, кофейного цвета пыль,
которая, чуть  тронуть,  вздымается  облаком.  Но  сейчас,  ранним  утром,
шлепать по  гудрону  одно  удовольствие.  Пробежав  шагов  полтораста,  он
сворачивает в редкий сосновый лесок,  тянущийся  по  всему  берегу.  Здесь
босые ноги вновь ступают осторожно, потому что в опавшей  хвое  попадаются
шишки, кусочки  стекла,  притаились  коварные  сосновые  корни,  только  и
ожидающие того, чтобы ударить по пальцу. И вот он на берегу на  обрыве,  а
все уже там, внизу; Алешка в красных плавках, толстый Петух  и  загорелый,
как чертик, Чуня. Он вопит им радостно, машет руками и прыгает  с  разбега
грандиозным прыжком вниз, на песок.
   - Ага, Сашке разогревать!
   - Чур, не мне!
   - Почему?
   - Я позавчера разогревал!
   - Петух, твоя очередь.
   - Моя-а? Ой, холодища... нет, бр-р!
   - Петух, ты самый жирный, тебе не страшно. Валяй разогревай.
   - Ты тоже не худенький.
   - Ладно, чего с ним разговаривать! Бросай его!
   - Держи Петуха! Стоп! Хватай за ногу... Эй, не брыкайся!
   Три  мальчика  хватают  четвертого,  самого  смуглого  и  толстого,  и,
несмотря на то что он яростно  отбивается,  вывертывается  и  орет  дурным
голосом, разносящимся далеко по реке, тащат его к воде и, зайдя до  колен,
начинают раскачивать, стараясь бросить подальше. Но он тяжел,  бросить  не
удается, к тому же он крепко вцепился в своих мучителей, и кончается  тем,
что все четверо с криками, гоготом, взметнув брызги, валятся в воду тут же
у берега. Мальчик, которого зовут Петухом, злорадно кричит:
   - Что? Разогрели? - и, вырвавшись из свалки, быстро плывет  к  середине
реки. Голова его опущена, руки загребают часто и сильно, а ноги вспенивают
воду, как хороший мотор.
   Трое тотчас бросаются в погоню.
   - Лови его! Ауп Петуху! Ауп ему!
   "Делать ауп" -  это  значит  топить.  Нажимать  на  макушку  и  вгонять
человека под воду. Саше, конечно, "ауп" не делают, он плавает не  очень-то
здорово. Но топить Петуха - милое дело. Через две минуты все  четверо  уже
далеко от берега, на середине реки, где волна прозрачна, оглушает, слепит,
где нет ничего, кроме стука в  ушах  и  густого,  забивающего  нос  запаха
речной воды и ощущения  бездны  под  ногами,  страшной,  холодящей  живот.
Догнав  Петуха,  мальчики  начинают  по  очереди  прыгать  ему  на  плечи,
вдавливая его в воду, или же, ладонью нажимая на черную блестящую макушку,
заставляют Петуха погружаться под воду, при этом все четверо, Петух  тоже,
выкрикивают: "Ауп!" Утонуть Петух не может, он слишком толст; кроме  того,
он занимается в секции плавания "Юного динамовца". Не  успев  погрузиться,
черная Петухова голова выскакивает, как пробка, на поверхность. Но все  же
после шести или семи "аупов" Петух начинает  захлебываться,  на  лице  его
исчезает улыбка и мелькает выражение  бессмысленно-испуганное,  он  кричит
что-то булькающим, неразборчивым голосом и поднимает обе руки  -  сдается.
Мальчики сразу оставляют его в покое, и только один из них вдруг  снова  в
азарте прыгает на Петуха и топит его,  но  тот  уже  не  выскакивает,  как
пробка, он появляется не сразу, отплыв в  сторону,  широко  разевает  рот,
жадно дышит, и лицо его  делается  плоским  и  скучным.  Тот  же  азартный
мальчик делает движение к Петуху,  но  его  останавливают:  "Кончай!"  Все
четверо не спеша плывут к противоположному  берегу.  Петух  плывет  позади
всех, он повернулся на спину, лежит, раскинув руки, отдыхает.
   Противоположный берег - низкий:  луговой,  прибрежное  дно  скользко  и
неприятно, в иле, в водорослях. Взбалтывая мутную  воду,  разрывая  ногами
водоросли, мальчики устало выбираются на берег, вспрыгивают по  глинистому
двухметровому откосу наверх, где начинается луг,  и  ложатся  животами  на
траву. Река еще холодна, мальчики дрожат, губы их посинели, тела вжимаются
в землю, ища тепла. Надо бы побегать, чтобы согреться, но все четверо  без
сил. Несколько минут они не двигаются,  не  разговаривают,  только  тяжело
дышат, стучат зубами и сладостно бурчат и хрипят, наслаждаясь  проникающим
в них теплом: снизу, от земли, и сверху, с безоблачного неба, откуда палит
небыстро разгорающееся августовское солнце.
   Наконец мальчик в красных плавках, Алеша,  приподнимается,  садится  на
траве, сложив ноги по-турецки, и смотрит на реку. Поросший сосной  высокий
берег с крутым песчаным спуском, откуда они приплыли, лежит сейчас в тени.
Все там лиловое, смутное, туманно-солнечное. Кто-то плещется вблизи самого
берега, но от дали не видно кто, слышны женские голоса, смех, хлопанье рук
по воде.
   Мальчик, которого зовут Чуня, тоже  садится  и,  обняв  руками  колени,
смотрит на  противоположный  берег.  Он  кажется  таким  далеким,  уютным.
Затевают спор: кто купается на том берегу?  Вглядываются  напряженно,  изо
всех сил и высказывают  предположения.  Чуня  говорит,  что  купаются  его
родичи, Петуху кажется, что Графиня со своими собачками, а Алеша говорит -
Галька Большая. Спорят, горячатся. Саша тоже, приставив ладонь  к  глазам,
заслоняясь от солнца, от блеска  реки,  пытается  что-то  увидеть  на  том
берегу, но, как ни  напрягает  зрение,  как  ни  прищуривается,  не  может
разглядеть ничего кроме лиловатой каймы леса над полосою реки и поэтому не
участвует в споре. Он близорук, у него даже есть очки; правда, надевает их
редко, только в  кино.  Зато  слух  у  него  превосходный.  Прислушавшись,
различает  чей-то  знакомый,  высокий   и   звонкий   голос:   "Немедленно
возвращайся!" Вероятно, мать Гальки Большой командует с берега.
   - Галька Большая уехала, - говорит Чуня. - Это мои полоскаются.
   - Куда уехала? Бреши!
   - Уехала, - говорит Чуня и не добавляет ничего. Но все ему  верят.  Его
отец комендант. Они живут в домике лесничества.
   - Не бреши, Чунявый... - лениво тянет Алеша, но видно, что спорить  ему
неохота.
   - А я видал, как они документы жгли.
   - Какие документы?
   - Бумаги всякие, письма. Слышим вдруг, с ихней  террасы  гарью  пахнет.
Мать говорит: полезай на чердак, посмотри в щелку, чего делают. А я  часто
в щелку смотрел. Гальку видел, мамашу ее видел, старичка ихнего,  они  его
купали по выходным. У него тут все висит, как тряпочки.
   - Ну, дальше что?
   - А то, что Галькина мать бумаги жгла. На керосинке.
   Наступило молчание - не знали, что сказать. Тайная тоска  томила  Сашу.
Ничего плохого не случилось в его жизни, но захотелось  домой  -  а  вдруг
пришла телеграмма? Правда, теперь уже все равно. Парад прошел.
   - Подглядывать, между прочим, не-хо-ро-шо, - говорит Алеша.
   - Подумаешь! Они все равно уехали.
   - Вот бродяга, все знает точно! - усмехается Алеша. - Первое лето живет
и все знает точно. Может, ты шпион? В щелки подглядываешь и все знаешь?
   - Наверное, шпион! - смеется Петух.
   Чуня вскакивает на ноги.
   - Кто шпион? - Лицо его покраснело. Он стоит, сжав кулаки.
   - Да ты.
   - Я?
   - Ну ты. А дальше? - Мальчик в красных плавках поднимается на ноги.  Он
немного ниже Чуни, но шире в плечах.
   - Дурак ты, - Чуня зло сплевывает и, не желая того, попадает  на  босую
Алешкину ногу.
   - За плевок ответишь, - говорит Алеша, поднимая правую ногу, на которую
попал плевок, и намереваясь ударить именно этой, опозоренной ногой.
   - А ты за шпиона ответишь! - кричит  Чуня  и  убегает.  Пробежав  шагов
двадцать вдоль берега по траве, он останавливается и  кричит:  -  Сами  вы
шпионы! У вас весь участок шпионский! Эй вы, шпионы, шпионы, шпиончики!
   - Ну смотри, Чунявый, мы тебе навтыкаем, - грозит кулаком Алеша.
   - На площадку не приходи, - добавляет Петух.
   Чуня скоком прыгает в воду и плывет, суматошно махая  руками,  брызгая,
торопясь, как видно, в большом страхе. Отплыв  немного,  поворачивается  и
кричит:
   - Эй вы, пончики-шпиончики! - Трое оставшихся на берегу  мечут  в  него
комья сухой глины, мечут в спешке, не целясь, и  все  мимо.  Чуня  ныряет,
спасаясь от пуль. Наверное, сам себе представляется  Чапаем,  потому  что,
выныривая на миг, орет истошно: - Вре-ешь! Не возьме-ешь!
   Мальчики один за другим бросаются за ним в  погоню.  На  середине  реки
Петух догоняет его, но в глазах Чуни такой испуг и мольба, что у Петуха не
подымается рука делать Чуне "ауп" и он лишь презрительным жестом,  ладонью
плещет Чуне в лицо и говорит:
   - Ладно, живи.
   Все  четверо  почти  одновременно  доплывают  до   берега;   задыхаясь,
отплевываясь и ковыляя по мелким камушкам, выбираются на гладкий песок,  и
первое,  что  Саша  видит,  -  знакомая  рыжая  собачонка,  прыгающая   от
нетерпения.
   - Они меня топить хотели! И  дразнили  шпионом!  -  счастливым  голосом
заливается Чуня.
   На песчаном склоне сидят двое: усатый бритоголовый отец Чуни  по  имени
Поликарпыч в черных трусах и толстая мать Чуни в  чем-то  голубом,  белая,
необмерная, в круглых складках. Мать Чуни улыбается,  отец  тоже  смеется,
лицо у него, как у кота, усатое.
   - Это как такое - топить? Разве нынче дозволено топить?
   Он хихикает, машет костлявой рукой и пытается встать. Рядом с  ними  на
одеяле еда в тарелках, патефон. Наигрывает "Марфушу". Не с  первого  раза,
но все же отец Чуни поднимается  и  делает  шаг  к  воде,  Петух  и  Алеша
бросаются наутек. А Саша не умеет убегать, стоит как вкопанный. Отец  Чуни
приближается к нему, по-прежнему улыбаясь плоским  кошачьим  ртом,  весело
играя глазами, и вдруг цепкой рукой хватает Сашу за ухо.
   - Это почему такое - топить? Разрешение имеете? Без  разрешения  никому
ничего нельзя... Ни-ни... Не дозволяю... - бормочет он, закручивая  Сашино
ухо с такой силой, что боль пронизывает Сашу от головы до пят.
   - Беги! Беги! - кричат Петух и Алеша.
   Но вырваться из железной руки невозможно.  И  пожаловаться  на  ужасную
боль нельзя. Поэтому Саша молчит, стискивает зубы, на глазах его выступают
слезы. Патефон наигрывает: "Марфуша все хлопочет, Марфуша замуж  хочет..."
Отец Чуни гнет Сашину голову к земле, все  ниже,  ниже,  стараясь  вырвать
крик о пощаде, но Саша готов умереть, но не закричать. "И будет верная она
жена..." Отец Чуни бормочет:
   - Сказано, топи, говорят, щенят, пока слепые...  Так  что  разрешают...
Можно... Пожалуйста...
   -  Отпусти  мальца,  -  слышит  Саша  голос  женщины.  -  Он  без  тебя
нахлебается.
   Пальцы разжались, и Саша, оглушенный болью,  карабкается  по  песчаному
склону наверх. Там на скамейке  над  обрывом  сидят  сестра  и  мама.  Они
смотрят  странно,  холодно,  не  возмущаются  Поликарпычем,  не   выражают
сочувствия, не восхищаются его мужеством.
   - Мы зовем тебя полчаса, - говорит мама. - Ты не слышал?
   - Нет, - говорит Саша.
   - Пойдем, быстро позавтракаешь, и поедем в Москву.
   - В Москву? - удивляется Саша. - Будем ждать телеграмму?
   - Нет, - говорит мама. - Телеграмму ждать не будем.  Просто  поедем  на
несколько дней. У меня там дела.
   Саша видит, они  обе  уже  одеты,  сестра  в  своей  красной  кофте,  в
войлочной кавказской шляпе и с сумкой, в которой книги. Он оглядывается на
реку, на луг, на все это просторное, солнечное, что он должен покинуть  на
несколько дней. Блестит в искрящемся плеске река, белым  сахарным  куполом
стоит над лугом, над  избами  в  мареве  горизонта,  над  невидимым  полем
Тушинского аэродрома круглобокое кучевое облако.  Оно  не  испарилось,  не
исчезло в синеве до сих пор; по-прежнему в августе белая гора  возвышается
над старым деревенским аэродромом, над многоэтажными домами, над излучиной
реки,  одетой  в  гранит,  чуть  заметно  под  напором   западного   ветра
передвигаясь к востоку, к центру  Москвы,  и  вслед  за  облаком  медленно
передвигается точно такая же, как когда-то, легчайшая прозрачная  тень,  и
машины внизу то ныряют в эту прозрачность, то  выскакивают  на  солнцепек,
сверкая черными и салатными лакированными частями, летя  серебряной  дугою
шоссе в Шереметьево, в Лондон, в Вену, в Бомбей, в Куала-Лумпур.  Надо  ли
вспоминать? Бог ты мой, так же глупо, как: надо ли жить? Ведь вспоминать и
жить - это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без  другого  и  составляет
вместе некий глагол, которому названия нет.



        "ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК"

   Это вот что: шаркающая толпа на знойном асфальте, гул  голосов,  клочья
музыки отовсюду, ее пух, ее сор, музыкальные  перышки  летают  в  воздухе,
невидимые оркестры где-то выбивают свои  перины,  обертки  мороженого  под
ногами, в урнах сам собой загорается мусор, растекание толпы, человеческий
вар в лабиринтах аллей, краткие спазмы, тугая  пульсация,  запахи  листвы,
сигарет, потных тел, шашлыков,  гниловатой  воды  пруда,  вокруг  которого
валунами сидят  бетонные  лягушки,  тихая  поднебесная  жизнь  гигантского
колеса, закупоренные в люльках счастливцы, чье-то бормотание  в  микрофон,
хохот перед зеркалами, в которых страшно себя узнать,  гром  динамика  над
площадкой, охотничий  бег  милиционера,  ныряющего  в  толпе,  постепенная
тишина, шепот деревьев, одинокие озабоченные собаки  в  пустынных  аллеях,
запах реки и лип, из-за куста  рябины  выпадение  серолицего  человека  со
спущенными штанами, хлопок выстрела, надвигается  вечер,  прохладой  дышит
овраг, лучше обойти его стороной, все это  неизведанный  континент,  здесь
есть свои джунгли, свои пещеры, свои коварные туземцы, добрые  незнакомцы,
здесь сочится, пресекаясь, чахлым ручейком мое детство...
   Я живу неподалеку, мой дом безлюден. Кончаются  уроки  в  школе,  и  я,
вместо того чтобы бежать домой - что там делать, в пустыне комнат? - иду к
Левке Гордееву, который живет во флигеле во дворе больницы, мы  садимся  в
палисаднике за дощатый "козловый" стол, вечерами  тут  забивают  козла,  и
дуемся в шахматы до потемок, пока мужики не прогоняют нас. Левка  страстно
любит шахматы. Я тоже люблю, но меньше.  Могу  без  них  обойтись.  Иногда
играю с ним безо всякой охоты, просто потому, что он  пристает.  Левка  не
похож на  шахматиста,  он  похож  на  хулигана:  мордастый,  широкоскулый,
белобрысая челка, хмурый  из-подо  лба  прищур.  И  ходит  он  хулиганской
раскачкой. Но раскачка оттого, что Левка  чуть  хромоват,  щурится  он  от
близорукости,  а  широкие   скулы   обманчивы   -   человек   он   мягкий,
нерешительный, даже, пожалуй, трусоватый. Мать свою  он  почитает,  отчима
побаивается, хотя отчим больной и жалкий, никакого вреда сделать не может,
а ребят Левка сторонится. Они его дразнят: "Эх, Гордей! Дать  по  мордей?"
Однако в шахматной игре Левка смел и упорен, что меня удивляет.  Сражается
он до последней пешки. Левкина мать кормит нас обедом. Левка  приносит  из
дома тарелки, бросает на дощатый  стол  батон,  чтобы  рвать  руками,  так
вкусней, и мы хлебаем суп, рвем батон, едим замечательную пшенную кашу или
жареную картошку, не отрываясь от шахмат. Левкина мать, Агния  Васильевна,
спрашивает одно и то же: "А твои родители где ж?" -  "В  командировке",  -
отвечаю я. "Вона как! - говорит она с некоторым  изумлением,  будто  слыша
впервые. - С кем же ты проживаешь?" - "С  бабушкой".  -  "Вона  как..."  -
Левкина мать продолжает тихо изумляться  и  покачивает  лобастой  головой,
желтовато-смуглой, похожей на грушевидную реторту  из  нашего  химического
кабинета, мне такие головы  не  нравятся,  и,  покачивая  ею,  она  шепчет
неодобрительное. Понять нельзя, к кому неодобрение относится - ко  мне,  к
бабушке, к родителям, уехавшим в командировку, или к  кому-то  еще.  Агния
Васильевна работает медсестрой в  больнице,  и,  слава  богу,  времени  на
разговоры у нее мало. Она прибегает на  полчаса  среди  дня,  готовит  еду
Левке, кормит Станислава Семеновича, Левкиного  отчима,  который  лежит  в
темной комнате на кровати и ничего не хочет: ни работать,  ни  читать,  ни
писать, ни разговаривать, ни слушать радио. В этом заключается его болезнь
- ничего не хотеть. Вечерами он запрещает зажигать свет,  и  Левка  делает
уроки на кухне.
   Станислав Семенович работал  до  болезни  на  фабрике  гравером.  Левка
рассказывает: мать  взяла  отчима  прямо  из  больницы,  он  почти  совсем
поправился, врачи хотели выписывать, да было некуда. В одиночку  Станислав
Семенович жить не мог, а жена от него почему-то отказалась. Даже в дом его
не пускала. Остался он без  кола  без  двора,  иди  куда  хочешь,  хоть  с
Крымского моста в воду, и Левкина мать его пожалела. Было это  давно.  Мой
друг ходил тогда в первый класс. Станислав Семенович иногда чувствует себя
превосходно, читает газету, разговаривает здраво и  даже  работает:  режет
печати для собственного удовольствия или по заказу, для любителей.  А  еще
работает за столом,  пишет  что-то  в  конторской  книге.  Иногда  уезжает
куда-то, нарядившись как можно лучше, в белой рубашке, с галстуком,  берет
зонт, портфель, туда засовывает одну или  две  из  своих  конторских  книг
(Левка говорит, что в этих книгах он ведет  научные  изыскания),  надевает
галоши и пропадает на целый день. Обычно возвращается еле живой, с темным,
мрачным лицом, вешает портфель на гвоздь, ложится на кровать и погружается
в молчание. И опять какая-то пружинка ломается в нем, он не  желает  утром
вставать, поворачивается к стене, накрывается с головой, только черноватый
курчавый клок торчит из-под одеяла, свет велит гасить, окно  занавесить  и
может лежать так впотьмах часами, как будто спит,  но  на  самом  деле  не
спит. Однажды я слышу фразу, которую он тихонько, но ясно произносит, лежа
лицом к стене: "Они надеются, что я..." И еще много  раз  шепотом,  как-то
трезво посмеиваясь: "Они надеются, конечно... на что, что я..." Я не  знаю
и не пытаюсь понять, кто _они_, которые почему-то надеются  на  Станислава
Семеновича.
   Станислав Семенович - невнятная принадлежность  Левкиной  жизни.  Вроде
барометра, который висит в прихожей  для  неведомой  надобности.  Левка  в
барометре ничего не понимает, никто  не  понимает,  но  все  привыкли,  не
замечают, барометр должен  висеть  в  прихожей.  Агния  Васильевна  должна
бегать с чемоданчиком на уколы. Мы с Левкой должны с отвращением  готовить
уроки, играть в шахматы, протыриваться без билета в кинотеатр  "Авангард",
пролезать сквозь пролом в железной ограде в парк.  А  Станислав  Семенович
должен лежать в темной комнате и болеть. И правда, он невероятно  больной!
Однажды увидел его в трусах - ноги у него как палочки...
   Вечером Агния Васильевна возвращается  с  работы,  мы  все  еще  стучим
фигурами, лупим по двадцать партий без передыха, хотя я  вполне  могу  без
этого обойтись, и Левкина мать вновь принимается за свое:  "А  твоя  бабка
где работает?" Я отвечал ей тысячу раз!  Но  странная  женщина  продолжает
пытать: "Приходит, говоришь, поздно? И ты  все  один?  Экой  ты  неудалый.
Неужто другой родни у вас нет?" Она не обращает внимания на наше шахматное
безумие - моя бабушка давно бы отняла шахматы, может, выбросила бы доску с
фигурами в окно, как выбросила однажды великолепный самодельный арбалет, -
она не замечает  того,  что  мы  пропадаем  в  парке  до  ночи,  воюем  со
сторожами, скрываемся от милиции, уроки наши  в  загоне,  учимся  мы  хуже
некуда, ее это не интересует, она никогда не расспрашивает о  школе,  зато
ее интересуют пустяки. "Скажи-ка, не могла бы твоя бабка достать, случаем,
маленьких попугайчиков? Страсть хочу маленьких попугайчиков! Сегодня  один
больной рассказывал..." Ее желания, новости, страхи имеют  один  источник:
"Сегодня больной рассказывал". Левка называет  ее  _чулида_.  Словцо  это,
которое я ни прежде, ни после в своей жизни не слышал, означает,  наверно,
и несуразность, и придурковатость, и какую-то нелепую, комическую доброту,
не имеющую границ.
   То она приводит блохастого пса с перебитыми  лапами,  то  какого-нибудь
уличного гнилоглазого кота. То  в  две  комнаты,  где  повернуться  негде,
втискивается  и  живет  полмесяца  орава  родственников  из  тьмутаракани,
Левкина мать спит на полу. А то говорит мне: "Слушай-ка,  а  живи  у  нас,
хотишь?" Левка рад. Ему главное - в  шахматы  резаться  с  утра