-  Левка  говорил:  "Я  перед  мамашей
преклоняюсь, она в своем роде талант, но характер, как у  Ивана  Грозного",-
могла бы обойтись и без "ты". Глебов хотел держаться с достоинством. Отвечал
кратко, улыбался сдержанно, а на ковры, на картины, на  всякие  финтифлюшки,
повсюду понатыканные, не поднимал глаз. Как бы не замечал вовсе.  Потом  уж,
приглядевшись, обнаружил, что убранство комнат  как-то  заметно  отлично  от
квартиры в большом доме: роскошь попышней, старины больше и много  всего  на
морскую тему. Там модели парусные на шкафу, тут море в  рамке,  там  морской
бой чуть ли не Айвазовского - потом оказалось, что вправду Айвазовского -  и
какие-то золоченые якоря на стенах. Он сказал:
   - А вашей старой мебели, Алина Федоровна, я что-то не  узнаю.  Все  будто
другое.
   Если б не был в ту минуту  порядочно  "под  банкой",  он  бы  себе  такой
наглости и развязного тона не позволил. Но что-то его словно бодало изнутри:
скажи да скажи! Ведь люди в войну последнее продавали, все нажитки, чтоб  не
пропасть - баба Нила продала серебряные ложки, подстаканник,  коврик,  шали,
все хоть немного ценное, что из Москвы везли, даже свой  крестик  нательный,
потому что Глебов умирал, литр молока на рынке стоил примерно  так  же,  как
серебряная ложечка, - а тут новое накоплено и, смотри-ка, Айвазовский. Шутка
сказать:  Айвазовского  приобрести.  Он  подошел  нарочно  к  стене  и  стал
внимательно и наклоняясь близко, как  знаток,  картину  разглядывать.  Левка
смеялся.
   - Какова наблюдательность! Нет, мать, ты скажи: пьян, пьян, а приметлив.
   Алина Федоровна сказала:
   - Древние говорили: в один и тот же поток нельзя  вступить  дважды.  Так,
кажется? Я не ошибаюсь, молодые люди? Ты,  Дима,  вступил  в  наш  поток,  -
жестом она объединила себя  с  сыном,-  в  каком  же  примерно  году?  Когда
переехали в тот ужасный дом, в тридцать каком-то...
   - Ну, неважно. Лет десять назад,- сказал Глебов.- Но я хорошо помню  вашу
квартиру. Помню, в столовой был огромный, красного дерева буфет,  а  верхняя
часть его держалась на тонких витых колонках. И  на  дверцах  были  какие-то
овальные майоликовые картинки. Пастушок, коровки. А?
   - Был такой буфет,- сказала Алина Федоровна.- Я уж о  нем  забыла,  а  ты
помнишь.
   - Молодец! - Левка шлепал Глебова  по  плечу.-  Наблюдательность  адская,
память колоссальная. Можешь работать. Я дам рекомендацию...
   Когда остались одни в его комнате, он объяснил: у Алины Федоровны  теперь
другой муж. Шулепников умер. И  эта  квартира  со  всей  здешней  хреновиной
принадлежит Флавицкому или Фивейскому, новому мужу Алины Федоровны. Он  тоже
большой человек. Как раз занимался делом Шулепникова: тот умер странно,  его
нашли мертвым в машине в запертом гараже. То ли диверсия, отравление  газом,
то ли просто остановилось сердце. Ведь он работал ночами напролет. Фивейский
расследовал это дело, и так они познакомились с матерью. Глебов чуть было не
спросил: почему же вещи из старой квартиры не перевезли  к  Фивейскому?  Тут
была какая-то неясность. В Левкиной жизни  было  много  неясного.  Лучше  не
спрашивать. Левка сказал, что новый
   "батя" мужик  недурной,  из  моряков,  любитель  выпить,  поухаживать  за
балеринами, он его, Левку, приглашал  однажды  в  актерскую  компанию,  было
очень мило, хотя немного по-стариковски. Фивейскому шестьдесят, но,  правда,
здоров страшно. Глебов спросил: "А как мать? Насчет компании с  балеринами?"
Левка пожимал плечами: "Откуда ей знать? Дело чисто мужское".
   Глебов внимал, поражался, сам себя успокаивал: ну и  шут  с  ними,  пусть
живут  как  хотят.  Но  что-то  его  зудило  и  раздражало,  будто  чесалась
нестерпимо старая болячка. Потом он этого Фивейского  или  Флавицкого  видел
раза три в квартире на улице Горького, однажды на стадионе "Динамо". Тот был
ко всему еще  лютый  болельщик,  протежировал  какой-то  особой  команде,  в
которую благодаря связям натащил лучших футболистов из других клубов.  Левка
одно время всей этой ерундой  горел.  Новый  Левкин  "батя"  был  громадного
роста, разговаривал  оглушительно,  руки  жал,  как  станком,  у  него  были
блестящая лысая ядровидная голова, запорожские усы, и при этом носил очки  в
золотой оправе. Словом, это был тип!
   Большой дом, так много значивший  в  прежней  жизни  Глебова  -  тяготил,
восхищал, мучил и каким-то тайным магнитом  тянул  неодолимо,-теперь,  после
конца войны, отпал в тень. Не к кому стало туда ходить. Кроме  Сони  Ганчук.
Но  и  ходил-то  вначале  не  к  Соне  -  Соня  долго  оставалась   как   бы
принадлежностью детства, спокойно и тихо отмеркшей в его душе вместе со всем
прочим, что стало ненужным и забылось в  тяжести  лет,-  ходил  к  ее  отцу,
профессору. Тут  было  просто  совпадение,  обнаруженное  Глебовым  легко  и
несуетливо, без спеха. Прошло, наверное, уже полгода  занятий  в  институте,
когда он решился профессору сообщить: так и так, мол,  мы  с  вами,  Николай
Васильевич, в некотором роде знакомы. Я дома у вас бывал. Профессор,  листая
книгу, протянул равнодушно: "Да что вы говорите?" И в  тот,  первый  раз  на
этом кончилось. То ли не понял, то ли не захотел понять.
   Глебов, не конфузясь особо, решил напомнить потверже - Соня его  занимала
слабо, но сам Ганчук был  фигурой  внушительной  и,  как  Глебов  догадался,
чрезвычайно ценной для него на первых порах - и как-то после занятий  улучил
минуту и передал привет Соне.
   - А вы откуда Сонечку знаете? - удивился Ганчук.
   - Я ж вам рассказывал, Николай Васильевич...
   Как? Что? Ах да! Верно, вспоминаю, молодых людей у нас всегда было много,
и вас вспоминаю. А бюстики, такие маленькие, беленькие, философов,  стоят  в
кабинете? Вот как, даже бюстики запомнились. Профессор улыбался,  довольный.
Жизнь налаживалась. Пока еще по  карточкам,  но  радость  крепла,  дружнела.
Бюстики стоят! Войну перестояли, эвакуацию, невзгоды, гибель людей, идей, на
то они и философы. Ганчук почему-то очень обрадовался и воспламенился, когда
Глебов вспомнил про бюстики. Гораздо больше обрадовался, чем когда про Соню.
И сразу стал приглашать:
   - Вы заходите как-нибудь на чаек, Сонечка будет рада...
   Потом от Сони прилетел привет, потом приглашение. Ганчук часто  болел,  к
нему приезжали на дом на консультацию, а то и сдавать зачеты.
   Соня стала высокой бледной  девушкой,  несколько  худоватой,  с  бледными
полными губами, бледной голубизной в больших глазах,  выражавших  доброту  и
внимание. Она училась в институте иностранных языков.
   - Вадька, что случилось? Как это понять? - были  первые  ее  слова  после
шестилетней разлуки.- Почему ты так прочно исчез?
   Будто, расставаясь, они обещали быть друзьями навеки.
   Однако отношения их и тогда,  и  теперь  были  безнадежно  товарищескими,
ровными, как стена. Соня была лишь добавкой к тому солнечному,  многоликому,
пестрому, что называлось - детство. И если бы не  возник  профессор  Ганчук,
наверное бы, навсегда канула в  даль  Соня.  Глебов  сидел  в  профессорском
кабинете на диванчике с твердой гнутой спинкой из красного  дерева  -  тогда
такие диваны продавались, как дрова, в скупочных магазинах, а нынче попробуй
найди  за  любые  деньги  -  и  с  наслаждением  вел  беседу  о  попутчиках,
формалистах,  рапповцах,  Пролеткульте,  о  многом,  что  когда-то   Глебова
интересовало нешуточно. Профессор знал уйму подробностей. Особенно остро  он
помнил всякие изгибы и перипетии литературных  боев  двадцатых  -  тридцатых
годов.  Речь  его  была  четкой,   решительной.   "Тут   мы   нанесли   удар
беспаловщине... Это был рецидив,  пришлось  крепко  ударить...  Мы  дали  им
бой..." Да, то были  действительно  бои,  а  не  споры.  Истинное  понимание
вырабатывалось в кровавой  рубке.  Глебов  слушал  почтительно,  представляя
себе,  какие  сечи  гремели,  какие  авторитеты   крошились,   какие   книги
выбрасывались за борт в кипящее  море,  и  крепенький,  толстый  старичок  с
румяными щечками казался ему богатырем  и  рубакой,  Ерусланом  Лазаревичем.
Впрочем, так оно и было в какой-то мере. Очень нравились Глебову чаепития  в
кабинете, воспоминания, интимности. "Кстати,  мы  обезоружили  его,  знаете,
каким образом? Как ученый, он был совершенный нуль,  но  держался  благодаря
одной особе..." Глебову нравились запах ковров, старых книг, круг на потолке
от огромного абажура настольной лампы, нравились  бронированные  до  потолка
книгами стены и на  самом  верху  стоявшие  в  ряд,  как  солдаты,  гипсовые
бюстики. Где там Платон, где Аристотель? Снизу различить невозможно, потолки
в том доме были очень высокие, не то что  строят  теперь,  наверное,  три  с
половиной, не меньше. Но Глебову  казалось,  что  неразличимые  снизу  белые
статуэтки -  эта  школьная  красота  была  приобретена  в  Германии  в  годы
инфляции, когда жадный молодой Ганчук, недавний  конармеец,  политотдельский
поэт и оратор на солдатских  митингах,  с  незабытым  гимназическим  рвением
приобщался к науке,- игрушечные мудрецы тоже принимали участие в  сражениях,
наносили удары, громили, разоблачали, приказывали разоружиться.
   Постепенно и заново Глебов вползал в ауру  {большого  дома}.  Лифтеров  в
подъездах теперь не было. И жильцы как будто не те, что прежде: вид  попроще
и разговор не тот. Но в лифтах, однако, по-прежнему  настаивались  необычные
запахи: шашлыков, чего-то рыбного, томатного,  иногда  дорогих  папирос  или
собак. От собак Глебов отвык за годы войны. Собаки остались  в  детстве  так
же, как мороженое в круглых вафлях,  купание  на  стрелке  и  всякая  другая
чепуха. В лифте ганчуковского подъезда он впервые  за  долгое  время  увидел
вблизи собаку и внимательно ее разглядывал. Это была громадная желтоватая  с
чернотой упитанная овчарка, которая сидела скромно, с достоинством у  задней
стены лифта, под зеркалом, и  не  менее  внимательно  разглядывала  Глебова.
Рядом с собакой, держа ее за  поводок,  стояла  понурая  старуха  в  платке.
Воспитанность и скромность громадной овчарки удивили  Глебова,  и  в  то  же
время  в  ее   немигающих   ореховых   глазах   ему   почудилось   спокойное
превосходство: ведь она была жильцом этого  дома,  а  он  лишь  гостем.  Ему
захотелось погладить собаку. Непроизвольный порыв, наивное движение  детской
памяти. Он протянул руку, но собака, заворчав,  дернула  мордой  и  клацнула
зубами. "Нельзя! Стоять смирно!  -  было  написано  на  черной  высокомерной
морде.- То, что тебя пускают в этот дом и ты ездишь в лифте, еще не  значит,
что ты  тут  свой".  Глебов  вышел  на  площадке  девятого  этажа  в  дурном
расположении духа.
   - В вашем лифте воняет псиной,- сказал  он  Соне.  Бывали  минуты,  когда
хотелось ее уколоть.
   Он жил тогда тяжко, голодно,  весело,  жадно.  Как  многие.  Вспомнить  -
истинная нищета. Не было лишней пары ботинок, ни рубашек,  ни  галстуков.  И
постоянно хотелось есть. Повсюду - в институте, в гостях - он ходил в старом
армейском кителе не только потому,  что  не  было  подходящего  -  из  всего
довоенного вырос, а нового не купить,- но  и  потому,  что  не  должны  были
забывать, что он {побывал там}. В последний год был призван, служил  в  БАО,
частях аэродромного обслуживания. Дома после смерти матери стало глухо. Отец
пристрастился к вину. Баба Нила тянулась из последних сил, весь дом  был  на
ней. Сейчас не понять, как все это крутилось, откуда бралось. Раз  в  неделю
баба Нила, взяв кошелку, ехала трамваями на Даниловский  рынок  за  зеленью,
сухими грибами, щавелем, шиповником. А уж  сколько  чая  из  шиповника  было
пито! Сейчас этого пойла ни за какие деньги в рот не  взять.  А  тогда  баба
Нила и на опохмелку норовила холодненького полезного чайку всучить:  "Выпей,
Димочка, {шипового}, полегчает..." Какая там польза! Да, наверное, была, как
и от всей той жизни в дерюгинской глушине, в потемках,  в  длинной  комнате,
похожей на склеп. Потому что одолели,  выжили.  Баба  Нила  горбатилась  все
круче,  ходила  все  тише,  клонилась  долу  все  ниже.  Отец  пропадал   на
сверхурочных, за полторы ставки. Вот когда начались его хвори.  Да  ведь  не
замечалось ничего! Какие-то друзья, толкотня,  бег,  спех,  по  субботам  на
последние шиши в дешевую ресторацию или в бар на Серпуховке...
   Когда приходил к Ганчукам, напускал на себя суровый,  академический  вид.
Вначале все делалось как бы на ощупь. Соня даже мешала. Хотела его  оттащить
от отца к своим разговорам, подругам, к ненужности.
   И он тихо пугался. Неужели, думал, бедная Сонька на что-то  рассчитывает?
Ведь ни о каких ласках, кроме профессорских, в рамках учебной программы,  он
не грезил. Между тем у него утвердилось очень  рано  мнение  о  себе  как  о
фигуре  опасной  и  притягательной  для  женского  сердца.  Началось  с  той
сорокалетней дамы в эвакуации. Ведь сперва казалось, что он нужен ей так  же
ненадолго, как она была необходима ему. Но потом разыгрались страсти, глупые
угрозы. Господи, как он перетрухнул! И понял, надо быть начеку.  Такие  игры
могут кончиться плохо. Он ощущал в себе - не  без  самодовольства  -  запасы
некоей радиоактивности, жертвами которой становились  женщины,  впрочем,  не
все подряд, определенного  склада.  Особенно  губительно  он  действовал  на
женщин интеллигентных профессий и старше  себя.  И  молодые,  серьезные,  не
очень красивые, часто в очках, часто первые из учениц легко попадали под его
чары.
   И вот почему  он  несколько  трепетал,  когда  замечал  сияние  в  добрых
бледно-голубых глазах Сони, слабую улыбку  на  полных  бледных  губах.  Соня
любила звать гостей. Приходили ее подруги по институту  иностранных  языков,
блестящие и  ярко  одетые  девочки,  щебетуньи,  хохотушки,  модницы,  фифы;
некоторые из них сразу и болезненно его  задевали.  Но  он  сдерживал  себя,
зная, что на {таких} женщин его излучения не действуют.
   Когда Глебов сделался секретарем семинара, он стал бывать у Ганчуков чуть
ли не каждую неделю. Профессор был  вздорен,  забывчив  и,  честно  сказать,
бестолков. Иногда возникали нелепые разговоры. Стоял в пижаме в дверях  и  с
изумлением округлял глаза: "Дорогой мой, я же просил в понедельник!"  -  "Да
нет же, Николай Васильевич, в субботу..." -  "Как  я  мог  вам  назначить  в
субботу, когда..."-"Но я помню совершенно точно!"  Все  это  происходило  на
лестнице, Глебов нервничал, чувствовал себя глупо, вдруг  коршуном  налетала
Соня:
   "Отец, как не стыдно держать человека  в  дверях!  Ты  с  ума  сошел!"  В
сущности, Ганчук всегда был  рад  приходу  Глебова  и  тут  же  находил  ему
применение. Особенно расположился он к Глебову после того,  как  тот  принес
всю библиографию по теме, важной  Ганчуку  для  его  собственной  работы,  и
сделанную необыкновенно быстро. Ганчук растрогался. Глебов  не  сказал,  что
работал ночами. Он вовсе не обязан был так надрываться, да вообще не  обязан
был составлять библиографию, но, как оказалось, сей подвиг  вышел  гениально
полезным.
   Была какая-то вечеринка у Сони. Сбор  всех  фиф,  молодых  людей  разного
калибра, набежавших, как водилось в ту  пору,  на  профессорскую  горилку  и
закуску неведомо откуда. Кто-то из фиф привел  своих  знакомых,  те  привели
своих. Благо профессорская гостиная позволяла рассадить полета людей. Теперь
таких  комнат  нет  и  помине.  Если  только  в  некоторых  кооперативах  по
индивидуальным проектам. Там были какие-то  музыканты,  какой-то  шахматист,
был поэт, гремевший на студенческих вечерах оглушительными жестяными стихами
- в то время они почему-то казались  музыкой,-  были,  конечно,  бесцветные,
крикливые, робкие и наглые студиозусы. Поэт свалился как снег на голову. Его
никто тут не знал, кроме одного человека, который был шапочно знаком с одной
из фиф и сам явился к Соне  впервые.  Поэт,  едва  войдя  в  гостиную  и  не
поздоровавшись,  спросил  громко,  подражая  образцам:  "Где  тут   нужник?"
Раздались   восхищенные   полушепоты:   "Поэт...    Фраппирует...    Никаких
условностей..." Стихи, которыми он тогда трещал весь вечер, не  запомнились,
а вот про нужник... Ныне, спустя лет тридцать,  поэт  по-прежнему  громыхает
жестью, но это никому не кажется музыкой.  Жесть  и  жесть,  ничего  больше.
Кто-то из студиозусов, взбурлив клавишами,  завел  кликушьим,  пронзительным
криком:
 
   Вини-цианский мавр Отелло
   Один домишко посещал...
 
   Хор радостно грянул:
 
   Шекспир! Заметил! Это! Дело!
   И водевильчик накропал...
 
   Эта чепухенция тогда безумно нравилась.  Орали  до  хрипоты,  до  слез  в
глазах. "Девчонку звали Дездемона, лицом что  белая  луна,  на  генеральские
погоны, да и эх, польстилася она". Ну что в этой чуши  было  зажигательного,
отчего сердце дрожало,  хотелось  наслаждаться  и  передавать  свою  радость
другим? Впрочем, на ганчуковских застольях вокруг добро улыбавшейся  бледной
и безмолвной Сони звучало и иное. Приходил  Николай  Васильевич,  выпивал  с
молодежью свою рюмку водки, настоянной на лимонных корочках, садилась и Юлия
Михайловна, Сонина мать, и под дирижерский взмах вилкой старика пели  дружно
"По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед" или же "Там, вдали, за рекой".
   Соня могла в молчании сидеть часами, слушая других с полуоткрытым ртом по
причине неудаленных полипов.
   Глебову однажды пришло в голову,  что  она  будет  для  кого-то  отличной
женой, самой  замечательной  женой  на  свете.  Такая  уйма  превосходнейших
качеств. Вплоть до молчаливости с полуоткрытым  ртом.  Он  подумал  об  этом
рассеянно и вчуже, безо всякой связи с собой. Что-то вроде такой догадки: "А
ведь Соня была бы отличной женой для Левки!" Да, он  носился  одно  время  с
этой идеей, полагая, что Соня может действительно оказать благое влияние  на
оболтуса Левку, а тот немного успокоит, смирит голубое сияние Сониных  глаз,
так тревожившее Глебова. Ведь он ничем, решительно  ничем  не  мог  на  него
ответить! У него ни разу не возникало  желания  в  темном  уголке  потискать
Соню, что бывало с другими девушками, даже с теми, кто  приходил  к  Соне  в
гости, например с ее подружкой по инязу, такой  темноглазой,  плотненькой  -
как же ее звали? Имя забылось, зато твердо отпечаталось  в  памяти  ощущение
плотных плеч, секундная вороватая ласка в потемках гардеробной, среди мягких
шуб...
   Было так: с одними трусил и чопорно каменел, с  другими  как-то  вдруг  и
непонятно отчего наглел, распускался,  становясь  на  себя  не  похожим.  Ту
плотненькую отличил сразу, тоже из какого-то Дерюгинского переулка.  А  Соня
была закрыта наглухо. С нею не надо было ни напрягаться, ни распускать себя.
Не волновала вовсе. Потом наступило время, когда он  этого  хотел.  И  потом
наконец Соня стала волновать, но, пока он этого достиг, прошло, наверно, два
года.
   На вечеринке с поэтом - тогда-то забрезжило начало - было чересчур  много
вина, народ перепился, хозяева  напугались.  Мужчины  выходили  на  лестницу
курить. Был там парень, имя, разумеется, исчезло, он больше не появлялся  на
сцене, лохматый развинченный губошлеп в очках, в галстучке,  какой-то  очень
здоровый.  Имел  вид  штангиста.  И  он  тонким  голосом  в  мужском   кругу
курильщиков на площадке спросил:
   - Хлопцы, я что-то  не  пойму,  а  кто  хозяйку  фалует?  Вот  эту  самую
Сонечку?
   На тогдашнем жаргоне "фалует" значило примерно то же, что сегодня  значит
"кадрит". То есть попросту интересовался, не  вакантно  ли  место.  Тон  был
грубо  неуместен,  всех  покоробило.  Пожимали  плечами.   Вдруг   один   из
студиозусов кивнул на Глебова.
   - Вроде вот товарищ Дима...
   - Я? -удивился Глебов.-Для меня новость.
   Стало неприятно: замечают то, о чем сам не догадывается. Чего и в  помине
нет. Значит, все-таки есть? Зачем-то рассказал, что учился с Соней в  школе.
Тот парень сказал:
   - А зря, хлопцы! В такие терема мырнуть...- Он мигнул на раскрытую  дверь
в квартиру.- За это не одобряю... И сама  ничего.  А  что?  Ничего...  Такая
тургеневская...
   - Мо