ерью
по телефону, всегда передавал  приветы  Григорию  Васильевичу.  Но,  когда
задумывался о будущем, становилось немного не по себе. Легко  ли  лишиться
прибежища? Ведь самое лучшее прибежище, самое прочное, тайное, если в  нем
поселяется еще кто-то, перестает существовать. И в  тот  раз,  когда  мать
вызвала для странного разговора, он не нашел ничего лучшего,  как  сказать
со смехом:  "Мама,  а  может,  есть  смысл  проверить  чувства?  Несколько
подождать?" И мать, смеясь, кивала: да, да!  Зачем  пороть  горячку,  надо
повременить, пока жениху не стукнет, скажем, лет  восемьдесят,  а  невесте
будет под семьдесят, тогда можно что-то решать. "Давно я так не  смеялась!
- говорила мать, вытирая слезы. - Но я прошу, сын, об этой  чепухе  никому
не рассказывай, а то мне стыдно. И Тане не говори. Мне  кажется,  она  все
воспринимает чересчур всерьез. С юмором у нее не блестяще, правда?"
   Мать занимала комнату в двухкомнатной квартире  на  Большой  Калужской,
которая  называлась  теперь  Ленинским   проспектом,   переселилась   сюда
несколько лет назад, когда Людмила уехала в Черемушки.  В  другой  комнате
жила пенсионерка с неженатым сыном, вялым, пухлым,  безусым,  с  кроличьим
выражением лица, он работал где-то  радиотехником,  а  в  свободное  время
сидел дома, уставясь в телевизор. Мать была довольна соседством. Говорила,
что люди скуповатые, больные, недалекие, говорить с  ними  не  о  чем,  но
тихие, а это главное. Старуха пенсионерка отворила дверь, наклонила  седую
голову  в  знак  приветствия,  а  во   взгляде,   обыкновенно   робком   и
ускользающем, мелькнуло недоброжелательство.
   - У тебя все в порядке? - спросил Антипов, входя в комнату матери.
   - Абсолютно, - сказала мать. - Почему ты спросил?
   - Соседка посмотрела как-то косо...
   - Они странные, ты же знаешь.  Нет,  все  в  порядке.  Ах  да!  -  Мать
засмеялась. - Сейчас  они  в  некотором  смятении,  боятся,  что  Григорий
Васильевич переедет сюда окончательно.
   - А почему боятся?
   - Ну, просто боятся люди. Уж на что я пуганая ворона, но они  в  десять
раз пуганее. Не понимаю отчего. Ведь не пережили того, что я, всю жизнь  в
Москве, особенно не нуждались. А вот куда-то пойти, с  кем-то  поговорить,
даже в ЖЭК за справкой - для них  проблема.  Да  я  перед  ними  герой!  Я
свободно и в ЖЭКе разговариваю, и в нашей поликлинике, и  в  пошивочной  с
начальством, когда надо чего добиться... А они не могут... Тут недавно она
чуть не со слезами:  "Милая,  я  вас  очень  прошу,  позвоните  на  почту,
спросите, почему мне пенсию на два дня задержали..." Как тебе нравится?  А
у самой языка нет насчет своей пенсии спросить...
   Мать так долго говорила о чепухе  потому,  наверное,  что  не  решалась
перейти к _делу_. А какое-то _дело_ было. Антипов сказал:
   - Ну слава богу, если все в порядке.
   -  У  меня-то  в  порядке...  -  Мать  сделала  паузу,  глядя  на  него
выжидательно, но  он  молчал,  совершенно  не  догадываясь,  на  что  мать
намекает. Она сказала: - Вчера ко мне заходила Таня.
   - Правда?
   - Она не была на этой квартире ни разу.
   - Знаю. С какой же целью?
   - Да с какой целью...
   Мать вздохнула и заговорила с усилием. Ей не хотелось этого  разговора.
Она никогда не вмешивалась в жизнь сына и дочери; правда, надо сказать, не
было необходимости вмешиваться. Если бы возникла такая необходимость,  она
бы,  конечно,  вмешалась.  Но  дети  ее  не  огорчали.  Она  привыкла  ими
гордиться. И вот приходит женщина, рыдает и говорит, что ее  сын  нехорош,
нечестен, что он разлюбил, хочет бросить детей, что у  него  есть  другая,
что все погибло. На приеме, который невестка устроила из последних сил для
четырнадцати человек, никому не нужных старых друзей, ей все  стало  ясно.
Он вел себя красноречиво - за вечер не сказал ей  ни  слова.  Даже  слепые
могли увидеть, что она для него пустое  место.  Но  окончательно  раскрыла
глаза одна женщина, которая там была.  Жена  его  закадычного  друга.  Она
назвала имя той, с которой сейчас роман:  работает  на  киностудии  то  ли
редактором, то ли режиссером. Опасная хищница, известная в Москве,  и,  уж
если в него вцепилась, она его не отпустит. А  муж  этой  женщины  большой
человек, зачем ей нужен Антипов, непонятно.  Просто  хочет  его  погубить.
Мать, ошеломленная услышанным, пыталась высказать  сомнение  или  хотя  бы
успокоить рыдающую: а можно ли верить жене закадычного друга?  Та,  рыдая,
кивала: можно, можно! Чистая правда! Но почему же не поговорить  с  сыном,
если доподлинно все известно?  Говорить  невозможно.  Собиралась  с  духом
несколько раз, но все вокруг да около, а о главном - о женщине - не  может
произнести ни слова. Никогда не была в таком положении и  не  думала,  что
окажется. Врагу не пожелаешь. Чего же вы хотите, боже мой? Сама  не  знает
чего. Приход сюда - глупость. Пришла от малодушия, от отчаяния.  И  вообще
она на грани каких-то плохих поступков...
   Тут Антипов впервые заговорил:
   - Каких же?
   - Не знаю.  Я  растерялась.  Она  меня  огорошила...  Мне  и  жаль  ее,
конечно...
   Союз "и" мать выдал. Надо было действительно дойти до  отчаяния,  чтобы
кинуться к матери. Значит, все накапливалось давно. Он  не  замечал.  Мать
смотрела на него пристально и как-то по-новому, изучающе,  -  по-видимому,
он ее удивил...
   - Сын, а эта женщина... - Несмелым движением положила руку на его руку.
- Она существует?
   - Да. То есть почти уже нет.
   - Она какая-нибудь особенная?
   - Нет. - Он покачал головой. - Ничего такого сверх...
   - Моложе Тани?
   - Мама, не имеет значения. Ну, моложе. Я же сказал, ее почти уже нет.
   Мать  вышла  из  комнаты  -  ее  как  будто  толкнул  тон  раздражения,
прозвучавший в его голосе. Он смотрел в окно и  думал:  почему  почти  уже
нет? Какой вздор. Так не бывает. Не может быть "почти  жизнь"  или  "почти
смерть".


   Утром прошел мокрый снег, сейчас он уже растаял и асфальтовая  площадка
перед отелем была  черная  и  блестящая,  а  там,  где  асфальт  кончался,
виднелась грязная земля с лохмотьями прошлогодней травы.  Перед  входом  в
отель стоял длинный автобус, ярко-красным прямоугольником алела внизу  его
крыша. По грязной тропинке в  горы  карабкались  лыжники,  держа  лыжи  на
плечах. Лыжников было много: одни возвращались с гор,  другие  только  еще
шли. Все они несли лыжи на плечах. Казалось странным, что где-то недалеко,
наверху,  есть  снег  и  можно  ходить  на   лыжах.   В   коридоре   пахло
свежевыглаженным бельем.  Группа  немцев  в  ярких  толстых  пуловерах  из
искусственной шерсти прошла навстречу, громко  переговариваясь  и  хохоча,
щеки были красные, глаза блестели, они возвращались из  ресторана,  каждый
держал в руках, как гранаты, по две бутылки "пильзнера". За  ними  шел  по
коридору вчерашний горбун в красной клетчатой кепке, что гулял с собаками.
Выражение лица у горбуна было, как и вчера, презрительное.  Никто  из  них
даже не взглянул на Антипова, хотя на его лице _было все написано_. В фойе
перед лифтом Антипов вновь метнулся к  окну;  возле  алого  прямоугольника
автобуса теперь густела толпа, черные,  темно-коричневые  пальто,  меховые
шапки, но зеленого пальто и белого берета он не увидел. Носатый  портье  в
золотых очках, стоявший за массивным, похожим на прилавок магазина  столом
рецепции в вестибюле, холодно посмотрел на Антипова и, вдруг наклонившись,
заговорщицким шепотом проговорил по-русски:
   - Мой совет поехать фуникулер на гора, на  пик.  Вы  увидите  фуриозный
ландшафт, Високи Татры.
   - Большое спасибо, - сказал Антипов. - Дзенькуе вам.
   В автобусе уже сидели человек двенадцать. Но ее не было. Тут находились
обе дамы из бухгалтерии Госкомитета, был старик киновед из Ленинграда, его
молодой коллега, усатый красавец грузин, четверо девушек из издательства и
тот тип, который всю дорогу читал роман "И один в поле воин". Еще какие-то
люди  бежали  к  автобусу.  Ее  не  было.  Антипов,  охваченный  тоскливым
волнением, хотел уже  выскочить  из  автобуса,  но  вдруг  увидел  зеленое
пальто. Ирина не спеша поднималась к асфальтированной площадке  снизу,  со
стороны шоссе. Люди в автобусе махали ей руками.  Константин  Герасимович,
руководитель группы, стоя одной  ногой  на  асфальте,  другую  укрепив  на
ступеньке автобуса, кричал что-то командное, сложив руки рупором. Дамы  из
бухгалтерии говорили: "Все должны ее ждать!" Ирина  приближалась  гуляющим
шагом. Кто-то сказал: "Как будто  нарочно".  Еще  кто-то:  "Но  это  в  ее
стиле". Третий голос спросил: "А мы куда-нибудь  опаздываем?"  Антипов  не
мог отделаться от чувства, что все возгласы, нарочито  громкие,  сердитые,
произносятся _для него_. Мужчина, читавший роман "И  один  в  поле  воин",
оторвался от книги и сказал с неожиданной свежей злобой:  "Надо  научиться
наконец уважать правила общежития!" Ирина впорхнула в  автобус  на  излете
этой реплики, что-то залепетала, ответом было молчание.  Антипов  похлопал
по сиденью - он все время держал на нем руку, чтобы кто-нибудь не сел, - и
Ирина быстро опустилась рядом, прошептав:
   - Меня все ругают?
   - Почему вы не пришли на завтрак? - спросил он тоже шепотом.
   - Почему? - Она посмотрела удивленно. - Я проснулась в десять утра. - И
совсем неслышно: - Я не привыкла к такому режиму.
   - И я не привык, - сказал он.
   Еловый бор подступал к шоссе.  Из-за  деревьев  выглядывали  на  миг  и
пропадали домики пансионатов и гостиниц, мелькали по  обочинам  аккуратные
дорожные знаки и выкрашенные красной краской ящики для  мусора,  прикрытые
деревянными  двускатными  крышами,  спасающими  мусор  от  дождя.  Автобус
обгонял гуляющих. Все они, даже маленькие дети, были одеты по-спортивному,
все в брюках и в лыжных куртках. Дети останавливались  и  махали  автобусу
руками.
   После долгого молчания она сказала:
   - Вы привыкли.
   - Нет. Не привык.
   - Привыкли. Я поняла.
   - Почему?
   - Ну, поняла. Я просто уверена в том, что привыкли. К сожалению.
   - Какие доказательства?
   Они шептались отрывисто, не видя друг друга, глядя в окно.
   - Доказательства есть. Приведу их когда-нибудь в другой раз. Сейчас  не
хочу. А сейчас утверждаю бездоказательно, но твердо - привыкли! Но  ничего
ужасного в этом не вижу. Просто немного жаль...
   - Немного что?
   - Жаль.
   - Меня или себя?
   Она засмеялась. Впервые за время разговора посмотрели друг на друга. Он
увидел синие сияющие глаза. Группа расположилась впереди, они двое  сидели
на заднем сиденье, мотор ревел, никто их не видел и не мог слышать.
   - Может быть, немножко, самую,  самую  чуточку,  -  показала  пальцами,
какая это ничтожная величина, - жаль себя. Но уж не вас, конечно.
   - Неправда, - сказал он и накрыл ее пальцы ладонью. - Я не привык. И не
спал ни минуты.
   - Ох, мамочка... - Она качала головой. - Свежо предание!
   То утро запомнилось до малейших подробностей. Накануне  была  ночь.  Он
много пил, курил, был разбит, его  знобило,  он  был  непонятно  счастлив.
Непонятно! Ведь уже не мальчик, когда ночь может  осчастливить  открытием;
никакого открытия не было,  но  было  что-то  иное,  сотворившее  счастье.
Незаметно спуск с горы кончился, отмелькали ели, дорога  шла  по  равнине,
еще темной и влажной, недавно освободившейся от  снега,  и  вот  замаячили
впереди черепичные, морковного  цвета  кровли  старого  города.  Все  было
неинтересно.  Антипову  хотелось,  чтоб  автобус   сломался,   чтобы   все
разбрелись кто куда, они бы вдвоем ушли далеко, и  автобус  уехал  бы  без
них. Но автобус не сломался, благополучно достиг города и  остановился  на
горбатой площади, мощенной брусчаткой. Подошел гид, старичок в котелке,  в
старомодном пальто с бархатным воротничком.
   - Товарищи! Друзья! - сказал он торжественно, поднимая  руку.  -  Будем
ходить немножко быстрей, потому что находит гроза!
   И он быстрыми шагами, придерживая рукой котелок, пошел через площадь, и
все толпой двинулись за  ним.  Когда  старичок  остановился  возле  белого
каменного обелиска и стал рассказывать про восстание сорок четвертого года
- на этом месте фашисты расстреляли группу словацких  партизан,  -  издали
донесся первый удар грома. Низко  неслись  облака.  Они  были  грифельного
цвета. Брусчатка площади, стены, крыши  домов  -  все  было  светлее,  чем
облака. У старичка  погибли  зять  и  племянник  во  время  восстания.  Он
волновался, путал слова, некоторые забывал, ему  подсказывали  по-немецки,
он обиженно благодарил и то и дело смотрел в небо. Обе дамы из Госкомитета
непрерывно что-то писали. Антипов стоял возле Ирины, и  она  чуть  заметно
прислонялась к нему плечом.
   - Друзья мои! - закончил старичок. - Запомните  эту  скромную  площадь!
Запомните эту совсем неприметную старую церковь с грубым крестом из камня.
Здесь будет стоять наш автобус.  -  Придерживая  котелок,  он  побежал  по
площади вниз, вдруг замер, точно остановленный порывом ветра, и крикнул: -
Ах да! Вот! Отъезд будем делать в два часа! Никто не опоздайте!
   Антипов и Ирина опоздали. Гроза им содействовала.  Когда  спускались  в
хвосте толпы с горбатой площади вниз, оглушительно треснул гром, и  тотчас
с обвальным шумом, неся с собой внезапный холод, обрушился ливень; это был
знак того, что раскололась судьба и ливень понес их в другую сторону.  Они
промокли насквозь, прятались  во  дворе  под  черепичным  навесом,  бежали
куда-то, прыгали в подвал с надписью "Kavarna",  хохотали,  пили  молочный
коктейль, официант говорил "Prosim", над головами с гулом  катилась  вода.
Через толстое стекло они видели срез ручья,  он  был  полноводен.  Но  как
хотелось, чтобы скорее кончился ливень! Лишь только выглянуло солнце,  они
побежали на площадь, сели  в  городской  автобус  и  примчались  в  отель.
Коридоры были пустынны.  Они  не  слышали  телефонных  звонков,  временами
рассказывали друг другу что-то о себе. Она мечтала  с  ним  познакомиться,
потому что знала все его книги. Даже ее дочка двенадцати  лет  удивлялась:
"Мама, почему ты всегда  читаешь  Антипова?"  Хотела  поставить  кукольный
фильм по его рассказу и однажды набралась храбрости, позвонила, он ответил
сухо: нет, не интересует. Он не помнил звонка. Но верил каждому ее  слову,
потому что нельзя было не верить глазам, полным  слез,  неутомимым  губам,
мягчайшей коже, которая облепляла его, как жадный горячий пластырь, нельзя
было подделать стоны,  абсолютной  истиной  звучали  хриплые  вскрики,  он
испуганно заглушал рот поцелуями и  верил  тому,  что  он  для  нее  самый
любимый, что он выше Чехова,  выше  Хемингуэя,  Толстого,  Гомера,  верил,
верил, верил до изнеможения, верил всем существом, верил всему.  Наступила
темь. Они не обедали, не ужинали. Неведомо когда  спустились  в  ресторан,
играл оркестр, горбун в глупом желтом жилете  изредка  стучал  в  барабан,
поглядывая  презрительно  в  зал.  Антипов  заказал  бутылку  шампанского.
Спросил: что будет дальше? Она сказала: приедем на Киевский,  расстанемся,
ты позвонишь, мы встретимся, еще встретимся, потом  будет  скандал,  потом
все кончится. Но, что бы ни было, она  будет  любить  его  всю  жизнь.  Он
недоумевал: неужели и этому верить? Ее глаза в полутьме светились.  Иногда
брала его пальцы и порывалась поцеловать, но он отнимал  руку.  Константин
Герасимович легким бегом догнал в  коридоре  и  шепнул:  "Имейте  в  виду,
больше никогда не поедете за границу!" Антипов посмотрел на  коротконогого
человека,  стриженного  бобриком,  и  не  нашелся  что  ответить,  а   она
засмеялась. Ночью  гуляли  в  саду.  Привратник  ворчал,  открывая  дверь.
Антипов дал ему кроны, и он сказал: "Prosim!" Когда возвращались, озябнув,
с ледяными руками, во втором  часу  ночи,  привратник  распахнул  дверь  и
поклонился: "Gute Nacht, meine Herrschaften!" Антипов выяснял, почему  она
решила, что он _привык_. Оказывается, в первую ночь  он  бормотал  во  сне
женское имя, но не ее и не своей жены. Чье же? Ему лучше знать. Но  он  не
знал. Даже не мог предположить. О, значит, много имен!  Не  имея  никакого
права, она уже ревновала. И ничего не знали друг о друге,  хотя  казалось,
что знают все. И он верил в то, что это последнее знание,  исчерпанное  до
дна.
   Дальше все было так, как она предсказала.
   Перезванивались, встречались, она плакала, он  мучился,  чего  хотел  -
неизвестно, она говорила, что любит его больше всех,  больше  дочери,  муж
был не в счет, его как бы не существовало, говорила, что Антипов  -  самый
необыкновенный, добрый и прекрасный мужчина на свете и что такого,  как  с
ним, она ни с кем не испытывала и, хотя знает, что  будет  ужасный  конец,
она счастлива, ни о чем не жалеет. Осенью  она  делала  фильм  о  народных
ремеслах, поехала в Суздаль, жила в мотеле, он приезжал, слышал,  как  она
разговаривает с мужем по телефону, голос был сухой, страшноватый,  другого
человека. Она отдавала приказания.  Насчет  автомобильных  частей  кому-то
позвонить, что-то достать. По-видимому, он разбирался в автомобиле хуже, в
ее голосе звучало раздражение. Она повсюду ездила на автомобиле.  "Знаешь,
почему я не люблю туристские поездки? Потому что там  я  без  машины.  Без
машины я не человек".  Поговорив  насчет  запчастей  и  что-то  спросив  о
дочери, она положила трубку, прошептав: "Тупица!" Был едва слышный  шепот,
не для Антипова, и он  расслышал  только  благодаря  отличному  слуху.  Но
иногда говорила про мужа, что он необыкновенный, что такого порядочного  и
благородного во всей Москве не сыскать. Вдруг сообщила, что муж все знает,
их _засекли_, он в безумной ярости и  грозится  их  убить.  "Не  переживет
моего ухода. Способен на чудовищные вещи". Об уходе не  было  и  речи.  Но
Антипов пристал к ней  душой.  Этого  не  было  в  первые  недели.  Он  не
предполагал, что это будет. А теперь он скучал без  ее  болтовни,  без  ее
рассуждений о том о сем, о книгах, о событиях, об общих знакомых  (которые
пока не догадывались о том, что они _общие_), томился без запаха ее духов,
ее смуглой, с восточным подмесом кожи,  ее  темных  волос  и  синих  глаз,
привык к словам о том, что он сейчас "единственный писатель, о  ком  можно
говорить всерьез". Дома он не слышал  такого.  Он  не  думал,  что  сможет
оставить Таню. Слишком много прожито вместе, почти двадцать лет. Но, может
быть, именно потому? Все соки высосаны  из  этой  жизни,  не  осталось  ни
вкуса, ни запаха, одни сухие, добротные, прочные изжеванные волокна.  Таня
не понимала, как он изменился за годы,  и  от  непонимания  шла  беда.  От
непонимания была сухость во рту. А та женщина понимала. И  жалела  его.  И
могла  пожертвовать  ради   него   всем.   Она   говорила,   что   _готова
пожертвовать_, и _он верил_.
   Зимою  встречались  реже,  не  было  места,  иногда  разговаривали   по
телефону, она начинала плакать, умоляла что-нибудь  придумать,  иначе  она
заболеет, произойдет несчастье, и он находил - с помощью  Мирона,  который
не знал, для кого, хотя проявлял страшное любопытство, - нечто неудобное и
рискованное; встречи получались скомканные, наспех,  с  горьким  привкусом
преддверия конца. Раза два в морозы, когда некуда было пойти,  уезжали  на
кольцевую, останавливались в глухом месте, мотор работал,  в  машине  было
тепло, тревожно, сладко, но как-то по-американски, как-то вроде  на  троих
на бульваре, чокнулись и разошлись, и они  чувствовали  себя  несчастными.
Каждая встреча казалась последней. Не было будущего. У нее заболела  дочь,
она обо всем забыла, погрузилась в болезнь, он  старался  помочь,  куда-то
звонил, искал профессора, муж проявил  себя  идеально,  совершил  поистине
чудеса настойчивости и устроил  дочь  в  самую  лучшую  клинику  к  самому
лучшему специалисту, и по  этому  поводу  говорилось,  что  такой  человек
заслуживает вечной благодарности и она никогда  не  сможет  причинить  ему
боль. Через некоторое время дочери стало лучше, она пошла в  школу,  и  он
опять испытал прилив любви к