сказал
Пряхин. - Знаете? Про совет  женщинам?  Если,  говорят,  вы  подвергаетесь
насилию и не  можете  спастись,  то  расслабьтесь  и  попробуйте  получить
удовольствие.
   - Сила! - хохотал пьяный Котов.
   - Опять вздор, -  сказал  Мирон.  -  Если  хотите  рассказывать  пошлые
анекдоты, не надо тут садиться.
   - Мироша, заткнись, - сказал Антипов.
   Пряхин встал, улыбаясь всем своим широким, здоровенным лицом.
   - Братцы, прошу прощения. Один из вас  чем-то  раздражен,  так  что  во
избежание того-сего я пойду. Саша, еще раз приветствую! - Он поднял сжатые
руки и потряс ими. - Я к тебе забегу на днях, кое-что покажу.
   Он отставил в сторону стул, подняв его с необыкновенной легкостью двумя
пальцами, и поклонился корректно, а Антипов вдруг вскочил.
   - Федор! Стой! - закричал он. - Почему уходишь? Ты мой  гость!  Я  тебя
пригласил! Садись немедленно обратно и выпей с  этим  Собакевичем.  Он  не
такой дурной, как  кажется.  В  сущности,  он  золотой  человек.  Ты  тоже
золотой, Федор... - Антипов схватил Пряхина за  руку,  стремясь  притянуть
его к столу, но тот стоял как скала. - Садись! Толя, дай стул. А  ты  веди
себя пристойно, Собакевич. Право, не знаю, кто ты: Собакевич или  Ноздрев?
Какая-то смесь...
   - Да пускай сидит, - пробурчал Мирон. - Только без пошлостей...
   - Федор, садитесь, пожалуйста, - сказал Толя.
   - Нет, нет, я пойду. Зачем же? Я сяду вон там, хочу поужинать. - Пряхин
опять сделал поклон. - Желаю вам, братцы, всего самого прекрасного.
   И он ушел. За столом стали говорить о нем, говорили долго. Заказали еще
коньяку. Пряхин был человек странный: много старше, лет почти  сорока,  он
лепился к их компании, приходил в Литинститут в дни выплаты стипендии, как
другие бывшие студенты, сидел с молодыми в баре, учил их уму-разуму, а  то
и участвовал в драках, где снискал славу. Известен был не столько как поэт
- у него было три или четыре сборника стихов, - но и как заядлый  книжник,
собиратель, каждый год мотался в Ригу  и  шуровал  там  по  магазинам,  по
старым квартирам. Книжки у него бывали редчайшие, и он давал их легко. Так
что он был нужен, но  зачем  они-то,  Антипов  с  приятелями,  ему  нужны?
Антипов предположил: от одиночества. Мирон сказал:  ни  черта!  Толя,  как
большой писатель, смотрел вглубь: тут какой-то скрытый порок. А Котов  все
восторгался английской военной мудростью: "Ах, умницы! Ах,  подлецы!  Ведь
про всех!"
   Вечер кончился плохо. Все сильно накачались, и когда какие-то  люди  за
соседним столом попросили спичек, обращаясь к Мирону вежливо, но почему-то
называя его Борюнчик, им было отвечено грубо и спичек не дали;  люди  вели
себя мирно, однако через некоторое  время  опять  стали  вежливо  окликать
Мирона: "Борюнчик, нельзя ли у  вас  попросить!.."  Мирон  не  откликался.
Драки никто не хотел.  Но  те  продолжали  тихонько  завывать:  "Борюнчик,
Борюнчик! Мы тебе вернем коробок, не сомневайся, ей-богу,  вернем!"  Мирон
сказал, что даст коробок на улице. Антипов расплатился,  вышли  на  улицу,
было  часов  одиннадцать,  перешли  через  трамвайные  пути  на   бульвар,
совершенно безлюдный. И милиционера не было видно. Драка  началась  сразу,
но шла как-то вяло, не драка, а толкотня. Ребята были наглые, молоденькие,
студенческого облика. Вдруг появился Пряхин, и все  переменилось  -  драка
завертелась с диким ожесточением, с  криками.  Пряхин  приговаривал:  "Эк!
Эк!" Одного парня он положил  с  маху,  другого,  который  говорил  Мирону
Борюнчик, схватил за шею, согнул, стал  бить  головой  об  угол  скамейки,
ударил раза три,  приговаривая  "эк!",  и  тот  свалился,  а  двое  других
бросились бежать назад  в  шашлычную.  Пряхин  хрипел,  задыхался,  блестя
впотьмах глазами.
   - А что? Нормально! У нас на престольной всегда бывала потеха...
   Двое остались лежать. Пряхин сказал, что беспокоиться не надо, встанут.
Но все же поскорей разбежимся, швейцар уже звонит "ноль-два".
   - Пока! - крикнул он, почти бегом удаляясь к Арбату. - Сашка, я к  тебе
зайду. Поэму хочу почитать!
   Мать и сестра пили в комнате чай. С тех пор как год назад Фаина  уехала
к мужу, брату матери, в Ногинск - не хотела уезжать, упиралась как  могла,
но дядя Петр настоял, - жизнь  дома,  в  особенности  _вечерняя  и  ночная
жизнь_, решительно переменилась. Мать и сестра, например, могли за полночь
распивать чай в комнате и  громко  разговаривать,  не  выключая  света.  А
Антипов мог прийти сильно подвыпивший, шлепнуться посреди комнаты на стул,
молоть глупости, пьяный вздор, хвастливо трясти пачками денег, бросить  их
великодушно на стол и увидеть на столе блюдце с ломтиком колбасы, чашку  с
кефиром, оставленные матерью для него, вспомнить, что он купил для  матери
и сестры коробку конфет,  две  банки  шпрот,  забыл  все  это  в  фибровом
чемоданчике в раздевалке шашлычной, и вдруг окинуть взглядом  все  вместе,
понять, ужаснуться и вскрикнуть мысленно: "Какая же я скотина!"


   К середине лета деньги кончились. Книга не была готова. Настали трудные
времена. Надо было продержаться хотя бы до сентября. Антипов почти  ничего
не зарабатывал - изредка писал кое-что для  спортивного  журнальчика,  где
работал Мирон, - но мать и сестра старались изо всей  мочи,  чтобы  он  не
отвлекался и спокойно делал свое дело. Они горячо верили в его дело.  Даже
больше, чем он сам. Но какое  могло  быть  спокойствие!  Все  тянулись  из
последних сил. Сестра не смела купить себе пальто. Антипов не ходил  ни  в
театры, ни на футбол, даже в кино бывал редко. Он чувствовал  себя  как  в
темном  бесконечном   туннеле,   по   которому   надо   идти,   идти,   не
останавливаясь, не видя просвета. Надо  идти,  и  все.  Жили  на  двадцать
рублей в день. И вот  в  начале  октября  рукопись  была  наконец  готова,
перепечатана - печатала, как всегда,  тетка  Маргарита,  -  Антипов  отнес
толстенькую папку в редакцию. Прочитали к ноябрьским и сказали: нет,  пока
еще не годится. Надо перерабатывать. Но дали немного денег, и это смягчило
удар. Мать и сестра обрадовались, купили необходимое, приготовились жить и
стараться изо всей мочи дальше, но Антипов пал духом.  Казалось,  уже  нет
сил на переработку. Два дня не мог смотреть на бумагу,  на  третий  сел  к
столу, недолго поработал, а затем все пошло как прежде. В декабре у сестры
был приступ аппендицита, оперировали с опозданием, начался перитонит, едва
спасли. В январе нового, 1951 года Антипов наконец  закончил  переработку,
шесть глав переделал, четыре написал заново, рукопись выросла  до  трехсот
пятидесяти страниц, и он вновь повез ее в редакцию.
   Прежнего редактора не было. Антипову не хотелось иметь  дела  с  новым,
потому что прежний, несмотря на строгость, чем-то Антипову нравился,  хотя
бы тем, что заключил с ним договор, и Антипов сказал, что  подождет,  пока
прежний вернется. Ему сказали, что тот не вернется. "Никогда?"  -  пошутил
Антипов. "Кто  его  знает!"  -  ответила  девушка,  которая  распоряжалась
рукописями. Ее шкаф напоминал камеру хранения, где  стопками  громоздились
разнообразные папки,  иногда  громадной  толщины.  Увидев  один  чудовищно
пухлый чемодан, Антипов с некоторым  страхом  спросил:  неужели  рукопись?
Девушка сказала, что это третья  часть  трилогии.  Две  первые  части  уже
вышли. Она назвала фамилию автора, неизвестную Антипову. Она  смотрела  на
Антипова с  сочувствием,  и  он,  ощутив  сочувствие,  пожалел  себя:  ему
показалось, что он дальше от цели, чем когда-либо. Никогда  он  не  сможет
создать ничего похожего на трилогию из трех чемоданов.
   Новый редактор просил передать через девушку, что он прочитает рукопись
не раньше чем через два месяца. Упавшим голосом Антипов спросил:
   - А что вы делаете сегодня вечером?
   Ее  звали  Таня.  После  кино  надо  было  куда-то  пойти,  хотя  бы  в
кафе-мороженое, но у Антипова не осталось денег.  Он  предполагал,  что  в
кармане рублей пять, пересчитывать было неудобно. На  площади  Маяковского
он попросил Таню подождать, пошел в уборную и пересчитал.  Оказалось,  еще
меньше: четыре восемьдесят. В кафе нечего и соваться. Он вернулся к  Тане,
которая терпеливо ждала на том месте, где он ее оставил, хотя пошел мокрый
снег, люди бежали к домам, в укрытия. Взял ее за руку, побежали обратно  в
кинотеатр. Стояли в вестибюле, там собралась толпа. С площади вбегали  все
новые, застигнутые снеговой жижей, толпа уминалась, густела. Шел настоящий
дождь. Оттепель в середине января. Антипова и Таню отдавливали все  дальше
в глубь вестибюля, к кассам. Ему понравилось то, что она ждала под  мокрым
снегом. Как солдат на часах. И вообще она ему нравилась. Такая  миленькая,
серьезная. Ее очки залепило дождем, она сняла их, протирала платком, и  он
смотрел на ее круглое, чуть скуластое бледное лицо  в  каштановых  кудрях,
вылезавших  из-под  шапочки.  Оттепель  выручила   Антипова,   ничего   не
оставалось делать, как взять билеты на  ближайший  сеанс,  тем  более  что
толпа подтащила их к самой кассе. Смотрели видовую картину.  Минутами  его
охватывала тоска - опять неизвестность и ожидание денег!  Когда  вышли  из
кинотеатра, снего-дождь  прекратился.  Черное  серебро  безлунной  ночи  и
мокрый асфальт. Он проводил ее до дома.
   - У вас есть тайна? - спросила она.
   - Есть, - сказал он, подумав.
   - И у меня, - сказала Таня.
   Вздохнув, он заметил:
   - Тайны, наверное, есть у всех. Главная тайна: неизвестность того,  что
будет. Завтра - вот  величайшая  тайна.  -  Ему  показалось,  что  говорит
чересчур красиво, и пропел дурашливо: - У  меня  есть  Та-аня,  а  у  Тани
тайна, а у тайны песня... Брум-брум-бум. Песня эта - ты...
   - У Тани тайна есть, но у вас Тани нет, - сказала она без улыбки.
   - Ну хорошо, передайте этому типу, чтобы он читал поскорее...
   - Какому?
   - Вашему Саясову. Который сказал, что не меньше двух месяцев. Я не могу
ждать. Скажите, это бесчеловечно.  Это  нарушает  все  параграфы  Гаагской
конвенции. И противоречит всем знакам Зодиака.
   Таня не отвечала. Он взял ее двумя руками за плечи, спросил  "скажете?"
и хотел притянуть к себе, неясно понимая зачем. Она ему нравилась,  но  не
так, чтобы сразу за плечи и к себе. Была  неопределенность.  Она  молча  и
твердо отвела его руки.
   - Скажете? - повторил он, опять делая слабую попытку ее притянуть.  Она
покачала головой: нет. Неизвестно на что: нет. Продолжали стоять. Уж очень
сурово она на него  глядела.  Только  в  юности  бывает  такой  неподкупно
суровый взгляд. Он сказал,  что  позвонит  завтра  к  концу  дня.  Она  не
ответила ни "хорошо", ни "звоните", ни "до завтра", Антипов  не  позвонил.
Жизнь бросила его в один из тех нечаянных  водоворотов,  которые  отшибают
внезапно силы, память и временами дыхание.


   Началось бестревожно. Даже и  предположить  было  нельзя,  во  что  это
выльется. Александр Григорьевич, отец  Мирона,  за  чашкой  чая  предложил
Антипову принять участие в деле, которое он  вел  как  адвокат,  выступить
литературным  экспертом.  Антипов  сразу  легкомысленно  согласился.   Ему
померещилось что-то чрезвычайно занимательное и  почтенное.  "Литературный
эксперт" звучало почти так же внушительно, как "профессор". Дав  согласие,
Антипов  поинтересовался:  каковы  обязанности   литературного   эксперта?
Пустяки, написать две-три странички  заключения  о  литературном  качестве
текста, однажды прийти на суд и получить в кассе  свои  законные  пятьсот.
Это  было  очень  кстати.  Александр  Григорьевич,  зная  от   Мирона   об
антиповских трудностях, хотел подкинуть деньжат. Добрейший старик!
   Прошло недели две после чаепития, но о  деле  Двойникова  -  так  звали
директора издательства "Литература и школа", которого обвиняли в  плагиате
и злоупотреблении служебным положением,  -  не  было  ни  слуху  ни  духу.
Антипов решил, что ему предпочли другого литературного эксперта, и  слегка
расстроился. Он уже наметил, на что потратит гонорар: купит  чехословацкие
ботинки на каучуке,  как  у  Котова.  Потом  Александр  Григорьевич  вдруг
позвонил и велел прийти немедленно,  познакомиться  с  делом,  потому  что
экспертиза  нужна  срочно.  Там  какая-то  интрига.   Заместитель   против
директора. И замешана женщина. Но дело не в  том:  Двойников  пал  жертвой
провокации, он пожилой человек, участник войны, у него больные сосуды, его
надо спасти. А заместитель - бессердечное существо, карьерист  -  завидует
Двойникову и мстит ему из-за женщины. Ах, вы бы видели женщину! Только  по
приговору Верховного суда можно  с  ней  лечь.  Так  вот,  чтобы  защитить
фронтовика, нужно единственное: доказать, что брошюрки из  серии  "Русские
классики", которую выпускает издательство, не есть  плагиат.  Дело  одного
вечера.
   Пили чай на лысой  клеенке,  Александр  Григорьевич  объяснял,  шевелил
коротенькими, желтыми от табака пальцами, дымил, угощал халвой, а его жена
интересовалась здоровьем сестры и матери. И Антипов быстро решил, что  тут
все ясно и надо бежать домой, читать брошюрки. По его соображению -  да  и
Александр  Григорьевич  рисовал  так  -  выходило,  что  дело   совершенно
очевидное, фронтовик должен быть спасен, карьерист наказан, справедливость
восторжествует, и  заключение  Антипова  -  сущая  проформа.  Членам  суда
приятнее иметь дело с  молодым  писателем,  а  не  с  каким-нибудь  старым
хреном.  Почему  же  с  писателем?  Откуда  они  знают?  Эта  мысль  слабо
пробрезжила, но ничуть не  насторожила,  ибо  представление  о  себе  было
твердое - писатель. Александр Григорьевич спросил:  "Диплом  об  окончании
института имеете? Очень хорошо, надо быть во всеоружии". Антипов и тут  не
дрогнул. Уверенность в  том,  что  писатель,  было  не  сокрушить.  И  как
истинный писатель он обязан был знакомиться с судебными  делами,  они  для
писателя хлеб. Лев Толстой, к примеру,  участвовал  в  судебном  процессе,
защищал солдата, хотя и без успеха.  Но  это  помогло  ему  в  работе  над
"Воскресением".
   Именно так говорил Антипов за ужином матери  и  сестре,  которые  робко
сомневались: справится ли он и за свое ли дело взялся? В голосе матери был
страх.
   - Почему-то у меня дурное предчувствие.  А  отец  Мирона  -  порядочный
человек?
   - Мама, ты получала от него столько заочных советов!
   - Ты товарищ сына, он тебя любит. Это другое дело. Но порядочный ли  он
вообще?
   - В высшей степени! - горячо подтверждал Антипов.
   Он был абсолютно в этом уверен. Так же, как в том, что он писатель. И в
виде последнего доказательства добавил:
   - Ты бы видела их дом! Такая же нищета, как у нас. Диван продавлен,  ни
одного целого стула. И вообще,  мать,  перестань  всего  бояться.  Хватит,
понимаешь?
   - Не могу, - сказала мать. - Я пуганая ворона...
   Антипов всегда сердился, когда слышал это. Пуганая ворона! Сколько  лет
можно быть пуганой вороной? Мать сказала: вороны - мудрые птицы,  сын,  не
относись к нам, воронам, презрительно. После ужина Антипов  засел  читать.
Он добросовестно изучил несколько тощих  брошюрок  -  тридцать  шестого  и
сорок девятого годов издания - и быстро уверился в том,  что  ни  о  каком
плагиате не может быть и речи, ибо _серое было переписано серы