бняке, у Спасо-Наливковского, осенью первого военного года он
служил в пожарной команде  Ленинского  района.  Служил!  Шестнадцатилетний
мальчишка... Теперь на особняке опять, как и до войны,  вывеска:  "Детский
сад N_62". Из раскрытых  окон  выглядывают  лаковые  листья  фикуса,  поет
радио.
   Он идет все быстрее, почти бежит.
   Он выходит на мост, перекинутый через  канал  -  знаменитую  московскую
Канаву. Возле кинотеатра "Ударник" толпится народ, все почти  молодежь,  -
ну да, теперь ведь каникулы.
   Москвы-реки еще  не  видно,  но  уже  чувствуется  ее  свежее  дыхание,
угадывается ее  простор  за  рядами  домов.  Когда-то  он  жил  здесь,  на
Берсеневской набережной, а учился на Софийской, прямо напротив Кремля.  Он
ходил в школу под аркой моста - там всегда было сумеречно и гулко, и можно
было вызывать эхо. А после уроков они занимались "закалкой  воли":  ходили
по каменному парапету набережной, расставив руки для равновесия. Потом это
заметил кто-то из учителей и попало всему классу.
   Он останавливается на могучем бетонном взгорье - на середине моста.
   Большой Каменный!
   Самый красивый мост в мире. Теперь он не сомневается в этом, - он видел
мосты в Праге и в Вене и множество других мостов в разных странах.
   Отсюда  город  кажется  беспорядочно  тесным  -  улиц  не  видно,  дома
воздвигаются один над другим в хаосе  желто-белых  стен,  карминных  крыш,
башен, облепленных лесами новостроек, искрящихся на солнце окон.
   Но по отдельным знакомым  зданиям  можно  угадать  улицы:  вон  блестит
стеклянная крыша Пушкинского музея, левее, у  самого  берега,  раскинулась
строительная площадка - еще до войны здесь начали строить Дворец  Советов,
- как огромные зубья, торчат в круге массивные опоры фундамента.
   А по правую руку - высоко на холме Кремль. Старинные башни,  подернутые
сизой, почти белой у подножия  патиной,  и  гряда  зелени  за  стеной,  на
кремлевском дворе, а над зеленью - стройный, белогрудый дворец  с  красным
флагом на шпиле.
   Сколько раз до войны видел он эти башни и ели  и  этот  гордый  дворец,
видел зимой и летом, на солнце и под  дождем,  из  окна  троллейбуса  и  с
набережной, - сейчас у него  такое  ощущение,  словно  он  видит  все  это
впервые. И впервые видит сказочную красоту Кремля,  чудесней  которой  нет
ничего на земле.
   Потом он идет через площадь у Боровицких ворот к библиотеке Ленина.
   Он вглядывается в лица встречных людей и удивляется:  почему  не  видно
знакомых? Ему кажется, что он всех должен увидеть сегодня же, встретить на
улицах.
   Сейчас он поднимется на Красную площадь. Уже близко, близко...
   Он в центре Москвы.  Город  окружает  его  неутихающим  звонким  гулом,
голосами и смехом  толпы.  Перед  ним  возвышается  белый  утес  гостиницы
"Москва", и налево, в гору, уступами  многоэтажных  домов  взбегает  самая
людная и живая, сверкающая зеркалами витрин улица Горького.
   Как он мечтал об этом дне!
   Он идет между людьми, касается их плечами, влюбленно заглядывает  им  в
глаза, вслушивается в разговоры. Ведь все это москвичи -  его  земляки,  к
которым он вернулся сегодня после пятилетней разлуки. И этот  широкоплечий
мужчина в сером плаще и шляпе, и веснушчатый мальчуган в теннисной  майке,
и румяная женщина с ребенком на руках, и другая, в очках, с портфелем  под
мышкой, из которого торчит бутылка молока,  и  девушки  -  их  так  много!
Девушки в белых, розовых и сиреневых платьях, загорелые и  быстрые,  глаза
их блестят, и они все улыбаются ему, а он им. Он улыбается им в  ответ,  и
ему кажется, что все эти люди - его старые  знакомые,  он  просто  немного
забыл их за пять лет. Вероятно, и  он  изменился.  Но  они  вспомнят  друг
друга, очень скоро!
   Брусчатка Красной площади отливает раскаленной синевой  неба.  Он  идет
выпрямившись и подняв голову. Здесь  все  по-прежнему,  как  до  войны,  -
торжественный строй голубоватых елей вдоль Кремлевской стены, два  солдата
застыли у дверей великой гробницы. Их  юные  лица  загадочны  и  надменны.
Кажется, эти же самые парни стояли здесь и тогда, пять лет назад.
   Медленно, с бьющимся сердцем, он проходит через  площадь  и  все  время
смотрит направо. Он видит, как на часах  Спасской  башни  прыгает  золотая
стрелка и в ней на одно слепящее мгновение вспыхивает солнце.
   А когда он спускается на набережную, к нему  подходит  молодой  парень,
скуластый и черноглазый, тоже в гимнастерке  и  сапогах,  и  спрашивает  с
виноватой запинкой:
   - Случайно не знаешь, друг, как в Третьяковскую галерею пройти?
   - Как не знаю! - почти кричит он, чему-то вдруг очень обрадовавшись.  -
Конечно, знаю! Я сам бы с тобой пошел, но я  уж  решил  -  Третьяковку  на
завтра. Вот слушай: иди через Каменный, нет  -  лучше  через  Москворецкий
мост...
   И он старательно и подробно объясняет парню, как пройти в Третьяковскую
галерею. Тот уходит, благодарно кивая. А  он  смотрит  вслед  и  улыбается
счастливо и изумленно: подумать только, завтра и он пойдет в  Третьяковку!
А если захочет, то  пойдет  и  сегодня.  Стоит  ему  захотеть  -  и  через
пятнадцать минут он будет в Третьяковке!


   И вот он в вестибюле метро, залитом рассеянным электрическим светом, от
которого мраморные стены, одежда и лица людей приобретают матово-оранжевый
оттенок.
   Напористый людской поток проносит его к одному из двух эскалаторов.
   Ему явственно кажется, что он  спускался  по  этому  эскалатору  совсем
недавно - неделю назад, вчера. Здесь все знакомо, ничто не  изменилось  со
вчерашнего дня - который был пять лет назад...
   Люди легко сбегают с  эскалатора  и  расходятся  в  разные  стороны.  В
однообразное гудение  эскалатора  и  шум  множества  разговоров  врываются
нарастающий лязг и громыханье. Это подходит еще невидимый поезд.
   Кто-то трогает его за рукав - деревенская старуха в платке.
   - Сынок, а на "Сокольники" мы здесь посадимся ай нет?
   - Что вы! Нет, нет! Вы не туда идете:  вам  надо  подняться  обратно  и
перейти на другую станцию! Вы сейчас...
   Но чей-то бас спокойно прерывает его:
   - Вовсе не обязательно.  Идите,  бабуся,  вниз  и  пройдете  по  новому
переходу на станцию "Охотный ряд".
   - Какому переходу? - спрашивает он  высокомерно,  уязвленный  тем,  что
кто-то вздумал поправлять его. - Вы путаете. Это  на  "Библиотеке  Ленина"
есть переход.
   - Я никогда не путаю, товарищ. Если не в курсе, не надо учить других. А
вы, бабуся, не слушайте его, а спокойно идите по новому переходу и  своего
достигнете.
   Да, ведь верно! Он же читал в газетах о новых станциях, открытых еще  в
войну, и о новом переходе в центре. Надо немедленно все это осмотреть.
   После июльской жары так приятна мраморная свежесть подземелья! Он  идет
по новому переходу, пытливо разглядывая алебастровые украшения, выложенный
цветными  плитками  пол,  и  с  наслаждением  вдыхает   знакомый,   всегда
присутствующий в метро чуть сыроватый запах - запах  свежей  известки  или
влажных опилок.
   Он идет медленно, и все обгоняют его. Кажется, он единственный праздный
человек в этой торопливо бегущей толпе.
   Через час, утомленный  всем  виденным,  он  выходит  на  своей  любимой
станции. Площадь Маяковского ослепляет его голубизной и солнцем, окунает в
зной.
   Он читает афиши: выступление  Ансамбля  железнодорожников...  Армянский
хор... Гастроли польского скрипача, профессора Варшавской консерватории...
Вечер юмора... Командное первенство по борьбе... Сколько новых, незнакомых
ему имен!
   Вдруг кто-то хватает его за плечи.
   - Вадим!
   Круто обернувшись, он видит Сергея - Сережку  Палавина,  своего  самого
старинного друга еще со  школьной  скамьи.  Вот  она,  встреча!  Он  будто
чувствовал, что это должно случиться сейчас.
   Они обнимаются неуклюже и в первые секунды не находят слов.
   - Я звонил тебе утром, - говорит Вадим.
   - Знаю, знаю! Ну, как ты? Черт! - Сергей стискивает Вадима в  объятиях,
трясет его и хохочет. - И  здоров  же  ты  стал!  Нет,  ты  смотри,  какой
здоровый! Отъелся на армейских харчах, а?
   - Да и ты не из тощих.
   - Ну-у, куда мне! И в лице у тебя этакое бывалое, солдатское... Как  мы
встретились-то, а? Блеск!
   - Я думал вечером зайти...
   - Ну вот и встретились!.. У тебя, значит, Красная Звезда и медали в два
наката, - нормально!
   Вадим смотрит в сияющее лицо друга: в общем Сергей не изменился, только
вырос, стал шире в плечах. Такие же пушистые светло-русые волосы,  голубые
глаза с веселым  татарским  разрезом,  а  загорелый  выпуклый  лоб  слегка
рассечен морщинами - их не  было  пять  лет  назад.  Вид  у  него  глубоко
штатский и праздничный: летний костюм кремового цвета и сандалеты из белой
кожи. Ну как же! Сережка всегда любил пофрантить.
   Они идут по  Садовой,  еще  неловкие  и  напряженно-взволнованные  этой
долгожданной и такой внезапной встречей.
   Что  можно  рассказать  в  первые   полчаса?   Кажется,   ничего.   Они
рассказывают о том, что давно знают из  писем.  Сергей  работал  до  конца
сорок третьего года в Свердловске, в  научно-исследовательском  институте,
потом его призвали и направили на Северо-Западный фронт, там он  и  служил
до конца войны. С декабря сорок пятого - вот уже больше полугода  -  он  в
Москве.
   - Ну, а где наши ребята? - спрашивает Вадим. - Где Ромка, Людочка?  Где
Митя Заречный?
   Сергей видел одного только Ромку - он в  Москве,  работает  на  часовом
заводе. Людочка уехала куда-то  с  мужем  -  кажется,  в  Казахстан.  Митя
Заречный служит в оккупационных войсках, в Берлине. А  вот  Петя  Кирсанов
погиб. Еще в сорок втором.
   - Да, я знаю, мне писали. Жаль Петьку... - Вадим помолчал. - А  что  ты
делаешь, Сергей? Учишься?
   - С этого года начну.
   - Где?
   - Еще не решил. Или в МГУ, или где-нибудь  еще.  -  Сергей  вздыхает  и
озабоченно покачивает головой. - Пора, пора начинать!  Я  же  полгода  без
дела болтаюсь, надоело...
   Вадим давно решил -  он  поступит  в  педагогический,  на  литературный
факультет. Но ему пока не хочется говорить о себе.
   - Не женился, надеюсь? - спрашивает вдруг Сергей.
   - Да нет, где же...
   - Ну правильно, - говорит Сергей наставительно. - Нам,  брат,  с  тобой
нельзя раньше времени обзаводиться семейством. Никак нельзя. Теперь начнем
учиться,  пробиваться,  как  говорят,  в  люди,  а   это   легче   одному,
необремененному, так сказать...
   Вадим плохо слушает, точнее  -  он  плохо  понимает  Сергея.  Радостное
возбуждение этого огромного солнечного дня  все  еще  не  покидает  его  и
кружит голову.
   Потом они приходят к Сергею - в большой старый дом на улице  Фрунзе,  с
угловыми башенками, кариатидами,  балкончиками.  Четыре  верхних  этажа  -
современная надстройка из красного, еще не оштукатуренного кирпича.
   Их встречает мать Сергея, Ирина Викторовна.  Она  заметно  состарилась,
сгорбилась, черные волосы ее потускнели, но она  все  такая  же  -  та  же
необычайная для ее рыхлой фигуры подвижность, та же привычка разговаривать
шумно и неустанно, перебивая других. Ирина Викторовна встречает Вадима как
сына - целует, разглядывает ревнивым и  пронзительным  взглядом,  умиленно
восклицает:
   - Господи, да ты совсем мужчина! Боже, какие плечи, голос!..
   В квартире беспорядок, какой бывает, когда собирают кого-то в дорогу, -
Ирина Викторовна  держит  в  руках  шпагат,  на  выставленном  в  коридоре
чемодане лежит свернутое летнее пальто, а на столике под телефоном блестит
никелированной  макушкой  термос.  Оказывается,   сегодня   отправляют   в
пионерлагерь Сашу - младшего  брата  Сергея.  Вот  он  и  сам  выбегает  в
коридор, что-то напевая и шлепая себя по лбу  покрышкой  от  волейбольного
мяча. Увидев Вадима, Саша сконфуженно застывает на месте.
   - Сашуня, а этот дядя - Вадим. Ты не узнаешь?
   Саша смотрит на Вадима исподлобья и качает  круглой,  стриженой,  будто
обсыпанной золотыми опилками головой. Нет, он не узнает Вадима. Да и Вадим
не узнал бы Сашу, - пять лет назад это был четырехлетний карапуз, а теперь
уже школьник третьего класса.
   Из комнат доносится женский голос:
   - Ирина Викторовна, а где мыльница? На комоде нет!
   - Возьмите в ванной, Валюша! - отвечает Ирина  Викторовна  поспешно.  -
Возьмите мою, мраморную.
   В дверях появляется темноволосая, худенькая девушка лет  двадцати,  она
близоруко щурится, увидев Вадима, и неуверенно кивает.
   - Это Вадим, ты знаешь его по моим рассказам, - говорит Сергей. - А это
Валя.
   - Я вас представляла совсем другим, - говорит Валя,  протягивая  Вадиму
очень красивую, белую, обнаженную до локтя руку.
   - Интересно, каким?
   - Почему-то черным, низкорослым, таким крепышом. И в очках.
   - Воображаю, что Сережка нарассказал про меня! - смеется Вадим.
   - Нет, он просто  говорил,  что  вы  очень  серьезный  и  положительный
человек. Он часто говорил о вас.
   В разговор вступает Ирина Викторовна:
   - Валюша, это же друзья детства! Я помню их вместе еще  вот  такими,  -
она дотрагивается до Сашиного живота, отчего Саша недоверчиво  усмехается.
- Серьезно, Саша, я помню Вадима таким крохотным! Мы жили на даче.  Помню,
как они носились с этими змеями, какой-то телефон проводили,  помню...  да
господи, чего только не было! А потом школа, Дом пионеров. И слезы были, и
ссоры - все-таки пятнадцать лет! Ребята, и опять  вы  вместе!  А?  Ну,  не
чудеса ли? Оба живые, орденоносные... Ну, обнимитесь же!
   - Я, кстати, не орденоносный, а только медаленосный, - бормочет  Сергей
усмехаясь и притягивает Вадима к себе за плечи. - Эх,  Вадька,  мать-то  у
меня какая сентиментальная! Прямо сказительница...
   - Ну, идите, ребятки, идите в комнаты! Поговорите!
   Валя извинилась,  сказав,  что  ей  надо  помочь  Ирине  Викторовне  по
хозяйству, и ушла в глубь коридора.
   - Кто это - Валя? - спрашивает Вадим, оставшись с Сергеем в его комнате
наедине. - Родственница ваша?
   - Нет, знакомая просто... Учится в медицинском. Очень толковая девушка,
умница.
   В комнате Сергея на редкость чисто и прибрано - так  всегда  бывало  на
его  столе  в  школьные  годы.  Два  больших  застекленных  книжных  шкафа
аккуратно заставлены книгами. Переплеты так безукоризненно пригнаны один к
другому, так свежи  их  краски,  что  библиотека  похожа  на  выставку,  -
кажется, не хватает таблички: "Руками не трогать".
   - А ты, я вижу, в отцовский кабинет переселился,  -  говорит  Вадим,  с
удовольствием оглядывая знакомую  комнату,  -  ведь  это  кабинет  Николая
Степаныча? А где ружья охотничьи, -  я  помню,  вот  здесь  висели?  -  Он
показывает на стену, где висит теперь  несколько  фотографий  артистов,  и
среди них портрет Лермонтова. - Николай Степаныч, наверно, в командировке?
Все разъезжает?
   Сергей чуть хмурится.
   - Папаша-то с нами не живет! Забыл?
   - Ах, да... я забыл, - бормочет Вадим, смутившись.  И  как  это  он,  в
самом деле, забыл!
   Перед  войной  родители  Сергея  разошлись.  Вадиму  вспомнился  жаркий
июньский день - экзамен по алгебре  в  девятом  классе,  -  когда  Сережка
пришел в школу бледный, с красными глазами и говорил всем, что пережарился
на солнце и заболел. Экзамен он сдал на "посредственно". А после  экзамена
признался Вадиму, что вчера вечером он провожал отца и потом не  спал  всю
ночь. Отец его уехал навсегда в  другой  город,  на  Кавказ...  Через  три
недели после этого экзамена по алгебре началась война.
   Вадим и Сергей садятся друг против друга,  закуривают.  И  оба  молчат,
словно обо всем уже наговорились. И кажется, уже не о чем говорить.
   Вадим замечает под стеклом  на  столе  карандашный  портрет  Сергея,  -
коротко подстриженный, улыбающийся подросток в  курточке  с  молнией.  Это
Сергей, не то в восьмом, не то в девятом классе, и рисовал его сам  Вадим.
Под рисунком надпись "Кекс", и еще  ниже,  почему-то  по-латински:  "Pinx.
W.В." [рисовал В.Б.]
   - Кекс! - Вадим улыбается, глядя на рисунок. - Вот  мы  и  встретились,
Кекс... Кстати, я уже забыл, почему тебя так прозвали?
   -  И  я  не  помню.  Меня  уже  много  лет  никто  так   не   называет.
Действительно, почему Кекс?
   Вадим с недоумением пожимает плечами.
   - Странно. Совсем вылетело из головы...
   - Да, многое позабылось... А я помню, когда ты делал этот портрет  -  в
восьмом классе, для новогодней газеты.
   - Это-то и я тоже помню.
   Они молчат некоторое время и оба серьезно и  внимательно  рассматривают
рисунок. Этот листок из тетради в клетку, чернильный след  пальца  в  углу
вмиг оживляют в их памяти многое-многое  из  той  светлой,  шумной  и  уже
далекой жизни, которая называлась - школа...
   - Ты хорошо рисовал, тебе бы  учиться  этому  делу,  -  говорит  Сергей
задумчиво. - А фронтовые зарисовки у тебя есть?
   - Есть кое-что, мало.
   -  Ну,  понятно.  Ты,  значит,  дошел  до  Праги?  Ты  был  на  Третьем
Украинском?
   - Нет, на Втором. Мы шли через Румынию, Венгрию...
   - И Будапешт брал?
   - В первых уличных боях мы не участвовали.  Нас  бросили  на  север,  к
Комарно, а в это время  Третий  Украинский  завязал  бои  в  Будапеште.  А
потом... Ты помнишь, немцы подкинули к Будапешту одиннадцать дивизий?
   - Да, да, да! Как будто припоминаю...
   - Ну вот, и  мы  рванули,  значит,  обратно  к  Будапешту.  На  танках.
Вообще-то это был рейд на Комарно...
   - Ты в танках все время?
   - Да, я в танках...
   И начинается долгий разговор о войне.


   За окном синий с золотом  душный  вечер  московского  лета.  Как  много
рассказано в этот вечер и как мало! Разговор будет продолжаться завтра,  и
послезавтра, и еще много дней.
   Вадим выходит на улицу. Завтра они пойдут с Сергеем  в  Третьяковку.  И
надо уже готовить документы для института,  сходить  туда  и  все  узнать,
достать программы, купить книги...
   Улицы полны людей  -  это  уже  не  дневные,  торопящиеся  пешеходы,  а
вечерняя, плавно текущая толпа. Лица людей, оживленные, молодые,  веселые,
озарены сиянием фонарей и световых реклам и звезд,  щедро  рассыпанных  по
высокому синему косогору.
   С Гоголевского бульвара веет пахучая волна запахов - зелени  и  цветов.
Бежит через площадь, позванивая, совсем пустой трамвай, - москвичи в такой
вечер предпочитают ходить пешком.
   И Вадим идет домой пешком.
   Идет по бульвару, через Метростроевскую и Крымский мост...
   Он как будто пьян, и даже трудно сказать  -  отчего.  От  рюмки  водки,
которую он выпил за ужином у Сергея, или от сладкого  чая,  или  от  этого
родного московского вечера, плывущего над городом в облаке тепла, в зареве
уличных светов и в шуме человеческих голосов, смеха, сухого шороха ног  по
асфальту, музыки из распахнутых окон?
   Вчерашний старший сержант Вадим Белов пьян главным образом от счастья.
   Он счастлив оттого, что вернулся в родной город, к своим старым  и  еще
неизвестным друзьям и к новой жизни. К той  мирной  и  трудовой  жизни,  о
которой он мечтал на войне, ради которой он вынес столько лишений,  одолел
так много трудностей и прошел в кирзовых сапогах полсвета.
   Здравствуй, новая жизнь, которая начинается завтра!



        "2"

   И Вадим Белов, так же как и Сергей Палавин, работал теперь за отцовским
письменным столом. Осенью, в холодные дни, в  дождь,  он  надевал  кожаное
отцовское пальто с широким поясом и такими глубокими карманами, что руки в
них можно было засунуть чуть ли не по локоть. Это было  старое,  но  очень
крепкое пальто: отец купил его еще на Дальнем Востоке.
   Над письменным столом висит фотография отца в  этом  пальто  -  он  без
шапки, седоватые волосы вьются буйно и молодо над широким  лбом,  а  глаза
чуть прищурены,  улыбаются  насмешливо  и  проницательно,  все  видя,  все
понимая... Глаза у отца были  темно-синие,  а  на  фотографии  они  совсем
черные, южные, очень живые.
   Старые знакомые часто говорят матери:
   - Дима стал очень похож на отца. Вылитый Петр Андреевич!
   Вадиму приятно это слышать - ему хочется быть похожим на отца.  А  Вера
Фад