грозило тараканье нашествие,- в
этой чужой холостяцкой берлоге Глебов испытал первые приступы  неуверенности
в себе, непонимания себя или же, попросту говоря, послелюбовной тоски. Вдруг
становились  неприятны  ласки,  прикосновения,  даже   простые   слова,   он
отодвигался, мрачнел -  мрачность  была  совершенно  непобедима,  охватывала
помимо воли - и думал в тоске: "Разве любовь может пропасть вот так, в  одну
секунду? Значит, тут не  любовь.  Тут  другое".  Конечно,  он  был  дураком,
мальчишкой, но ведь в  чем-то  важном,  когда  стремился  до  этого  важного
докопаться, он дураком не был. Кого  терзает  загадка:  истинна  ли  любовь?
Большинство пытаются разгадать это в других. А Глебов упорно вел следствие о
себе самом, ибо хотя не знал на опыте, но догадывался или же  читал  в  како
й-то умной книге: нет коварней союза, основанного псевдолюбовью.  Тут  будут
несчастья, гибель или же пресное, тягучее прозябание, которое  и  жизнью  не
назовешь. Но вот как  разгадать?  Его  тревожило  одно  тайное,  стыдное.  В
Харитоньевском бывало иногда {не так хорошо}, как в Брускове. Он  иногда  не
доплывал до берега. Несмотря на  долгие,  изнурительные  старания.  Соня  не
понимала, что с ним происходит, едва  не  плакала  от  жалости  к  нему.  Ей
казалось, что она виновата. Всегда во всем  она  винила  себя.  "Тебе  нужна
другая женщина!" Он, конечно, горячо возражал, но глубиной души  соглашался:
может быть...
   Но может быть, и нет! Бывали и другие часы в Харитоньевском переулке. Вот
в чем сомнений не было - в ее любви, в ее доброте. Тогда ему,  глупцу,  этих
даров казалось мало. И был еще дар: неумение таить  ни  мыслей,  ни  чувств,
никаких движений души. О, с другими она умела лукавить! Но  лишь  для  того,
чтобы с ним наслаждаться беспощаднейшей откровенностью. Однажды  рассказала,
как она и Куник чуть не сошли  с  ума.  И  как  она  его  обидела.  Ей  было
восемнадцать, лето в Брускове, конец войны, электрички ходили с перебоями, и
они оказались на даче вдвоем. Ночью была гроза,  молнии  разрывались  рядом,
все вокруг трещало, на веранде полопались  стекла  и  заливало  ливнем.  Она
боится грозы, становится как полоумная, и вот в таком  состоянии  помрачения
ума бросилась к нему в комнату, он спал, ведь он глуховат, не слышал  грома,
стал ее успокаивать, закутывал, обнимал, укладывал на диван и  сам  обезумел
от другого. Сквозь страх, от которого ее колотило, как в ознобе,  она  вдруг
поняла, что этот человек помешался. Он лепетал вздор, почему-то одно и то  А
же: "Твоя мама и моя мама..." Не было сил кричать, не  было  сил  шевельнуть
пальцем, грохот грозы оледенил ее, а у него не было сил  бороться  с  собой.
Его согнуло и распластало. Он подползал на четвереньках и  хотел  взобраться
на диван с пола, снизу. Ощущение было, как в тягучем  сне:  всякое  движение
требует невероятных усилий. Когда уж дышал рядом и обхватил, оттолкнула его,
он слетел  на  пол  и  молча  отполз,  как  побитая  собака.  Непередаваемое
мучительство: то, что испытываешь после удара человека по  лицу!  Тем  более
доброго, слабого, близкого человека, вина которого лишь в том, что он  сошел
с ума. Она страдала, не знала, что делать, как загладить этот  ужас.  А  что
он-то должен был ощущать? От жалости к нему и от мук совести она была готова
на все... Но, конечно, ни утром, никогда потом не  говорили  об  этой  ночи,
будто ее и не было.
   "Что ж ты молчишь?" - спросила Соня и стала целовать Глебова.  Он  молчал
оттого, что  был  несколько  ошеломлен  рассказом,  но  не  настолько,  чтоб
говорить об этом. "А что я должен? Вызвать на дуэль?" Она вдруг  тихонько  и
как-то сквозь улыбку заплакала: "Нет, нет! Никогда, ни за  что...  Просто  я
никому не рассказывала, только тебе..."
   Для нее рассказать об этом - в общем-то,  о  безделице,  ведь  ничего  не
произошло - было подвигом, очищением. Ни крупицы не хотела от  него  скрыть.
Да и что уж скрывать!  Ни  малости  не  затаилось  к  двадцати  двум  годам,
полудетские дружбы, чужие страдания, загадочный опыт подруг, искавших с  нею
поделиться и посоветоваться. Она советовала. Но, когда  обрушилось  на  нее,
она молчок, никому ни слова. Фифы-однокурсницы, когда-то лепившиеся к  этому
дому, к шуму, к доброте, к тортам из академического  распределителя,  теперь
исчезли из обихода. Ни  одна  не  была  ей  теперь  нужна.  И  вовсе  не  из
черствости, ревности или самолюбивой жадобы, а просто все ее  существо  было
полно им, ни для кого иного не открывалось места. Как же  можно  было  такую
девушку сделать несчастной? Ей грозило страшное: любовь без любви...
   Но надо всем этим мучившим душу нагромождением  тайно  светился  -  тогда
невидимый, теперь же  обрел  рисунок  -  невзрачный  скелетик,  обозначавший
{страх}. Вот  ведь  что  было  истинное.  Ну,  это  потом,  потом!  Проходят
десятилетия, и, когда уже все давно  смыто,  погребено,  ничего  не  понять,
требуется эксгумация,  никто  этим  адским  раскопом  заниматься  не  будет,
внезапно из темноты, серой, как грифель, выступает скелет. Было сказано:  "В
четверг прийти и выступить!" Когда он, мгновенно  сообразив,  дернулся  было
что-то врать насчет того, что кто-то у него дома болен, его  прервали  тремя
словами: {более чем обязательно}. Тогда понял, что совершил ошибку, не  надо
было заранее отказываться, ссылаясь на чью-то болезнь,  потому  что  -  если
{более чем обязательно} - принимают меры, вызывают родственников, сиделку, а
вот если хворь, будь она неладна, грянет внезапно, допустим, в  среду...  Но
исправить было нельзя. Он сказал, что придет непременно, хотя ни  секунды  в
это не верил. В общем-то, для него это было исключено. "Вы должны не  просто
прийти, но выступить! - была сделана твердая  поправка.-  Повторить  вкратце
хотя бы то, что говорили нам. Ничего основательного от вас  не  требуется...
Несколько реальных подробностей, но необходимо... Без этого у нас ничего  не
склеится..."
   Эта фраза всадилась в сознание гвоздем. Много  часов  он  раздумывал  над
ней, повторял ее мысленно  с  той  интонацией,  с  какой  произнес  Друзяев,
старался понять: была тут угроза или констатация, относилась ли эта фраза  к
нему, к Ганчуку  или  к  администрации?  У  кого  "ничего  не  склеится"?  А
несколько дней назад в разговоре с  Друзяевым  и  Ширейко  -  эти  два  были
главные {толкальщики бочки}, остальные преподаватели подчинялись  неуверенно
или даже втайне ропща - он обмолвился насчет несчастных  бюстиков,  стоявших
на верху книжного шкафа в кабинете Ганчука. Друзяев попросил  добродушно,  с
милой, располагающей улыбкой:
   "Вадим, опишите, пожалуйста, если можете,  кабинет  Николая  Васильевича.
Какие книги, какие картины на  стенах,  фотографии?"  Это  был  своего  рода
словесный  обыск,  как  бывает  словесный  портрет.  Он  решил  не  называть
некоторых книг и фотографий, которые ему запомнились,  например,  фотографию
Ганчука вместе с Демьяном Бедным в гражданскую  войну,  оба  в  буденновских
шлемах, и фотографию Лозовского с надписью. Тогда Лозовский был еще в полном
порядке, но Глебов проявил осмотрительность.  А  вот  о  гипсовых  бюстиках,
стоявших  в  солдатском  строю  под  потолком,  он  упомянул  как  о  детали
полуанекдотической. Однако аспирант  Ширейко  посуровел  и  жестким  голосом
спросил: "Интересно,  каких  философов  держит  профессор  Ганчук  на  своем
книжном шкафу?" Глебов не помнил всех,  там  было  бюстиков  восемь.  Помнил
Платона, Аристотеля и еще, кажется, Канта и Шопенгауэра, кого-то из  немцев.
"А философов материалистического направления не помните?" Глебов  вспоминал,
напрягаясь. Кажется, там был еще Спиноза, но это не  наверняка.  "Ну,  Борух
Спиноза! Разумеется,-сказал Ширейко.-Но Спиноза не истинный  материалист.  А
вот античных материалистов Демокрита,  Гераклита  не  помните?  Может  быть,
французы? А Гегель?  Людвиг  Фейербах?"  Глебов  уже  догадался,  что  глупо
всунулся с бюстиками, они могут вытянуть отсюда черт знает что, поэтому стал
твердить: не помнит, не  знает.  Может  быть,  есть,  кажется,  есть.  Потом
расспрашивали о том, как осуществляется руководство дипломом,  какие  даются
советы, замечания, рекомендации. Нет  ли  в  методологии  отголосков  старых
грешков? В частности, например, переверзевщины? Глебов  решительно  отметал.
Но  те  наседали.  Недоучет  борьбы  классов?   Переучет   подсознательного?
Замаскированный меньшевизм? От чугунов, что норовили навесить, он  судорожно
отбивался, понимая, что, коли уж навесят, зашатаешься. С профессором вместе.
Но ведь когда человек страшно жаждет  услышать  {нечто},  бывает  трудно  не
пойти навстречу полшага, не выдавить хотя бы частицу  {нечто}.  "Глебов,  вы
себе противоречите.  Вы  же  только  что  говорили..."  -  "Ну,  в  какой-то
степени... Самой минимальной... Я не придавал значечения..."
   Прощаясь, Друзяев полушутя, посмеиваясь - он все  время  то  супил  брови
по-прокурорски, то улыбался, похмыкивал, тогда как Ширейко, не  расслабляясь
ни секундой, буравил стальным оком, - попросил все же {ради хохмы}  уточнить
насчет бюстиков, кто там поименно. Глебов  пообещал,  думая  про  себя:  вот
вздор! Кретинизм высшей марки. Чего они хотят из этих бюстиков выжать?  Дела
у них, значит, неважнец, если на такое "фуфло" кидаются. "Фуфло" -  словечко
Паши Дембо, из игроцкого, бегового жаргона, означавшее -  пустышка,  чепуха.
Ширейко  вдруг  жестким  голосом:   "Хочу   с   вами   поспорить,   Викентий
Владимирович. Нужно не {ради хохмы}, а  ради  истины,  чтоб  узнать,  каковы
истинные кумиры. Тут не праздное любопытство, а реальное дело".  И  Друзяев,
зав учебной частью, почему-то затормошился, заерзал перед аспирантом:  "Нет,
нет! Конечно, Юрий Северьяныч! Я полностью разделяю..."
   Глебов пугался, слушая, и  одновременно  его  разбирал  смех.  Кумиры!  С
важностью говорят о ерунде. Да с них  пыль  двадцать  лет  не  смахивали,  с
кумиров этих. Торчат там, на верхотуре, и понять нельзя, кто  есть  кто.  Ну
ладно, если так интересуетесь, он узнает.
   Потом было чаепитие у Ганчука. Старик легким голосом  спросил:  верно  ли
сказали в ректорате, будто он, Глебов, хочет менять руководителя диплома?
   - Что, что? - переспросила  Юлия  Михайловна  V  изумлении.-  Дима  хочет
менять  руководителя  диплома?  То  есть  тебя?  Это  замечательно!  -   Она
засмеялась.
   - Меня это тоже развеселило.
   - Главное, он удачно выбрал время.
   - Да, время выбрано - лучше нельзя. Кстати, в субботу или  в  воскресенье
появится статья Ширейко - ты его не знаешь, это наш аспирант,  проходимец  -
под названием "Беспринципность как принцип". Мои люди  мне  сообщили.  Целый
подвал.
   - О ком это? - Юлия  Михайловна  с  выражением  ужаса  на  лице  прикрыла
ладонью рот.
   - Ну, не только обо мне, но я там главная фигура, ферзь! Фигура,  конечно
же, дутая и, что особенно отвратительно, беспринципная.
   - Ой...- стонала Юлия Михайловна.
   Соня, побелев, смотрела пожирающим взором на Глебова, а Глебов застыл, не
мог ни двинуться, ни вымолвить слово.
   - Не знаю подробностей, ведь я не читал.  Там  что-то  насчет  неизжитого
меньшевизма, что меня удивило, потому что я как раз всю жизнь с меньшевизмом
боролся. Тут вышла неувязочка. Надо  было  хоть  чуть-чуть  поинтересоваться
моей биографией. Но в общем и целом...
   - Почему вы молчите,  Дима?  -  вскрикнула  Юлия  Михайловна  и  стукнула
ладошкой по столу.
   - Я не знаю... Пусть Соня скажет... - пробормотал Глебов,  вставая  из-за
стола. Он ушел в Сонину комнату, почти убежал.
   Сони не было долго. Он ходил по комнате из угла в угол, от одной этажерки
до другой, нещадно курил, клял себя за то,  что  не  объяснился  с  Ганчуком
загодя, и злобствовал против Друзяева. Эту пакость - преждевременно объявить
ничего не подозревающему Ганчуку - те сделали нарочно.  Чтоб  его,  Глебова,
подтолкнуть к решению и заодно разорвать его отношения с  Ганчуком.  А  что,
если шиш? Упереться, ухватиться за  что-то?  На  каком  основании?  Кто  дал
право?
   Вбежала Соня, бросилась к нему.
   - Дима! У тебя очень плохой вид! -  Стремительно  положила  руку  ему  на
плечо. Это был такой школьный, пионерский  ободряющий  жест.-  Как  ты  себя
чувствуешь? Ты бледен. Я им  все,  все  объяснила...-  Смотрела  на  него  с
испугом, а он был поражен ее видом, ее неживой белизной и тем,  как  дрожала
рука на его плече.- Папа понял сразу. Мама сначала не поняла, но потом  тоже
поняла и сказала: "Ну что ж, возможно, он прав..."
   - А что ты им сказала? Про нас?
   - Да. Я все сказала. И про тот разговор, про гнусную западню, как  ты  со
мной советовался, а я не могла - нет, не хотела - тебе ничего советовать...
   Потом возник багроволицый и несколько растерянный Ганчук.
   - Понял, прощаю... Впрочем, не буду болтать, понять и значит  простить...
Но впредь о таких вещах хотелось бы заблаговременно...
   Обнял Глебова, похлопывал по спине. Соня вытирала глаза.  Все  трое  были
взволнованны. Но каждый по-своему. Ганчук предложил выпить по рюмке  кагору,
он всегда держал в буфете бутылку этого приторно сладкого напитка,  говорил,
что его дед, отец покойной мамы,  деревенский  священник,  любил  это  вино,
называемое церковным, и маме передал пристрастие, так что  кагор  напоминает
ему детство, черниговскую  захолустную  улочку,  запахи  комода,  деревянных
полов, коровий мык по вечерам, золотые  шары  под  окнами,  и,  хотя  Глебов
терпеть не мог этой дряни, он, конечно, согласился.
   Вернулись в большую комнату, сказали Юлии Михайловне,  которая  неловкими
ручками убирала стол после  чая  -  Васена  рано  ложилась  спать,  вечерние
трапезы обходились без нее,- что все хотят немедленно выпить кагору, на  что
Юлия Михайловна, не прекращая возни,  ответила,  что  у  нее  очень  сильная
Kopfschmerz. После этого она ушла  с  подносом,  полным  грязной  посуды,  и
больше не появлялась. Может, и  в  самом  деле  ее  мучила  Kopfschmerz.  На
Глебова она не посмотрела ни разу, и вообще  было  странно,  будто  Соня  ей
ничего не сказала и она ничего не знает.
   Ганчук объяснял - теперь уже как  {своему  человеку},-отчего  разразилась
вся эта кампания против него. Такого оборота не ожидал никто. Конечно, повод
был: он защищал Аструга, Родичевского и некоторых иных, кого  критиковали  в
недопустимой форме. Когда людей незаслуженно унижают, он не может  стоять  в
сторонке и молчать. А Дороднов - имейте в виду, он мотор  всей  этой  затеи,
остальные только шкивы и колесики - как раз надеялся на  то,  что  он  будет
безмолвствовать, как олимпиец. Ведь он олимпиец,  членкор!  Но  выдержки  не
хватило. Впрочем, на то был расчет: чтоб его спровоцировать.  Да,  ввязался,
писал письма, ходил  по  этому  вопросу  в  инстанции...  Словом,  открылась
война... А как же иначе? Боря Аструг - его  ученик,  Родичевский  -  большой
талант, божьей милостью... Не надеялся восстановить их на работе, да они  уж
никогда  сюда  не  вернутся,  но  хотя  бы  смыть  клеймо:  низкопоклонники,
безродные, такие-сякие, галиматья полная.  Боря  Аструг  всю  войну  прошел,
боевой  офицер,  ордена  заслужил  -  каков  низкопоклонник!   Ну,   ошибки,
заблуждения, у Аструга, скажем, в книге о Горьком методологические  ляпсусы,
ну и что? У кого их нет? У того же Дороднова - такие вавилоны нагромоздил  в
книге о романтизме! А книга пустейшая. Все натаскано. Но ведь не  враги.  Он
знает, что такое рубать врагов. Рука не дрожала, когда революция приказывала
- бей! В Чернигове, до того как пойти на учебу,  работал  в  отряде  особого
назначения Губчека. Ганчук - это звучало страшновато для врагов. Потому  что
ни колебаний, ни жалости. И, когда однажды отец, тогда уже  совсем  больной,
просил за  одного  попа-того  заподозрили  в  связях  с  бандой,-Ганчук  ему
отказал, враг был раздавлен вкупе с бандитами, волк в овечьей шкуре, на  его
совести была кровь красноармейцев, а с родным отцом вышла смертельная  ссора
до конца жизни старика. Вот как решались тогда вопросы. А тут? Кого собрался
уничтожать товарищ Дородное?  Так  вот,  причины  гораздо  глубже.  И  опять
поражаешься гениальности Маркса, который  в  каждом  явлении,  каждом  факте
жизни умел увидеть диалектическую и классовую сущность. Именно этому,  милый
Дима, вам следует учиться, чтобы твердо стоять на ногах. В  двадцатых  годах
Дороднову  попадало  крепко,  он  был  попутчик,  разумеется,  беспартийный,
сочинял какую-то труху в духе смены вех, словом, типический  мелкобуржуазный
элемент, слегка закамуфлированный в духе времени,  когда  плодились  всякого
рода кооперативные и частные издательства, группки, журнальчики с невнятными
платформами,  и  вот  тогда  мы  его  не  добили!  Он  уполз,  перекрасился,
растворился, как многие, для того, чтобы теперь выплыть  в  новом  качестве.
Анекдот: {он меня} учит марксизму! Недопеченный гимназистик со скрытой то ли
кадетской, то ли нововременской психологией обвиняет меня в недооценке  роли
классовой борьбы... Да пусть молится богу, что  не  попался  мне  в  руки  в
двадцатом году, я бы его разменял как контрика! Вот кардинальнейшая  ошибка:
мелкобуржуазная стихия недодавлена.  Теперь,  когда  строй  устоялся,  когда
позади великое испытание и настал час жатвы, они вылезли из  разных  нор,  в
разных  обличьях  -  недобитки  тех  лет...  Правда,  они  выглядят   сугубо
революционно, щеголяют цитатами из Маркса, из Вл адимира Ильича, выдают себя
за строителей нового мира, но вся  их  суть  -  их  вонючая  буржуазность  -
вылезает наружу. Они хватают, хапают, нажираются,  благоустраиваются  и  еще
сводят счеты с теми, кто их лупил в двадцатых годах. Сволочь надеется  взять
реванш. Но ведь бездари, неучи! Не понимают простой  истины,  что  буржуазия
ликвидирована как класс, что ей нет и не будет места на русской земле. Между
прочим, Соня сообщила нам о некоем важном решении. Это  действительно  имеет
место? План революционного преобразования семьи Ганчуков? В таком случае еще
по рюмке за это хорошее дело...
   -  Юлия!  Иди  сюда,  тебя  требует  молодежь!  -  громко  звал   Николай
Васильевич, взвинченный разговором, вином и тем, что жена проявляла какое-то
неясное неудовольствие.
   Он не мог понять, что происходит  с  ней,  хотя  бы  потому,  что  Сонино
сообщение само по себе не произвело  на  него  особого  впечатления.  Другое
терзало его пылающий мозг: газеты, друзья, враги, академия, книги,  прошлое.
И еще старость и близкая смерть...  Лицо  его,  недавно  в  багровых  пятнах
смятения, теперь покрывал ровный и густо-розовый румянец от  выпитого  вина,
такой цвет бывает у марципановых  яблочек,  которые  вешают  на  елку.  Юлия
Михайловна  все  еще  одолевала  Kopfschmerz.  Соня  смотрела   на   Глебова
счастливыми глазами. Глебов под руку повел Ганчука в  кабинет  -  тот  хотел
показать какой-то альбом времен гражданской войны. "Я вам покажу мальчика, у
которого была оч-чень тяжелая лапа! И я бы вам не советовал - слышите, Дима?
- попадаться тому мальчику на глаза. Ой, как  он  не  любил  ученых  молодых
людей в очках! Он их рубал сразу - ха-ха! -  не  спрашивал,  кто  папа,  кто
мама!"
   Глебов вспомнил, что ему тоже кое-что нужно в кабинете  -  посмотреть  на
эти проклятые бюстики.
   "{Более чем обязательно},-сказал Друзяев.- В {четверг, послезавтра}". Еще
он сказал именно тогда же, в тот разговор - и это было слитно, не разодрать,
как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар  или  в  одну  мягкую
липкую колбасу, если раскатывать шар между ладонями, ощутил вдруг слабость и
покорность детства, когда чужие руки берут тебя,  как  кусок  пластилина,  и
мнут, стискивают, сжимают, плющат, делают из тебя что хотят,- он сказал  как
бы между прочим, в придаточном предложении, в той же  фразе,  что  и  насчет
{четверга}:  есть  предварительное  решение  о  стипендии  Грибоедова.  Ему,
Глебову. По результатам зимней сессии. И  Глебов  промолчал,  не  отозвался,
подхватывая ту же игру - будто слу