му, чтоб написать такой роман,
не надо было... - Он  качнулся.  -  Прости  меня,  Боря".  Киянов  мог  не
слышать. Тетерин бубнил  невразумительно.  Киянов  спросил:  "Помнишь,  ты
просил снять фамилию с пьесы, а деньги  посылать  Татьяне?"  -  "Когда?  -
хрипел Тетерин. - Не помню..." - "Ты прибежал ко мне ночью!" -  "Ни  черта
не помню... Забыл, Боря..." - "Как же ты мог!" - тихо  воскликнул  Киянов.
"Не помню, - ухмылялся, мотая седой башкой, Тетерин. - Честно тебе  скажу,
не помню".


   О смерти Киянова Антипов  узнал  в  Ялте,  купив  газету  в  киоске  на
набережной. Было душнейшее лето. На пляже занимали  место  с  шести  утра.
Антипову надоело, он хотел отсюда удрать. Больше часа Антипов  простоял  в
очереди на переговорной, пока дозвонился в Москву одному знакомому  и  тот
рассказал:  Киянов  по  ошибке  принял  большую  дозу  веронала,   которым
вообще-то злоупотреблял. Похороны были вчера. Народу пришло много. От бюро
выступал Гвоздев, от секретариата - Коровников, очень  плакал  его  старый
друг Тетерин, ему  не  давали  слова,  он  был  пьян,  устроил  шум,  орал
непристойно. Гвоздев получил нагоняй от Коровникова. Знакомый кричал: "Как
погода в Ялте? Стоит ли приезжать? Хочу приехать дней на десять!"  Антипов
сказал:  "Погода  изумительная.  Приезжайте".  Антипов   сел   на   первый
попавшийся пароходик, отходивший куда-то, к вечеру  оказался  в  Феодосии,
там купался, ужинал в ресторане, деньги кончились, он заснул  на  скамейке
на набережной мертвецким сном и проснулся на рассвете от холода -  розовая
мгла стояла над морем, дул ветер, что-то менялось.



        "НОВАЯ ЖИЗНЬ НА ОКРАИНЕ"

   За окном были серые кирпичи, железо крыш, солдатский  строй  антенн,  а
внизу, в провале двора, курчавилась какая-то темная ветхая гниль,  еще  не
выметенная отсюда  бульдозером.  Когда-нибудь  здесь  будет  замечательный
район, один из лучших в Москве. Но  пока  что  мокрый  снег,  неуют,  ямы,
заборы, запах масляной краски, двадцать минут автобусом  до  метро.  Звать
людей  немилосердно,  и,  однако,  он   наполнялся   раздражением,   когда
чувствовал Танино упорство и нежелание.  Потому  что  она  противилась  не
оттого, что даль, ямы, заборы, а оттого, что кому это нужно! И не  деньги,
не траты, о нет! В жадности ее не упрекнешь. И в лени тоже. Готова с  утра
до вечера возиться в доме, мыть, стирать, натирать  полы,  драить  дверные
ручки, развешивать занавески и готовить еду для четверых.  Ну,  в  крайнем
случае для пятерых, если придет мать. Или для шестерых,  если  Людмила  со
своим Чилингировым. Но тут уже будет заметна натуга. Танюша, хочешь  пойти
в гости? Нет. А что хочешь? С  тобой  вдвоем.  Танюша,  давай  кого-нибудь
пригласим на чашку чая! Пожалуйста. А у тебя желания нет? Нет. Почему?  Не
знаю. Ей-богу, не знаю. Я тебе отвечаю честно. _Но ему мерещилось:  знает.
Все это началось год назад_. Танюша, милая, тебе сорок два,  у  тебя  двое
детей, ты трудилась, путешествовала, знакома со множеством  людей,  отчего
такой комплекс улитки? Господи, да ведь тоска! Нет, это  у  тебя  со  мной
тоска, а у меня с тобой нет. И никогда не будет. У меня будет тоска, когда
ты уйдешь. Да что же нам делать?  Ничего  особенного.  Что  хочешь,  то  и
делай: иди к  друзьям,  разговаривай  с  ними,  решай  вопросы,  обсуждай,
сплетничай. А ты останешься дома? Буду тебя ждать. У меня  много  дел.  Ты
вернешься, мы снова будем вдвоем. И для чего громоздили квартиру? Да  будь
она проклята! Квартира  не  виновата.  Не  греши  на  квартиру.  И  взгляд
значительный, загадочный, тайный укор. _Опять томило предчувствие:  знает.
Но ведь все прошло и пора забыть_.
   Падал сырой снег. Приближалась зима. Таня сказала:
   - Я просто предупредила, встречаться после долгого антракта опасно. Ну,
что общего у Квашнина, скажем, с  твоим  другом  Мироном?  Они  на  разных
полюсах. Дышат разным воздухом. О чем они могут разговаривать?
   - О многом, - сказал он. - Ты не понимаешь.
   - Возможно.
   - Ты не понимаешь, какой мощный магнит - прошлое.
   - Вечер воспоминаний?
   - Нет. Обыкновенное новоселье. Но дальше отступать  некуда,  пойми  ты!
Они рвутся сюда приехать. Люсьена будет тебе помогать.
   Еду заказали в ресторане "Будапешт", вино Антипов взял в Столешниковом,
а на Центральном рынке купил яблок, зелени,  грузинскую  фасоль  -  лобио,
маринованный чеснок и толстобокую узбекскую редьку.  Бродя  по  рынку,  он
размышлял над  загадкой:  почему  женщины  привязаны  к  прошлому  гораздо
меньше, чем мужчины? Прежняя жизнь отламывается у них  навсегда.  Народная
поговорка насчет короткого ума имеет в виду  не  ум,  а  память.  Ощупывая
страшно дорогие помидоры и грязные пупырчатые гранаты, сам себя поправлял:
но лишь в том случае, если они любят! Когда же любви нет,  они  становятся
похожими на нас. Года два назад Таня,  вернувшись  с  работы,  рассказала:
возник человек, которого она не видела восемнадцать лет. Когда-то работали
вместе в издательстве. Некий Саясов, бывший завредакцией. Он  совсем  пал,
бедствует, жена неизлечимо больна, и вот просил по старой  дружбе  помочь:
принес какую-то рукопись показать главному. И ты взяла? Взяла. А  помнишь,
как я бил его по мордасам? Да, помню, что-то было. А помнишь - за что? Она
улыбнулась жалко и кивнула: помню. Он по глазам понял: нет. Помнит не  то.
Как же можно забыть? Ведь он  ее  мучил!  Она  клялась:  все  вылетело  из
памяти, как вылетают из дома запахи жилья, когда двери и окна настежь. Она
годами не встречалась с институтскими, не говоря про школьных  подруг.  Ей
никто не был нужен, кроме  Антипова  и  детей.  Поэтому  зачем  новоселье,
гости, родственники, суета, маета? Он сам не мог бы ответить  ясно  зачем,
но почему-то было убеждение, что, если она станет  саботировать  и  сорвет
задуманное, в их жизни что-то рухнет непоправимо. И она это  почувствовала
и смирилась.  Старушка  Екатерина  Гурьевна  обещала:  потраченные  деньги
вернутся,  на  новоселье  все  приходят  с  подарками.  Но  это  глупости,
новоселье было сбоку припека, а главное - встреча однокашников  по  случаю
двадцатилетия окончания института. О такой  встрече  талдычили  еще  пять,
десять лет назад, особенно хлопотали Эллочка и  Злата.  Мужики  разбрелись
кто куда, виделись друг с другом редко, но в "принципе относились  к  идее
встречи положительно", как сказал Анатолий Лукич Квашнин. Все были  заняты
- то куда-то  уезжали,  то  участвовали  в  конференциях,  то  болели,  то
заканчивали работу, - поэтому никак не удавалось назначить день, и так Все
протянулось с июля до ноября и совпало с переселением в новый дом в районе
Аэропорта.
   Мокрый снег плыл по стеклу, внизу дробились и трепетали огни, все  было
серо-синим, черным, немилым, чужим. Говорили, что в доме напротив в первом
этаже скоро  откроют  булочную.  Антипов  стоял,  покачиваясь,  на  кухне,
прислонившись горячим лбом к  стеклу,  смотрел  вниз,  в  черноту  вечера,
скучливо думал: ну что ж, права! Как она не хотела!  Все  время  вертелись
строчки: "Но в мире ином друг друга они не узнали". Антипов  много  выпил:
сначала водки,  потом  немецкого  вина  "либфрауенмильх",  которое  принес
деляга Котов, притаранил сразу десять бутылок. И он споил Мирона и  затеял
всю эту свару с Квашниным. Кто-то вошел на кухню, чиркнул спичкой.
   - Папа, ты почему здесь?
   - Там душно.
   - А это ничего?
   - Ничего. Ты слышишь, как они разоряются?
   Антипов оглянулся и посмотрел на сына. У того  был  немного  испуганный
вид.
   -  Не  кури,  -  сказал  Антипов.  -  Брось  сигарету.  Ведь   у   тебя
соревнования.
   - Ну и что? Мы не профессионалы.
   Они постояли молча, глядя друг на друга испытующе. Тут на  кухню  вошла
Люсьена с тарелками, опустила их шумно в мойку.
   - А вы что, молодые люди? Тоже выясняете отношения? - спросила, хохоча.
Глаза горели, цвет лица был малиновый, от избыточного  гемоглобина,  никто
не дал бы ей сорока с  чем-то.  Черное  шелковое  платье,  облегавшее  ее,
сверкало наподобие авангардной скульптуры из круглых металлических рулонов
и полушарий. - Но какой дурак Мирон, правда? Зачем полез на Квашнина? Он у
меня дома получит!
   - Ты его не трогай, - сказал Антипов.
   - Нет, получит непременно. Надо же быть таким дураком - прийти в  гости
и качать права. Да разве не ясно, что Толя Квашнин никогда пальцем о палец
не ударит, чтобы кому-нибудь помочь? И уж тем  более  Мирону.  Саша,  меня
послали за мороженым. Где мороженое?
   Он открыл холодильник и вынул коробку, за которой ездил сегодня утром.
   - Спасибо. Я тебя поздравляю. - Она приблизила к нему пылающее  лицо  и
чмокнула в щеку,  потом  притиснулась  горячими  губами  к  его  губам.  -
Квартира у  тебя  роскошная.  Я  тебе  _где-то  по-хорошему_,  как  теперь
говорят, завидую. - Опять захохотала. - И дети у тебя - дай бог. Но  лучше
всех Таня!
   Она умчалась, шурша шелковыми рулонами, звеня браслетами,  унося  запах
духов  и  двухслойных  воспоминаний.  Первый  слой,  несколько  бледный  и
стершийся в памяти: две ночи в Ялте семь лет назад, где оказались случайно
вдвоем. Он без Тани, она без Мирона. Она очень хотела с ним спать.  Он  не
был уверен, что это нужно. Тень Мирона душила, как дурная погода. На узкой
гостиничной кровати, похожей  на  ящик  для  мелкой  садовой  рассады,  он
признался  в  том,  что  дурная  погода  лишила  его  сил,  но  она   была
непреклонна. "При чем тут Мирон? Я его жалею и уважаю, не мыслю жизни  без
него. Но он, к сожалению, неудачник во всем!" После  двух  ночей,  которые
подтвердили истину о том, что Мирон неудачник, не было ничего никогда и не
мелькало ни малейшего намека на Ялту, но у Люсьены образовалась манера при
всех пылко, по-дружески целовать Антипова в губы. Вот так же пылко впилась
в него губами во время танца на Новом году в ЦДРИ год назад -  и  это  был
второй слой воспоминаний, жгучий, болезненный, - и шепнула на ухо  о  том,
что _все знает_. Он понял, что с этой  женщиной  шутки  плохи.  Она  могла
потребовать от него многого. Но она не требовала, а он вел себя осторожно.
   Сын спросил:
   - А все-таки  объясни,  Анатолий  Лукич  сделал  дяде  Мирону  какую-то
гадость?
   - Нет. Это старые счеты.
   - Но почему же?..
   - Потому что люди раздражены. Раздражены, понимаешь? Когда-то  начинали
вместе, шли в одной  упряжке,  а  потом  жизнь  разбросала  кого  куда.  И
смириться трудно. Ну вот, скажем, Анатолий Лукич выпускает уже двенадцатую
книжку, а у Мирона только первая на подходе. Он  ее  двадцать  лет  пилит.
Толя мог бы, конечно, помочь при желании, он секретарь, член редсовета, то
да се. Но не обязан. Никто никому не обязан, понимаешь?
   Степан молчал, сосредоточенно обдумывая то,  что  услышал.  Брови  были
нахмурены, смотрел в пол. Не поднимая глаз, спросил:
   - А может, дядя Мирон написал что-то гениальное?
   - Ну, не знаю.  О  войне.  Он  вообще-то  несколько  нудноват.  Ушиблен
Стендалем.
   - А у тебя сколько книг?
   - Черт знает... Кажется, семь не то восемь.
   Возвращаться в большую комнату не хотелось, но было необходимо. Антипов
уже поплелся было к двери, когда навстречу быстрыми шагами влетели Таня  и
Эллочка. Таня держала два разбитых фужера, а  Эллочка  несла  в  вытянутых
руках скомканную, в виде большого куля, залитую вином скатерть. Таня  была
бледна, прошла мимо, не взглянув на Антипова, у  Эллочки  на  лице  мигала
пьяная плутовская улыбка.
   - Танюша, я все сделаю! Я уберу! - бормотала Элла и  глазами  объясняла
Антипову нечто юмористическое. - Где у  тебя  совок  и  веник?  Саша,  дай
совок!
   - Я сама. Дай мне совок. Иди к гостям, Элла.
   - Я и есть гость. Зачем мне идти? Дай совок, тебе говорят.
   - Что случилось? - спросил Антипов.
   - Мирон его взял за галстук, когда Котов вступился, он его толкнул... -
Эллочка хихикнула. - Господи, время  никого  не  меняет!  Мне  кажется,  я
где-то на вечеринке на Тверском. А ведь я уже бабушка.
   - Саня, ты намерен все время находиться здесь? -  спросила  Таня.  -  В
местах общего пользования?
   - Я уже давно бабушка, - сказала Элла. - Моему внуку четыре года...
   - Пойдем, Степанидзе, - сказал Антипов. - Будешь разнимать.
   В разгромленной большой комнате в полутьме, при свечах, все  сидели  не
за  столом,  а  по  углам,  вдоль  стен,  на  диване,  ели   мороженое   и
разговаривали спокойно. Толстый  Котов  в  белой  рубашке  с  расстегнутым
воротом,  под  которым  болтался  полураспущенный   галстук   с   эмблемою
Олимпийских игр в Гренобле (Виктуар там побывал  в  спецгруппе  спортивных
журналистов, хотя отношения к спорту не имел), хрипел что-то  медлительно,
с одышкой на ухо очкастой седой Злате, сидя к ней вполоборота,  развалясь,
как и полагается директору такой могучей  фирмы,  как  пансионат  "Золотое
перо". Остальные  обсуждали  письмо  Гусельщикова.  Сам  Володя  обретался
где-то на юге с какой-то  женщиной.  Никто  точно  не  знал,  где  именно.
Антипов последний раз видел Володю в ночь  под  Новый  год,  тот  туманно,
обиняками что-то рассказывал о  своем  романе,  но  Антипова  так  кружили
собственные  переживания,  что  он  ничего  не  запомнил.  Маленький  Дима
Хомутович, превратившийся в мальчиковатого белобрысого старикашку,  шептал
восторженно и по секрету: роман классный! Злата, внезапно  оторвавшись  от
Котова, сказала, что все это спекуляция. Злата работала в  министерстве  и
привыкла разговаривать строго. Ее спросили: на чем?  "На  нашей  боли!"  -
быстро ответила  Злата.  Таня  разносила  мороженое.  Ее  лицо  ничего  не
выражало, губы были поджаты, как будто она держала во рту  булавку.  Мирон
вдруг  поднялся  с  бокалом  в  руке.  "А  я  предлагаю   тост   за   нас,
неглубокоуважаемых!" Злата и Элла  возмутились  и  сказали,  что  не  надо
валить всех в кучу. Мы считаем, что мы лучшее, что сейчас есть. "Мироша, -
сказала Злата, - я тебе скажу словами моей свекрови, которая часто говорит
моему благоверному: Колюня, ты себе цены не знаешь! Так  вот,  Мироша,  ты
себе цены не знаешь". Элла сказала: "А я, кстати, считаю, что Саша написал
две изумительные книги. Это шедевры русской литературы, я говорю серьезно.
Пусть Саша меня простит за то, что говорю комплименты в его доме,  немного
бестактно, я понимаю, но  это  правда!"  Тут  все  загалдели  вроде  бы  в
поддержку Эллы, на самом деле дурашливо, сводя  дело  к  шутке,  что  было
правильно, Антипов перехватил насмешливый взгляд Мирона, и ему опять стало
скучно. Он вышел из комнаты как бы  в  поисках  сигарет.  Когда  вернулся,
обсуждали женщину, с которой Володя Гусельщиков уехал на юг, Люсьена знала
ее  по  какой-то  коктебельской  компании.  Она   сказала,   что   женщина
чрезвычайно расчетливая. Злата сказала: как бы она  не  просчиталась.  Еще
кто-то сказал, что считать сложно, много действий, извлечение корня,  надо
с помощью компьютера. Потом говорили о муже расчетливой женщины,  который,
как все согласились, вел себя не по-мужски. Но  было  интересно,  чем  все
кончится. Мирон и Люсьена ушли  последними.  Мирон  рассказывал  Антипову,
засыпавшему за столом, содержание последней главы своей книги, а Люсьена с
Таней шептались на кухне. Было два часа ночи.
   Вдруг Антипов проснулся от голоса. Он лежал в постели, под  одеялом,  а
Таня сидела перед трюмо к нему  спиной,  расчесывала  волосы.  Она  всегда
сидела перед трюмо страшно долго. Была половина третьего.  Он  не  помнил,
как разделся и лег. Голос Тани был ровный, бессильный:
   - Объясни, я тебя прошу, зачем ты это сделал?
   - Что именно?
   - Зачем? - Голос задрожал.
   - Да что сделал? Позвал гостей?
   - Зачем всем показывал, что меня не любишь?  Что  у  нас  все  кончено?
Какой ты жестокий человек!
   - Господи, да я ничего не показывал никому...
   - Тем хуже. - Она всхлипнула. - Значит,  для  тебя  это  естественно...
Значит, ты так чувствуешь...
   Он  молчал:  хотелось  спать,  саднила  какая-то   ранка,   причиненная
непонятно кем и чем. Неприятен был Квашнин? Задел разговор о Гусельщикове?
Не было сил возражать Тане. Она плакала. Ну и бог с ней. Горбилась сутулой
спиной и прятала лицо, чтобы не увидел в зеркало.  Он  упорно  молчал.  Он
понимал, что молчанием добивает ее, но язык не  повиновался,  существенных
мыслей не было, в голове вертелись строчки: "Но в мире ином друг друга они
не узнали". Таня обернулась, он увидел плоское измученное лицо.
   - Зачем нам эта квартира, если...
   - Не знаю, - сказал он. - Мне она не нужна.


   Позвонила мать и попросила зайти. Антипов забеспокоился: что случилось?
Ничего, просто давно не виделись. Он  подумал:  мать  заболела.  Уж  очень
спокойный и какой-то фальшивый, беззаботный был голос. Мать звала  к  себе
редко, обыкновенно терпеливо ждала,  когда  у  Антипова  выберется  клочок
свободного времени и он заскочит на полчаса на Ленинский, а если уж звала,
то по делу: забрать какую-нибудь банку варенья, или витамины,  или  книжки
для ребят. Впрочем, такой беззаботный, загадочный  зов  был  за  последние
годы дважды. Антипов приходил и узнавал неприятное. Однажды мать  сообщила
про болезнь Людмилы, советовалась  насчет  врача,  он  быстро  нашел  кого
нужно,  мать  была  в  панике,  Людмила  держалась  хладнокровно,  ее  муж
Чилингиров оказался тряпкой, только хныкал и трясся  от  страха,  операция
длилась четыре часа, и все началось с невнятного звонка матери; другой раз
мать вызвала для анекдотического разговора: Григорий Васильевич сделал  ей
предложение. Антипов  и  мать  смеялись:  Григорию  Васильевичу  семьдесят
шесть, матери шестьдесят пять; разумеется,  анекдот,  и  все  же  осталось
какое-то беспокойство после этого смеха. У матери была, видимо,  затаенная
мысль о - пускай смехотворной - возможности такого  события,  недаром  она
вызвала его специально: рассказать и посмеяться. Антипов, в принципе,  был
не против. Пусть у матери будет личная жизнь. Она  заслужила.  Ведь  почти
тридцать лет обходилась без личной жизни, а он  по  себе  знает,  как  это
трудно, даже неделю без личной жизни не проживешь. Григорий Васильевич  не
так уж плох, чем-то даже занятен, с ним можно  поговорить  о  том  о  сем,
выпить по рюмке.  Кроме  того,  он  безмерно  уважает  отца.  И  это  всех
подкупило, кроме Людмилы, которую не подкупишь. Уважение к отцу приняло  у
него совершенно нелепые по своей грандиозности формы. Он носит,  например,
фотографию отца в бумажнике и, вспоминая о нем, рассказывая  в  сотый  раз
какую-нибудь  байку  времен  двадцатых  годов,   вынимает   фотографию   и
обращается к ней, как бы призывая отца в свидетели. Это не значит, что  он
знал отца хорошо, он знал его бегло и кратко, но отец, по словам  Григория
Васильевича, отстоял его - не  допустил  исключения  из  партии  в  чистке
двадцать восьмого года. Благодарность Григория Васильевича не  истлела  за
долгие годы, и он был истинно счастлив, когда лет пять  назад  смог  найти
вдову Антипова и земно поклониться ей за все хорошее.  Потом  уж  возникли
другие замыслы. Но все было  чисто,  бескорыстно.  Он  не  лукавил,  когда
говорил, что отец сохранил его для партии и он будет помнить  об  этом  до
конца дней! Нет, человек он  в  своем  роде  замечательный,  и  неприятное
заключалось не в его персоне, не в комической стороне дела, а в  том,  что
утратится и исчезнет какая-то часть душевного  прибежища,  вроде  шалашика
детских лет в глухом углу сада, скрытого от  глаз  и  принадлежавшего  ему
одному. Сестре Людмиле Григорий Васильевич не нравился,  она  была  против
всего, даже против того, чтобы Григорий Васильевич приходил в гости и  пил
чай из семейных чашек.  Она  как  раз  бескорыстие  и  чистоту  подвергала
сомнению. И все старалась додуматься: каковы мотивы? Зачем нужна мать?  Но
Людмила давно жила с Чилингировым отдельно от матери, в Черемушках,  и  не
могла следить, как выполняются ее указания. Григорий Васильевич  приходил.
И пил чай из семейных чашек. Антипов был не против. Разговаривая с мат