Со своей няней.
   - А что из себя представляет няня? Она сюда приезжала?
   - Нет, она боится сюда ехать. И Катю никогда не видела. Ну что  она  из
себя представляет? Женщина еще  не  старая,  была  бухгалтером,  вышла  на
пенсию. С невесткой и сыном жить не может. Они ее, попросту говоря, выжили
из квартиры. И вот вместо того чтобы нянчить  собственного  внука,  нянчит
чужого.
   - Она не может быть для вашей дочери чем-то...
   - Нет, - говорю я. - Ничем. Она только для Васи.
   - Скажите... - внезапно он хмурится, краснеет и вонзает в меня в  упор,
как истый следователь,  свои  черные  неприязненные  глаза.  -  А  вот  та
женщина, которая сейчас с вами,  она  не  может  стать  для  Кати  близким
человеком?
   Он спрашивает про Юлию Федоровну. Значит,  Катя  рассказала.  Но  я  не
знаю, что именно. Катя Юлию Федоровну не жалует. Даже  правильней  так:  с
трудом выносит.  И  я  понимаю,  кроме  ревности  тут  много  всего.  Юлия
Федоровна молода, красива, прекрасно  одевается.  Однажды  я  застал  Катю
врасплох: она рассматривала тайком  шубу  Юлии  Федоровны  на  вешалке,  и
выражение лица у Кати было несчастное. И я  дал  себе  слово  в  ближайшую
поездку купить Кате шубу. Но вскоре после этого  появился  Геннадий,  и  я
решил, что теперь он должен о Кате заботиться.
   - Трудно ответить, - говорю я. - Пока что на это не похоже.
   Его взгляд неприятен. Мне кажется, Степан  Александрович  вторгается  в
область, вовсе не необходимую  для  его  исследования.  Но  он  продолжает
усугублять неприятное:
   - Скажите, а существует  ли  возможность,  что  вы  останетесь  с  этой
женщиной, а Катя будет одна?
   В ближайшее  время  нет,  но,  в  принципе,  почему  такую  возможность
исключать? Катя и сама не настаивает жить вместе. Но Катя, кажется, ни  на
чем не настаивает. После молчания, во время которого мы оба смотрим в окно
на сухой, вяло летающий на фоне темной сетки деревьев снег, а за снегом  и
деревьями грязновато желтеет кусок стены старого корпуса, и я думаю:  "Все
это я видел сорок два года назад, как глупо прожить долгую жизнь и увидеть
опять то же самое". Степан Александрович  произносит  негромко,  быстро  и
категорично:
   - Катя не должна быть одна!
   Я киваю. Он говорит: Катя практически выздоровела, но он за нее боится.
Душное волнение поднимается, и я хочу спросить: "Может быть, вы боитесь не
за нее, а за меня? _Кто дал вам право бояться за меня?_" Он что-то  пишет,
наклонив шелковистую белокурую шевелюру. Рука, в которой он держит перо  с
золотым наконечником, кажется неестественно мощной,  с  большими  смуглыми
пальцами, и массивность руки тоже кажется мне неприятной. Я во власти этой
руки. Все страшно переменилось: он старше, я младше. Я трепещу перед  ним.
Я хочу догадаться: что он пишет? Он протягивает бумагу  и,  глядя  сурово,
говорит: "Это  лекарство  французское,  но  есть  аналог  югославский.  Вы
бываете за границей, у  вас  есть  друзья.  Попросите  Юлию  Федоровну,  в
крайнем случае". Я удивлен: "Что вы знаете про Юлию Федоровну?" - "Я знаю,
что ее отец пользуется сто  десятой  аптекой.  Моя  бывшая  жена  с  Юлией
Федоровной знакома, та что-то ей доставала. В  сто  десятой  аптеке  можно
достать наверняка". Я смотрю на него в ошеломлении: ничего  подобного  про
Юлию Федоровну я не знаю! А знаю вот что: когда  Юлия  Федоровна  лежит  в
задумчивости, подперев голову рукой, с сигаретой, пепельница перед нею  на
простыне, ее живот кажется полнее обычного, талия узка и как бы провалена,
а бедро поднимается полукруглой могучей горой,  она  напоминает  оранжевую
женщину Модильяни с синими слепыми глазами. И верно, она бывает слепа.  Не
видит того, что видеть необходимо. В августе  я  метался  по  городу,  ища
какие-то транквилизаторы для Кати, и  Юлия  Федоровна  не  обмолвилась  ни
словом про сто десятую аптеку. Я бормочу:  "Хорошо,  я  поговорю  с  Юлией
Федоровной..."
   Мы выходим с Катей на заснеженный двор. Декабрьский день смерк. В окнах
за деревьями горит желтый больничный свет.
   - Он так сказал? Ну и прекрасно...
   - Ты как будто не рада.
   - А чего радоваться?
   Мы долго ходим по дорожкам, я рассказываю про  Васеньку,  про  то,  как
делали прививку, как он мужественно держался, а Анна  Георгиевна  чуть  не
потеряла сознание от страха, как она глупа, но добросовестна,  а  Васенька
умен, но строптив, и Катя слушает безучастно. Вдруг  говорит  безо  всякой
связи:
   - У тебя там своя жизнь. А у меня... - вздохнула. - Стыдно  признаться:
здесь  у  меня  интересов  больше.  Здесь  я  ничего  не   боюсь.   Степан
Александрович приходит каждый день, мы так мило беседуем. Так откровенно.
   - Он будет приходить туда. Я его попрошу.
   - Нет, не будет. У него все сложно: с отцом, с женщинами...
   Она улыбается несколько загадочно, и улыбка  застывает  на  ее  бледном
долгоносом лице с бескровной полоской  рта.  Она  забыла  про  улыбку.  Мы
кружим по  двору,  сумерки  густеют,  она  улыбается.  Я  рассказываю  про
Васеньку. Катя говорит шепотом:
   - У Степана Александровича тоже есть ребенок. Но его забрала жена...
   Ей хочется говорить про Степана Александровича, и я спрашиваю: какие  у
него сложности с отцом? У Кати тоже сложности с отцом. У всех сложности  с
отцами. В моем детстве тоже  были  сложности  с  отцом,  но  другие.  Катя
рассказывает: Степан Александрович долго не мог простить  отцу  того,  что
тот ушел от матери. Потом простил, когда отец заболел  тяжелым  инфарктом,
попал в больницу. Потом у самого Степана Александровича  распалась  семья,
мать умерла, он остался один,  невольно  потянулся  к  отцу  -  близких-то
больше нет! - а у  того  началась  новая  жизнь:  он  женился  на  молодой
женщине, враче из больницы, у них родился сын, сейчас полтора года.  Почти
как Васенька.  Дочка  Степана  Александровича  старше,  чем  этот  братик,
родившийся у старика. Он говорит, что  отец  поседел,  погрузнел,  у  него
больная печень, больное сердце, он не годится для роли молодого отца, хотя
бодрится вовсю. Довольно жалкая картина. Степан Александрович его жалеет и
себя,  конечно,  тоже  -  все-таки  отца  потерял.  Непонятно,  зачем  они
пускаются на такие  опыты.  Я  спрашиваю:  кто  пускается?  Старики.  Хочу
возразить: разве отец Степана  Александровича  старик?  Он,  наверно,  мой
ровесник. Какой же старик? Вся эта история рассказана  для  меня,  поэтому
возражать глупо, я испытываю щемящее сочувствие  к  Кате,  я  обнимаю  ее,
прижимаю к себе и шепчу  как  бы  в  шутку:  "Ты  не  потеряешь  отца!  Не
волнуйся!" Она молча кивает и улыбается. Глаза ее закрыты. Она ждала, чтоб
я обнял ее, прошептал эти слова, пускай шутливо. И теперь молчит, затихла,
прижалась головой к моему плечу, а я продолжаю шептать: "И он  не  потерял
отца. Потому что так не бывает. Как  вы  не  понимаете?  Твой  Степан  сам
расстался и не понимает..." - "Его жена была  ужасна".  -  "А  отец?  Тоже
чем-то ужасен?" - "Отца он любит.  Считает  хорошим  человеком,  -  шепчет
Катя. - Его отец писатель. Но малоизвестный". Какая разница, думаю я,  кто
он. Они не понимают, что мы тоже дышим, надеемся. А мы не  понимаем  того,
что мы им еще нужны. Почему я так долго  не  догадывался  сказать  простые
слова?
   Мы стоим в темном дворе.  Снег  стекает  с  деревьев.  Великая  сырость
обнимает нас. "Писатель Антипов? - говорю я. - Да  ведь  я  его  знаю!  Мы
работали когда-то на одном  заводе.  Во  время  войны".  -  "Я  ничего  не
читала", - говорит Катя и, мне кажется, вздыхает с  облегчением.  "Нет,  я
читал кое-что. Мы не виделись тридцать лет".


   Степан Александрович дал телефон. Но звонить некогда. А вернее, не  тот
душевный настрой. Да и зачем, собственно?  Все  укатилось  в  такую  мглу,
ничего  не  разглядишь,  очертания  смылись:  был  малый  Сашка,  тугодум,
медлительный, был похож на меня, но время всех делает похожими.  Продавали
с ним бекешу на Даниловском рынке. Ну и что?  Теперь  далекий,  непонятный
человек, писатель, я для него тоже далекий, непонятный, доктор математики.
Какие-то две  книжки  его  попадались,  дочитал  до  конца.  Неплохо.  Для
юношества. Но не уверен, стал бы дочитывать  до  конца,  если  б  не  знал
Сашку. Зачем звонить? Его сын  Степан  Александрович  намного  мне  ближе,
важнее, он сейчас  самый  важный  человек  в  мире.  Степан  Александрович
усмехается снисходительно.
   - А вы, отцы, какие-то  сентиментальные  ребята.  Даже  странно,  такую
прожили жизнь. Мой прямо завопил: "Да мы с  ним  радиаторы  клепали  возле
Белорусского! Пускай он мне позвонит!" Вы уж позвоните.
   - Я позвоню, - обещаю я. - Вот станет немного легче...
   Но легче не становится. Наступил Новый год, а Катю не  выписывают.  Она
не огорчена, а может, не показывает вида. Но  я  убит  приговором  Степана
Александровича: "Мы должны пройти еще  месячный  курс".  В  этот  день  он
разговаривает жестко, взгляд его мрачен.
   - Послушайте, вы  действительно  так  наивны  или  притворяетесь?  Катя
сказала, что вы никого не просили, ничего не готовили. А  вы  знаете,  что
существуют так называемые списочники и позвоночники, то есть кто  проходит
"по спискам" и "по звонкам". А! - Он махнул  рукой.  -  У  отца  такая  же
блажь. Вы не годитесь для нашей галактики.
   Я задет его презрительным тоном. В сущности, он мальчишка, кто дал  ему
право так со мной разговаривать?
   - Не понимаю, что вы называете блажью, - говорю я. - Может, привычку не
лезть без очереди?
   - Ну, валяйте, - говорит он. - Только помните, что есть  люди,  которые
от вас зависят. От ваших привычек.
   Ссориться с ним я, конечно, не стану. Поэтому молчу. Черт с ним. Только
пусть лечит лучше.
   Самое страшное: я начинаю понемногу привыкать к тому, что Катя живет  в
больнице.  Накануне  Нового  года  я  остаюсь  с  Васенькой  один  -  Анна
Георгиевна внезапно уходит, сказав, что помирилась с  невесткой  и  сыном,
они зовут жить вместе. Хотя это удар по всему домашнему обиходу, я радуюсь
исчезновению  дамы,  она  стала  невыносима,  взлелеяла  какие-то   глупые
фантазии насчет меня,  донимала  своими  пляжными  фотографиями  тридцатых
годов. Оставляла их как бы невзначай на  столе.  Теперь  приходится  вновь
искать няню, а пока из последних сил  мы  справляемся  вдвоем:  я  и  Юлия
Федоровна. Иногда приезжает нервическая, на грани слез тетя Женя. Но к  ее
помощи я прибегаю редко, а Юлия Федоровна  недостаточно  терпелива,  легко
впадает в уныние, один день занимается Васенькой  с  энтузиазмом,  ласкает
безмерно, на другой день разбита, лежит дома с  головной  болью,  говорит,
что она "выжатый лимон". Детей у  нее  не  было,  переехать  ко  мне  Юлия
Федоровна не хочет, говорит: из-за Кати. Никогда почти у меня  не  ночует.
Но ведь Катя в больнице! А вот тем  более,  говорит  Юлия  Федоровна,  это
невозможно, потому что получится, что воспользовалась Катиной  болезнью  и
влезла в дом. Бог с нею, с Юлией Федоровной. Я ведь не убежден,  нужна  ли
она мне круглые сутки. Я  взял  отпуск  на  работе.  Должен  был  ехать  в
Новосибирск, отказался. Потом отказался от  поездки  в  Лейпциг.  Вся  моя
плановая работа застопорилась, но это чепуха, я  догоню,  наверстаю.  Надо
пережить зиму. Ночами я с  Васенькой  один,  я  научился  менять  пеленки,
кормить киселем, укачивать, сперва было тяжко, потом втянулся, а теперь он
спит спокойно. Днем помогает  бабка  из  соседней  квартиры,  я  плачу  ей
пятерку в день, она готовит, стирает, то-се. Ко всему можно  притерпеться,
все можно вынести.
   Но вот что плохо -  нет  сна,  мне  совершенно  не  спится,  я  лежу  с
открытыми глазами, прислушиваюсь к Васеньке, думаю обо всем  на  свете:  о
президенте Картере, о нефти, о делах в институте, о Кате,  об  уравнениях,
которые роятся в моей пылающей голове, о существе, которое явилось в  мир,
не нужное никому, кроме никчемного деда. И от всех мыслей  я  был  бы  рад
принять снотворное, провалиться в беспамятство,  но  боюсь,  что  Васенька
заплачет и не услышу. Во время ночного полубреда-полубодрствования я часто
вижу лицо: круглое, бабье, страшноглазое,  со  всклокоченными  волосами  и
громадным улыбающимся ртом. Губы на лице жирные,  маслянистые,  как  будто
баба только что ела. Я не знаю, откуда это лицо, что должно  означать.  Но
всегда, когда оно появляется из темноты, мое сердце холодеет, я  испытываю
страх. Догадка такая: это лицо судьбы. Судьба  смеется  надо  мной.  В  те
ночи, когда особенно тяжело, прямо мне в  глаза  лезет  большеротое  бабье
лицо. Такие ночи, тянущиеся без исхода, мучают меня  в  начале  января,  а
потом наступает день - голубеет небом, сверкает снегом, солнцем зима. И  я
думаю:  "А,  ничего!  Переживем..."  Однажды   поздно   вечером   оглушает
телефонный звонок. Оглушает, потому что я отвык. Давно никто не звонил.
   - Это ты? Здравствуй, старик! Что  ж  ты  пропал?  Степка  говорит:  ты
совсем загибаешься...
   - Здравствуй, - говорю я. - Мы не виделись тридцать лет, правда?
   - Слушай, давай я приеду с Верой? Поможем тебе. А?  Моя  Вера  -  очень
полезная  женщина,  все  умеет,  малышей  любит.  Можем  взять  твоего  на
попечение, пока ты не в порядке...
   Я бормочу: спасибо, не беспокойся, как-нибудь продержусь.  Сейчас  мне,
конечно, не до гостей. Тем более не до таких ответственных -  не  виделись
целую жизнь. Ты понимаешь, старик, что сейчас мне не до гостей? Я понимаю,
но ты все равно звони. Моя Вера превосходно  водит  машину,  мы  явимся  в
любую погоду - в  гололед,  в  снегопад.  У  меня  сын  Санька,  Александр
Александрович. А помнишь, как мы с тобой  двухпудовки  тягали?  А  Людмилу
горбатую помнишь, раздатчицу? Видел ее недавно в сберкассе, деньги выдает.
Она меня не узнала. Бог ты мой, да мы-то с тобой узнаем ли друг  друга?  И
что-то еще - мутное, теплое, старое,  дорогое,  исчезнувшее  без  следа...
Кончился разговор, и сила моя кончилась тоже. Погасил  лампу  и  заплакал,
как идиот. Потому что вспомнил, увидел, понял... Вот что: будто  озарились
внезапно все годы... А вынести невозможно... Я и забыл, что есть  слезы...
Я даже не те времена  вспоминал,  а  то,  что  было  потом:  студенчество,
юность, все эти перевороты,  надежды...  Вспомнился  фестиваль,  пятьдесят
седьмой  год,  мы  с  Сашкой  столкнулись  на  стадионе,  оба  в  безумном
возбуждении, что-то прокричали друг другу и  разбежались,  уверенные,  что
ненадолго, что вскоре, что непременно и навсегда...
   На другой день я падаю на ровном  месте  на  улице,  на  секунду  теряю
сознание, а когда прихожу в себя, понимаю, что не могу встать, черт  знает
почему. Меня куда-то увозят. Говорят, что  был  головной  спазм,  что  при
падении я повредил щиколотку и должен пролежать не меньше месяца с гипсом.
Становится ясно, этот колодец не  имеет  дна:  Юлия  Федоровна  заболевает
гриппом, похожим на  воспаление  легких,  а  бабка  из  соседней  квартиры
уезжает в Коломну, где внучка выходит замуж и готовится свадьба.
   Но вдруг появляется Геннадий. Он похож на  хомяка.  В  его  красноватых
глазах, уставших от чтения, я вижу покорность всему и одновременно  тайную
нагловатость. Я спрашиваю, хоть это не мое дело:  где  он  пропадал  целый
год? Ну просто чтобы о чем-то спросить. Я  привык  быть  осторожным  в  их
делах.  Он  переменил  специальность.  Временно,  разумеется.  Работал   в
автосервисе. И добился большого успеха:  познакомился  с  одним  типом  из
министерства, который сказал, что на  будущий  год  у  Кати  будет  все  в
порядке. Насчет университета. Сказал, что попадание стопроцентное. "Да что
вы?" - удивляюсь я. Красноватые глаза хомяка сияют.  Он  говорит,  что  не
может без Кати жить. Теперь он ездит в больницу вместо меня.
   Зима кончилась, я ее пережил, на улицах сырыми кучами лежит  снег,  его
не увозят, не разгребают, он исчезает самостоятельно от теплого воздуха, и
нечто подобное происходит в  моей  судьбе:  нагромождения  тают,  осталась
влага, я живу один в пустой квартире. Катя, Васенька и хомяк уехали к  его
родным в деревню под Псков...


   Он сказал: "Давай встретимся на Тверском. У меня  кончится  семинар,  я
выйду из института часов в шесть..." И вот он идет,  помахивая  портфелем,
улыбающийся, бледный, большой, знакомый,  нестерпимо  старый,  с  клочками
седых волос из-под кроличьей шапки, и спрашивает: "Это ты?" - "Ну  да",  -
говорю я,  мы  обнимаемся,  бредем  на  бульвар,  где-то  садимся,  Москва
окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения.
   Декабрь 1980