о одному человеку не должно быть все. Тут, если хотите, и  природа  станет
протестовать, и то, что называется роком. Левка Шулепников потом ощутил этот
{протест рока}, эти зубы дракона на собственной бедной шкуре, но ведь тогда,
в  полусне  детства,  никто  и  помыслить  не  мог,  что  все   когда-нибудь
перевернется. И только Глебов чуял нечто - теперь не определишь  точно,  что
именно - тревожащее, как глухие голоса яви, проникающие в сон. Нет,  зависть
- совсем не то мелкое, дрянное  чувство,  каким  представляется.  Зависть  -
часть протестующей природы, сигнал, который чуткие души  должны  улавливать.
Но нет несчастнее людей,  пораженных  завистью.  И  не  было  сокрушительней
несчастья, чем то, что случилось с Глебовым в миг его, казалось бы,  высшего
торжества.
   В кинотеатрике за  мостом  крутили  старую  картину  "Голубой  экспресс".
Какие-то кровавые приключения, стрельба, убийства; все бредили этим фильмом,
мечтали попасть, но детям почему-то не разрешалось.  Глебова  провела  мать.
Картина была, конечно, неслыханно  хороша.  Полтора  часа  Глебов  сидел  на
откидном стуле, дрожа, как в ознобе. Разумеется, он  должен  был  посмотреть
картину еще не  раз.  Наступили  дни  бесспорного  глебовского  владычества.
Никакими иными путями, кроме как через  него,  Глебова,  никто  не  надеялся
посмотреть эту мировецкую, ни с чем не сравнимую  картиночку,  суть  которой
заключалась в том, что на поезд с красными нападали беляки, расправлялись  с
женщинами, стариками и детьми, но затем  красные  побеждали.  Перестрелки  и
схватки происходили в тамбурах, на крышах и под колесами вагонов  на  полном
ходу. Глупая публика не ходила  на  эту  картину,  зальчик  в  дневные  часы
пустовал.
   Глебов  выбирал  одного,  двух  наиболее  достойных,  занимался   выбором
вдумчиво, после уроков объявлял решение, и они мчались опрометью через мост,
торопясь к сеансу. Мать могла пропустить и четверых, пятерых. Но  Глебов  не
разбрасывался. Спешить было некуда. Ему хотелось, чтоб Шулепа тоже  попросил
бы, поклянчил, как другие, но  тот  не  проявлял  интереса.  Однажды  сказал
небрежно:
   - Да я ее сто раз видел!
   Это было, конечно, вранье. Глебов наслаждался во время уроков,  перебирая
просителей: один предлагал ему  серию  французских  колоний  с  кляссером  в
придачу, Манюня обещал повести с отцом на  бега,  были  другие  предложения,
были и угрозы. Одна девочка написала записку  с  обещанием  поцеловать  его,
если он проведет ее на сеанс. Записка разволновала Глебова. Он  никогда  еще
не получал записок от девочек и никогда не целовался.  Девочку  звали  Дина,
фамилия ее была Калмыкова. Дина Калмыкова,  по  прозвищу  Абажур.  Она  была
толстенькая, очень румяная, черноглазая,  чернобровая,  не  очень  красивая,
Глебов не обращал на нее внимания. Но она запомнилась ему на всю жизнь.
   Получив записку, Глебов  испытал  мгновенный  горячий  страх.  Он  боялся
пошевельнуться и уж тем более боялся оглянуться назад -  Дина  сидела  через
две парты за ним.  Первым  делом  он  разорвал  записку  па  мелкие  клочки.
Лихорадочно обдумывал:  как  поступить?  Конечно,  он  мог  бы  сказать  ей:
"Пожалуйста, могу взять тебя в кино, но целоваться необязательно".  Но  это,
может быть, прозвучало бы  для  нее  обидно.  Главное,  она  была  уж  очень
толстенькая, настоящий жиртрест, хотя бегала быстро и на уроках  физкультуры
обгоняла других девчонок. Очень здорово умела ходить по  бревну.  На  канате
подтягивалась неплохо. У нее  были  огромные  малиновые  трусы  с  оборками,
которые кто-то назвал "абажуром", и получилось  прозвище:  Абажур.  Если  бы
такую записку прислала Света Кириллова или, например,  Соня  Ганчук,  Глебов
разволновался бы гораздо сильнее. Света  казалась  Глебову  красавицей,  она
держалась гордо, была гибкая, тоненькая, с темно-рыжими косами, и  всегда  у
нее был такой вид, будто она знает важную тайну, никому не известную, а Соня
Ганчук привлекала Глебова не красотой, а чем-то другим. Может быть, тем, что
ее отец, профессор Ганчук, был героем гражданской войны и  в  его  кабинете,
куда Соня однажды тайком провела Глебова, на стене висели кинжалы,  ружья  и
турецкий ятаган. Вот если бы Света или Соня обещали поцеловать его! А  Динка
Абажур поставила его в тупик.
   Все же на перемене, улучив минуту, когда Дина оказалась одна - она стояла
у окна спиной к подоконнику и, улыбаясь, глядела в потолок,-он подошел к ней
и буркнул:
   - Если хочешь, можно пойти сегодня. Пойдут Моржик и Химиус...-  Помолчав,
он добавил: - Если хочешь, конечно...
   - Хочу,- сказала Дина, продолжая улыбаться и разглядывать потолок.
   - Только не задерживайся, а то опоздаем. На два тридцать. Сразу одевайся,
и бежим. Понятно? - Он говорил сухо, без намека на сантименты.
   Во время сеанса Дина шепнула Глебову на ухо:
   - Я пойду домой!
   Он удивился. Главные перестрелки "Голубого  экспресса"  были  впереди,  и
Глебов настроился посмотреть их в десятый раз. Дина объяснила шепотом: у нее
заболел живот. Она поднялась и вышла из зала. Глебов, подумав,  вышел  вслед
за ней. Было не совсем ясно, зачем он  за  ней  вышел,  и  поэтому  они  оба
чувствовали себя скованно и ни о чем  не  разговаривали.  Дина  шла  быстрым
шагом, почти бежала, и Глебов так же быстро шел с нею рядом. В молчании  они
пробежали переулок, вышли на набережную Канавы. Вода под мостом была  черная
и дымилась паром. Кое-где по реке  еще  плыли  льдины,  был  апрель,  тепло,
холодно, не поймешь что, но у Глебова немного стучали зубы и весь он  как-то
дрожал. Теперь очень хотелось, чтобы Дина поцеловала его.
   Но он не знал, как об этом напомнить. Ведь не зря же он выбежал на улицу,
не досмотрев кино! И получилось как раз удачно, потому  что  Морж  и  Химиус
остались в кино, а то бы возвращались вчетвером, было бы неудобно.
   Он посматривал сбоку на Динку Абажур, видел ее пунцовую щеку,  вздернутый
нос, черные кудри, выбившиеся из-под шерстяной лыжной шапочки, замечал,  как
она отдувается от быстрой ходьбы, толстые губы ее были раскрыты, и ему  было
приятно это посматривание. Потому, что  он  чувствовал,  что  Динка  Абажур,
пускай она толстая и не очень красивая, была в эти минуты в  его  власти.  И
сама на это согласилась! Его сердце стучало. Он стискивал кулаки. Вдруг Дина
пошла медленней. Глебов  тоже  замедлил  шаг.  Они  проходили  мимо  старого
четырехэтажного дома, но это был не  ее  дом.  Она  жила  на  Полянке.  Дина
открыла тяжелую дверь подъезда, вошла внутрь, не оглядываясь, и Глебов вошел
за ней. Она побежала по лестнице наверх,  на  второй  этаж,  на  третий,  на
четвертый, не останавливаясь, он бежал следом. С площадки  четвертого  этажа
вела еще выше узкая лесенка, и Дина поднялась по ней. Глебов тоже  поднялся.
Там было низкое темное, дурно пахнущее помещение перед входом на чердак.
   Дина повернулась к нему, тяжело дыша, и сказала:
   - Ну!
   - Что? - спросил он, задыхаясь.
   - Можешь меня поцеловать.
   - Почему это я должен? Ведь ты обещала...
   - Дурак! - сказала Дина.
   Они постояли молча, понемногу успокаиваясь. Она не хотела уходить  и  еще
раз сказала тихо:
   - Ой, дурак же...
   Он твердо решил дождаться  обещанного.  Прошло,  наверно,  минуты  три  в
полном молчании и неподвижности,  потом  из-за  двери,  ведущей  на  чердак,
раздался  истошный  кошачий  визг  и  что-то  прошуршало  стремительно.  Они
засмеялись. Дина внезапно приблизилась к нему толстым  жарким  лицом,  и  он
почувствовал прикосновение - на одну секунду - чего-то влажно-летучего возле
своих губ, и это был первый поцелуй в его жизни. Ничего особенно  приятного,
просто облегчение. Они сбежали по  лестнице  вниз  и  тут  же,  у  подъезда,
расстались: ей надо было идти направо за угол,  на  Полянку,  а  он  побежал
через мост.
   А через день или два, в разгар глебовскою могущества, произошло крушение.
Шулепников зазвал ребят после уроков к себе. В большом доме Глебов бывал  не
раз: то у Моржа на десятом этаже, где из окна  открывался  вид  на  Крымский
мост, деревья парка и летом было  видно,  как  крутится  громадное  парковое
колесо, то приходил к Химиусу, жившему в том же подъезде этажом ниже, они  с
Моржом устроили на балконах "веревочно-флажковую связь",  то  бывал  у  Сони
Ганчук, а то у Антона в маленькой квартирке на первом этаже, где Антон жил с
матерью  Анной  Георгиевной.  Изо  всех  обитателей  большого  дома  Глебову
по-настоящему нравился Антон  Овчинников.  Вообще-то  Глебов  считал  Антона
просто-напросто гениальным человеком. Да и многие  так  считали.  Антон  был
музыкант, поклонник Верди, оперу "Аида" мог напеть по памяти всю,  с  начала
до конца, кроме того, он был художник, лучший в школе, особенно замечательно
он рисовал акварелью исторические здания, а тушью  -  профили  композиторов;
еще он был сочинитель фантастических, научных романов, посвященных  изучению
пещер и археологических древностей, интересовали  его  также  палеонтология,
океанография, география и частично минералогия. Глебова Антон  привлекал  не
только гениальными способностями, но и тем, что он был скромный, не хвастун,
не зазнайка - в отличие от других жителей большого дома, в каждом из которых
сидела хотя бы малой дозой некая фанаберия, отвратительная Глебову,-  и  жил
Антон скромно,  в  однокомнатной  квартире,  обставленной  простой  казенной
мебелью, и не было у него  немецких  ботинок,  финских  шерстяных  свитеров,
удивительных ножичков в кожаных  футлярчиках,  и  не  приносил  он  в  школу
завернутые в папиросную бумагу бутерброды с ветчиной или сыром,  от  которых
шел запах по всему классу.
   Глебов не очень-то охотно ходил в гости к ребятам, жившим в большом доме,
не то что неохотно, шел-то с охотой, но и с опаской, потому  что  лифтеры  в
подъездах всегда смотрели подозрительно и спрашивали: "Ты к кому?" Надо было
называть фамилию, номер квартиры, иногда лифтер звонил в квартиру и выяснял,
действительно ли там ждут  в  гости  такого-то.  Стоять  и  ждать,  пока  он
выяснит,  было  неприятно.  Лифтер,  разговаривая,   поглядывал   зорким   и
неподкупным оком, как бы опасаясь, что Глебов юркнет  в  лифт  и  уедет  без
разрешения, а Глебов чувствовал  себя  почти  злоумышленником,  пойманным  с
поличным. И никогда нельзя было знать, что ответят в квартире: у Моржа  была
глухая домработница, которая ничего не могла ни понять, ни  объяснить,  а  у
Химиуса часто снимала трубку бабка, вредоносная старуха, следившая за внуком
с неусыпной бдительностью. Однажды она сказала лифтеру: Глебова не  пускать,
потому что Химиус не сделал уроков. И лишь когда Глебов приходил  к  Антону,
он не испытывал мучительства  допросов  и  переспросов  -  квартирка  Антона
находилась на первом этаже, и лифтер с суровой внимательностью просто следил
за Глебовым, как тот звонит, как ему отпирают. Глебов заметил, что и ребята,
жившие в  доме,  побаивались  лифтеров  и  старались  прошмыгнуть  мимо  них
побыстрей.
   Но Левка Шулепников, хотя и недавний жилец, держался иначе. Лифтер в  его
подъезде, сумрачный, с вислыми щеками очкарик, первый поздоровался с Шулепой
кивком головы и даже как-то  чуть  дернулся  за  своим  большим  столом,  на
котором стоял телефон, а Шулепа прошел мимо, не  обратив  внимания.  В  лифт
влезли с трудом пять человек, едва закрыли дверь. Лифтер пытался остановить,
но как-то застенчиво, со смешком:
   "А вы, молодые люди, не встрянете промеж этажей?" Левка отвечал лихо: "А,
ничего! Рискнем?" Все, конечно,  орали:  "Рискнем!  Сделаем  опыт!  Проверка
человекоподъемности!"  Лицо  очкарика,  когда  лифт   поднимался,   выражало
застылый испуг.
   В квартире, поразившей Глебова гигантскими размерами -  коридоры  и  залы
напоминали музей,- продолжался настрой дурашливости и  молодецких  проделок.
Сняли ботинки  и  пустились  кататься  в  носках  по  блестящему,  натертому
паркету, падали, натыкались друг на  друга,  хохотали,  было  очень  весело.
Вдруг из белой с матово-пупырчатым стеклом  двери  вышла  старая  женщина  с
папиросой во рту и сказала: "Это что за  бандитизм?  Немедленно  прекратите!
Надевайте ботинки и марш в детскую!"  Левка,  ворча,  подчинился.  Спросили:
это, что  ли,  его  мать?  Он  сказал,  что  это  Агнесса.  Учит  его  тетку
французскому языку и ябедничает матери. "Я ее когда-нибудь отравлю мышьяком.
Или изнасилую". Все прыснули со смеху, одновременно изумившись. Уж он скажет
так скажет! Ни у кого не повернулся бы язык произнести это  слово,  значение
которого все  понимали  -  хотя  самые  неприличные  слова  произносили  без
зазрения совести,- а Левка выговорил его в применении к себе и к  старухе  с
папироской этак свободно, легко. И чем отчетливей  ощущал  Глебов  особенные
качества Левки Шулепникова, тем сильнее сгущалось то саднящее, тяжелое,  что
потом превратилось в свинец.
   А Шулепников так привык с тех дурацких лет  произносить  это  слово  безо
всякого смысла, а  просто  как  пустую  угрозу  или  немудрящую  шутку,  что
повторял ее и позже, уже взрослым  балбесом,  в  институте.  Разобидится  на
какую-нибудь преподавательницу и: "Если она мне тройку не  поставит,  {я  ее
изнасилую}".
   И вот в детской, заставленной какой-то  странной  бамбуковой  мебелью,  с
коврами на полу, с висящими на стене велосипедными  колесами  и  боксерскими
перчатками, с огромным стеклянным глобусом, который вращался,  когда  внутри
зажигалась лампочка, и со старинной подзорной трубой на подоконнике,  хорошо
укрепленной на треноге для удобства наблюдений - Левка сказал, что  вечерами
можно прекрасно проводить время, разглядывая окна на другой стороне двора,-в
этой комнате разрушилась хрупкая глебовская власть. Впрочем, этого никто  не
заметил, кроме него самого.  Левка  принес  киноаппарат,  повесил  на  стену
простыню и показывал кино: "Голубой экспресс". Аппарат трещал, старая  лента
рвалась, надписи неразборчиво мелькали, и все же был общий восторг, а Глебов
чувствовал себя внезапно и глубоко оскорбленным. Он  думал:  но  почему  же,
черт возьми, у одного человека должно быть все, абсолютно  все?  И  даже  то
единственное, что есть у другого человека и чем он может немного погордиться
и попользоваться, отнимают и дают тому, у кого  есть  все.  Потом  понемногу
привык. Привыкают ко всему, даже к непосильной тяжести: тучники  таскают  по
тридцать килограммов лишнего веса и приноравливаются.
   Глебов привык к  большому  дому,  затемнявшему  переулок,  привык  к  его
подъездам, к лифтерам, к тому, что его оставляли пить чай и Алина Федоровна,
мать Левки Шулепы, могла потыкать вилкою в кусок  торта  и  отодвинуть  его,
сказав: "По-моему, торт  несвеж",-  и  торт  уносили.  Когда  это  случилось
впервые, Глебов  про  себя  поразился.  Как  может  быть  торт  несвеж?  Ему
показалось это совершенной нелепостью. У него дома торт появлялся редко,  ко
дню чьего-нибудь рождения, съедали его  быстро,  и  никому  не  приходило  в
голову выяснять, свеж он или не свеж. Он всегда был свеж, великолепно  свеж,
особенно такой пышный, с розовыми цветами из крема.
   Глебов привык и к своей квартире, когда возвращался в нее после посещений
большого дома. Первое время бывало как-то тоскливо, когда  он  видел  вдруг,
будто со  стороны,  свой  кривоватый  домишко  с  бурой  штукатуркой;  когда
поднимался по темной лестнице, по которой следовало идти  осторожно,  потому
что ступени были местами выбиты; когда подходил  к  двери,  обсаженной,  как
старое одеяло заплатами, множеством  табличек,  надписей  и  звонков;  когда
погружался в многослойный керосиночный запах квартиры, где всегда что-нибудь
кипятилось в баке и всегда кто-нибудь варил капусту; когда мыл руки в бывшей
ванной комнате, тесной от досок, закрывавших саму ванну, в которой никто  не
мылся и не стирал белье, а на досках стояли  принадлежавшие  разным  жильцам
тазы, корыта; когда многое другое видел,  ощущал,  замечал,  возвращаясь  от
Левки Шулепникова или от кого-нибудь из  большого  дома,  но  понемногу  все
сглаживалось, мягчало и переставало задевать.
   Однажды, когда, вернувшись из гостиной, он, возбужденный, описывал, какая
люстра в столовой шулепниковской квартиры,  и  какой  коридор,  по  которому
можно ездить на велосипеде, и что за конфеты были к чаю - поразили  не  сами
конфеты, а размеры коробки,- а мать и бабушка  с  любопытством  выспрашивали
про то, про другое, отец вдруг сказал, подмигивая Глебову:
   - Послушайте, мне сдается, вы хотели бы жить в том доме?
   - А почему бы нет? - сказала мать. - Хочу иметь собственный коридор.
   - А я хочу, чтоб судками  не  дренькали,-сказала  баба  Нила,  страдавшая
оттого, что соседка, которая жила в комнате напротив и  приходила  с  работы
поздно, начинала в двенадцатом часу шастать из комнаты в кухню и обратно,  и
все почему-то с судками, которые дренькали. Баба Нила  спала  на  сундуке  у
дверей, и беготня соседки, дреньканье посуды ее будили.  Отец  посмотрел  на
мать и бабку с сожалением.
   - Что вам сказать? Курочки вы рябы, дурочки вы бабы...
   Таковы были его шутки, вполне  незлобивые.  Он  и  мать  ласково  называл
"курочкой рябой". Женщины притворно возмущались, напускались на него,  махая
руками -на самом деле мать никогда- на него по-настоящему не  сердилась,-  а
он толкал Глебова, подмигивал.
   - Нет, Димыч, какие клуши... Какие колоссальные курицы... Да неужто вы не
понимаете, что без собственного коридора жить куда просторней? А  дреньканье
судков - это же музыка! Да я за тыщу двести рублей в тот дом не перееду...
   Несмотря на то что отец всегда был настроен  полушутливо,  легкомысленно,
всегда над матерью, над бабушкой и тетей  Полей,  маминой  сестрой,  немного
насмешничал, разыгрывал их, попугивал и порой трудно было понять, всерьез он
или дурачится, но поистине - Глебов понял это не сразу, когда  повзрослел  -
он был человек вовсе не легкомысленный и не такой уж весельчак. Все это было
понарошке, домашний театр. А внутри  отцовской  природы,  скрытым  стержнем,
вокруг которого все навивалось, было могучее качество  -  осторожность.  То,
что он говорил, посмеиваясь, в виде шутки - "Дети мои, следуйте  трамвайному
правилу - не  высовывайтесь!"  -  было  не  просто  балагурством.  Тут  была
потайная мудрость, которую он исподволь, застенчиво и как бы  бессознательно
пытался внушать. Но для чего {не высовываться}? Кажется, ему  представлялось
это важным само по себе. Может быть, его  душил,  как  душит  грудная  жаба,
какой-то давнишний и неизжитый страх. Он был намного старше матери, выглядел
стариком, курчавым седым стариком, хотя ему было лишь около  пятидесяти,  да
ведь эти пятьдесят - борьба, невзгоды, выбивание из сил. Он вышел  из  очень
бедной семьи  конторщика,  служившего  на  заводе  Дуксы.  Брат  отца,  дядя
Николай, был  летчиком,  одним  из  первых  русских  летчиков,  погибших  на
германской войне. В семье им гордились. Больше гордиться было нечем. Портрет
дяди Николая в гимназической фуражке висел на видном месте. И вот в дружбе с
Левкой Шулепниковым,  которая  крепла  -  Левка  непонятно  почему  льнул  к
Глебову, приглашал домой, дарил книги, к которым сам был равнодушен, ко всем
книгам вообще, и было подозрение, что потаскивал  из  отцовской  библиотеки,
потому что на некоторых стояли сделанные синей печатью изображения  человека
с молотом, лучи солнца и надпись: "Из книг А. В.  Ш.",-даже  в  мальчишеском
приятельстве отец видел какие-то опасности и предлагал "не высовываться". Он
советовал Глебову бывать в том доме пореже, не обольщаться дружбой с Левкои,
потому что "у Шулепниковых своя линия жизни,  у  тебя  своя  и  мешаться  не
надо".
   Почему-то ему казалось,  что  Глебов  непременно  скоро  надокучит  Левке
Шулепникову  или,  того  хуже,  его  родителям   и   от   этого   произойдут
неприятности. Глебов и сам чуял это нутром, ему самому не хотелось бывать  в
большом доме, и, однако, он шел туда всякий раз, когда звали,  а  то  и  без
приглашения. Там было за