вдруг так быстро, что Палавин не мог вставить ни  слова  и
только подумал изумленно: "Ничего не знает обо мне!"
   - Новостей особых нет, Борис Матвеич. Как ваши дела? Вы работаете?
   - Да-да! Как же иначе! Да... - Голос  в  трубке  зазвучал  с  усиленной
бодростью.  -  Работаю  пока  дома,  пишу  кое-что,  читаю.  Так  сказать,
профессор-надомник... Перспективы еще  не  ясны,  но  будем  надеяться  на
лучшее. Был, так сказать, период переоценки ценностей,  было  и  тяжело  и
неприятно, но... время, говорят,  лучший  лекарь.  Я  добавлю  -  время  и
работа. Вы понимаете?
   - Я понимаю, - ответил Палавин. Разговор ему вдруг наскучил, и  он  уже
клял себя за  то,  что  позвонил.  Между  тем  Козельский  начал  подробно
расспрашивать  о  жизни  института,  о  профессорах,  студентах,   научном
обществе. Палавин старался отвечать как можно обстоятельней. Его  сведения
были  трехнедельной  давности,  но  Козельский  не  мог  этого   знать   и
воспринимал их с жадным интересом. Наконец он попрощался.
   Палавин отошел от телефона раздосадованный. Теперь он понял, что втайне
желал, чтобы Козельский знал об  его  положении  и  как-то  успокоил  его,
обнадежил, что-то посоветовал. А впрочем,  и  это  блажь,  чепуха.  Меньше
всего ему способен помочь Козельский...
   Палавину хотелось курить. Нет, не хотелось - ему казалось, что все  его
страдания заключаются сейчас единственно в том, что ему нечего курить.
   Когда он вышел на улицу, толстый однотомник Флобера оттягивал его руку,
словно чугунная гиря. В прошлом  году  он  три  месяца  охотился  за  этой
книгой, рыскал по магазинам, договаривался, предлагал кому-то  обмен...  В
магазинах он  часто  встречал  людей,  продававших  книги,  и  ему  всегда
почему-то было жаль их и немножко за них стыдно. Ему казалось, что  у  них
виноватые лица и такой вид, точно они скрываются от кого-то.
   Продать книгу оказалось не так-то просто. В одном магазине был выходной
день, в  другом  как  раз  не  было  денег.  В  третьем  магазине  заболел
товаровед. Знакомый букинист, увидев Палавина, удивленно спросил:
   - Продаете Флобера? Вы же, помнится, так его искали.
   - Да-да, я полное собрание приобретаю...
   - Ах, вот как? - заинтересовался букинист. - Интересно, в магазине  или
с рук?
   - У знакомых.
   - Слушайте, а почему у вас  такой  кислый  вид?  Бледность,  мешки  под
глазами? - не унимался букинист. - Вы больны?
   - Так, весенний грипп... - пробормотал Палавин.
   Наконец Флобер был продан. Палавин вышел из лавки,  зажав  в  стиснутом
кулаке две бумажки. Он сейчас же купил коробку  папирос.  Вероятно,  месяц
назад этот поступок показался бы ему чудовищным. Теперь  он  сам  по  себе
ровно ничего не значил.
   В  троллейбусе  он  попросил  билет  до  Кировских  ворот.  Кондукторша
сказала, что надо ехать в обратную сторону...
   - А куда идет ваш?
   - Наш до Калужской, гражданин. Слазьте, пока дверь открыта.
   Палавин раздумывал мгновение - и вдруг решительно сел в кресло.
   - Дайте один до Калужской...
   Троллейбус бежал через Каменный мост. У  чугунных  перил  стояли  люди,
очень  много  людей,  на  что-то  глядели.  Троллейбусные  пассажиры  тоже
прильнули к стеклам, заговорили возбужденно и непонятно, наперебой: "Давно
пора... Взрывают... Первый день?" Палавин бессознательно смотрел в окно.
   Он сошел на знакомой остановке. Широчайшая Калужская улица была влажной
и чистой, словно промытая огромной шваброй. Солнце сияло на ее асфальтовом
гребне и в окнах многоэтажных новостроек. Палавин вошел во  двор  дома,  в
котором бывал много раз, но сейчас у него было такое  чувство,  словно  он
шел в этот дом впервые.
   Лифт только что поднялся, железное ворчанье  медленно  уползало  вверх.
Ждать его было немыслимо.  Палавин  стал  подниматься,  перешагивая  через
ступени.


   В комнате с  растворенными  настежь  окнами  сидели  за  столом  Вадим,
Спартак, Лагоденко и  Нина  Фокина.  Вадим  прочел  им  свой  реферат  (он
закончил его только вчера), и вот уже второй час шел о нем разговор.
   Все четверо говорили так шумно и оживленно,  что  не  слышали  входного
звонка. Открыл кто-то из соседей. Они не услышали и тихого стука в дверь и
увидели Палавина, когда тот уже вошел в комнату.
   Палавин вошел, нерешительно  озираясь,  чуть  ссутулившись,  с  горящей
папиросой в зубах, и сразу остановился -  он  не  ожидал  встретить  здесь
столько знакомых.
   Вадим первый увидел его, встал, молча пожал руку. Спартак и  Нина  тоже
поздоровались молча, а Лагоденко сказал:
   - Привет.
   Он смотрел на Палавина с откровенным удивлением и недоверчиво и,  когда
тот сел к столу, сказал:
   - Ну, брат, ты просто пассажир первого класса  после  штормовой  качки!
Что с тобой?
   - Грипп весенний, - сказал Палавин. - Вадим, ты занят сейчас?
   - Уже нет. Мы обсуждали тут мой реферат.
   - Ну как?
   - Очень интересно, - сказала Нина. - Жаль, что  ты  не  пришел  раньше,
тоже послушал бы.
   - Поучился бы? - негромко усмехнулся Палавин.
   - Что ты сейчас делаешь? Где ты? - спросил Спартак, сделав вид, что  не
расслышал палавинского замечания.
   - Пока дома... Вадим, я хотел поговорить с тобой.
   Вадим кивнул.
   - Сейчас поговоришь, не  волнуйся,  -  сказал  Лагоденко,  вставая,  и,
подойдя к Палавину, с силой облокотился на его плечо. - Послушай-ка  меня,
Сережка! Ты уезжать вздумал?  Это  глупо  и  неправильно.  Не  уезжать  ты
должен, а остаться в институте. И не на заочном,  а  на  очном.  На  нашем
курсе - понял? Я вот тоже  собирался  когда-то  удрать,  было  дело...  Да
вовремя застопорил. И тебе советую  эти  мысли  оставить.  Легче  будет  -
понял? - самому будет легче. Вот все.
   - Нет, не все! -  возразил  Спартак  энергично.  -  Сергей,  отчего  ты
перешел на заочный и задумал  уезжать?  Отвечай  честно:  оттого,  что  не
согласен с нами? Считаешь себя невинно пострадавшим? Отвечай!
   Палавин угрюмо смотрел в окно. Долго молчал, обкусывая  мундштук  давно
потухшей папиросы. Пепел осыпался ему на брюки, и он машинально, не глядя,
стряхивал его.
   - Что ты молчишь? - спросил Спартак нетерпеливо.
   - Я переведен приказом на заочное...
   - А, брось! Что ты говоришь чепуху! Слушай,  если  захочешь  вернуться,
тебя примут. В крайнем случае ну... можно похлопотать. Если  ты  вернешься
честно, как говорится - с открытым забралом...
   - Это так просто, по-твоему? Вернуться после всего...
   - А как ты думал! - воскликнул Спартак. - Конечно,  не  просто!  Теперь
тебе все будет не просто. Легче всего  -  взять  и  уйти.  Бежать!  И  еще
разыгрывать из себя великомученика...
   - Да-да! - рассмеялся Лагоденко. - Лермонтова в ссылке!..
   - Очень остроумно... - пробормотал Палавин, болезненно сморщив лицо.
   - Слушай, мы все понимаем, - сказал Спартак спокойно. - Да,  не  просто
это - вернуться. Тем более что  ушел  ты  сам,  по  собственной  глупейшей
прихоти, которая на самом деле -  что?  Поза!  Да,  позерство,  я  в  этом
глубоко убежден! Да и ты теперь это понимаешь, но  -  трудно  самого  себя
ломать, больно, самолюбие страдает. А  все-таки  вернуться  ты  должен.  В
нашем коллективе ты провинился, в нашем коллективе должен и вину искупить.
И мне вот... я, например, верю, что ты еще станешь настоящим  комсомольцем
и человеком.
   - Да. Вполне, - сказал Лагоденко. - Ну ладно, мы идем смотреть ледоход.
Говорят, сегодня первый день.
   - Уже вчера  пошел,  вечером,  -  сказала  Нина.  -  Сколько  людей  на
набережной, и стоят часами! По-моему, это ротозейство...
   - Да нет, ты ничего не понимаешь! Идем немедленно! - И Лагоденко поднял
Нину двумя руками за талию и легко понес через  всю  комнату  к  двери.  -
Посмотреть ледоход - все равно  что  сходить  в  консерваторию.  Симфония!
Идемте, а они пусть тут один на один сражаются. Вам секундантов оставить?
   - Обойдемся, - сказал Вадим.
   И трое ушли. Вадим увидел их через короткое время в окно,  стоявших  на
троллейбусной остановке. Лагоденко тоже заметил Вадима и начал производить
какие-то замысловатые жесты - потряс в воздухе  кулаком,  топнул  ногой  и
снова потряс кулаком, словно  забивая  что-то  невидимым  молотком.  Вадим
понимающе закивал в ответ, хотя не понял в этой сигнализации ровно ничего.
   Палавин ходил по комнате. Он снова курил и стряхивал пепел на пол.
   - Есть пепельница, - сказал Вадим. - На столе.
   - Прости... - Палавин, остановившись  у  стола,  притушил  папиросу.  -
Вот... Во-первых, я не знаю, как ты теперь относишься ко мне.
   - Я тоже не знаю - как ты ко мне.
   - Могу сказать. Я относился к тебе... да, скверно. Одно время.  Ты  был
тот первый камень, который покатился с горы, стал сбивать другие и обрушил
лавину, которая завалила меня... Так мне казалось, Вадим...
   - Это очень образно.
   - Может быть. Со стороны.
   Палавин замолчал. Нахмурившись, смотрел в одну  точку  себе  под  ноги,
потом медленно поднял глаза и,  встретившись  со  взглядом  Вадима,  вновь
опустил их, сдвинув брови еще мрачнее...
   - Так. Ну, а теперь?
   - Я был ошеломлен сначала, перестал соображать...  И  прошло  несколько
дней, пока я в чем-то разобрался, - не поднимая глаз, пробормотал  Палавин
сердито. - Я не буду каяться сейчас, вспоминать свои ошибки и  все  это...
Пустые  слова,  им  грош  цена.  На  поступки  отвечают  поступками,  дела
искупаются делами. Это все азбука... Я хочу только сказать, что  теперь  я
стал другим человеком. Нет, не для вас! Для себя...
   - Опять для себя? - усмехнулся Вадим.
   - Я говорю: пока, пока еще не для вас! - Палавин вспыхнул.
   - Ясно. Продолжай.
   - Вот... И когда я за эти двадцать дней все  передумал,  я  понял,  что
хоть и здорово мне досталось... да, крепко... но  в  общем  как  будто  за
дело.  И  сейчас  я  думаю  о  тебе...  Одним  словом,  я  пришел  к  тебе
посоветоваться - что мне делать?
   Теперь он смотрел на Вадима в упор. Его  бледное,  ставшее  неузнаваемо
острым и скуластым лицо зарозовело вокруг глаз.
   - Что тебе делать? - переспросил Вадим. -  Во-первых,  хорошо,  что  ты
пришел сюда. По правде сказать, я знал, что ты придешь. Верил. Это  первый
твой правильный шаг - потому что  ты  знаешь,  что  тебе  посоветую  я,  и
Спартак, и все остальные. Мы можем посоветовать тебе только одно.
   Палавин  кивнул  и,  точно  испытав  внезапное  облегчение,   заговорил
поспешно и сбивчиво:
   - Я больше не мог! Да, я пришел к тебе потому, что ты  не  можешь  себе
представить, что это значит... Как это бывает, когда человек остается  сам
с собой. Нет, я сам чувствовал, что уезжать нельзя, это бегство, малодушие
- я знал это, знал... Но еще  труднее  мне  было  вернуться.  Даже  только
прийти - вот к тебе... Ведь я, Вадим, все-таки, хоть и есть во мне эгоизм,
человек общественный, я не  могу  жить  без  людей,  без  коллектива.  Эти
двадцать дней... ну, я писал реферат о Чернышевском, писал  день  и  ночь,
чтобы как-то отвлечь себя... А зачем? А потом? Куда  его  -  под  подушку?
Кому читать?.. Да и  не  только  из-за  реферата!  Это,  в  конце  концов,
мелочь... Все-таки я сроднился, привык к институту,  к  ребятам,  к  нашей
жизни...  И  вдруг  я  оказался  оторван,  один,  как  на  острове   после
кораблекрушения. Только Лена как-то связывала меня с  той  жизнью...  Одна
Лена! Да, я  люблю  ее,  люблю  по-настоящему,  Вадим...  Это  началось  с
пустяков, а теперь уже другое, серьезно,  Вадим...  Да,  с  ней  мне  было
немного легче. А может быть, еще тяжелей... я не знаю...
   Палавин поднял плечи и вдруг опустил их,  замолчал.  Казалось,  он  был
растерян, поражен собственными словами, их обилием...
   - Ну ладно, - сказал Вадим, внимательно на него глядя. - Пойдем  думать
на улицу?
   - Да, хорошо! Там весна...
   Они вышли на Калужскую, пронизанную косым, оранжевым солнцем.  С  углов
домов свергались водопады капель, и люди пробегали под  ними,  согнувшись,
придерживая руками шляпы, и резво прыгали через лужи.


   Поздним вечером Вадим и Сергей Палавин  прощались  на  большой,  шумной
площади. Оба устали от разговоров, многочасовой непрерывной ходьбы.
   - А ты помнишь, Сергей,  что  как  раз  на  этой  площади  мы  с  тобой
встретились первый раз после войны?
   - Да, только это было там, возле театра...
   - Да. И днем.
   Оба замолчали на минуту, глядя на площадь, полную вечерних огней.
   - Я помню, как ты поучал меня  тогда:  смотри  не  влюбись!  Это,  мол,
помешает.  Пробиваться  надо  в  одиночку.  Я  тогда  как-то  не   обратил
внимания...
   - На что?
   - Вот на это "пробиваться". А недавно  я  перечитывал  "Отца  Горио"  и
встретил это словцо, девиз Растиньяка: "Пробиться, пробиться во что бы  то
ни стало!" У него это в  конце  концов  получилось  не  плохо...  -  Вадим
взглянул на Палавина искоса и усмехнулся. - Ну, в общем,  ладно,  понятно!
Чего долго говорить...
   - Ты прав, прав... - пробормотал Палавин, кивая. Он  точно  замерзал  в
своем легком габардиновом плаще и стоял, втянув голову в плечи, с поднятым
воротником. - Но мне хочется  сказать,  Вадим,  -  внутренне,  то  есть  в
глубине души, я не был карьеристом, нет, совершенно! Ведь  с  рефератом  у
меня это случайно получилось, без всякого умысла. Знаешь, бывает -  как-то
сроднишься с чужими мыслями и совсем забываешь потом, что сто не  твое,  а
чужое... Так и у меня, наверно,  было.  А  вообще-то...  вообще,  конечно,
хотелось быть впереди, во всем... хотелось выдвинуться... Мне сейчас очень
тяжело, Вадим...
   - Еще тяжелей будет, - сказал Вадим  тихо  и  уверенно.  -  Все  заново
начинать придется. И дружбу заново завоевывать,  и  уважение,  и  место  в
первых рядах, к которому ты так  привык.  А  иначе,  я  думаю,  ничего  не
выйдет.
   Помолчав, Сергей сказал:
   - Три года назад мы встретились здесь, отвыкшие друг от  друга,  совсем
новые... Мне кажется, не три - тридцать лет прошло. И опять стоим здесь  -
снова отвыкшие, новые. Словно только знакомимся.
   - Да,  много  времени  прошло,  -  согласился  Вадим.  -  Может,  опять
привыкнем? Ведь еще полтора года вместе жить.
   - Там увидим, - сказал Палавин коротко и протянул руку. - Ну, привет!
   Он ушел в освещенный подъезд метро.



        "29"

   Конец апреля выдался необычно жаркий. На солнце  пекло,  как  летом,  и
поливочные машины не успевали охлаждать асфальт. Все москвичи  уже  ходили
по-летнему. Радио объясняло этот внезапный прилив тепла  вторжением  "масс
воздуха с южных  широт"  и  каждый  день  горделиво  высчитывало,  сколько
десятков лет не наблюдалась этой  порой  в  Москве  подобная  температура.
Парки и скверы зазеленели дружно, в одну ночь.
   На последнее апрельское воскресенье был назначен в одном  из  столичных
парков спортивный  студенческий  праздник.  Днем  должны  были  состояться
финальные  встречи  боксеров,   а   вечером   -   волейболистов.   Команда
педагогического  института  встречалась  в  решающем  матче   с   командой
студентов-химиков.  Исход  этой  схватки  лидеров  должен  был  определить
победителя межвузовских волейбольных соревнований.
   Вадим пришел в парк пораньше, чтобы увидеть боксеров - сегодня выступал
Лагоденко, и Вадим обещал ему, что обязательно придет "болеть".
   Когда Вадим подошел к открытой эстраде, все поле  перед  нею  было  уже
заполнено  зрителями.  Здесь  были   болельщики   от   всех   вузов,   чьи
представители выступали на ринге, и вся  эта  огромная  толпа  возбужденно
шумела, двигалась, выкрикивала десятками молодых глоток слова  восторга  и
гнева, досады и одобрения. Среди  студентов  сновали  мальчишки,  наиболее
осведомленные и азартные болельщики, - они  не  пропустили,  наверное,  ни
одного дня, ни одной встречи в соревнованиях. Каждого боксера они узнавали
в лицо.
   - А вон этот-то! - обрадованно кричал мальчуган рядом с Вадимом  и  без
устали подпрыгивал, чтобы лучше видеть. - Всегда улыбающий! Его бьют, а он
улыбается... Эй, улыбающий!
   С разных сторон раздавались возгласы и замечания знатоков:
   - Вон Костя выходит! Он сильно работает...
   - Да, техничный боксер...
   - Давай, Вася, жми-и! Он уже поплыл!.. Жми,  Вася,  по  корпусу,  -  он
плывет!!
   - Моряк  вышел!  Моряк!  -  провозгласили  мальчишки,  когда  на  ринге
появился Лагоденко. - У него наколочка правильная!.. Он  вчера  тут  давал
одному - будь здоров!
   Лагоденко, выступавший в полутяжелом весе, выиграл у своего  противника
с большим  трудом,  по  очкам.  Когда  боксеры  после  трехраундового  боя
пожимали друг  другу  руки,  противник  Лагоденко,  долговязый  белобрысый
эстонец, студент МГУ, трогательно поцеловал Лагоденко в губы. Зрителям это
понравилось, все захлопали. Лагоденко вышел к своим  болельщикам  мрачный.
Его поздравляли, но он только досадливо отмахивался:
   - Что это за победа? Позор...
   - Почему, Петя? - с шутливым недоумением спрашивала  Рая.  -  Наоборот,
очень хорошая победа! Никто никого сильно не побил, не повредил...
   Соревнования по боксу продолжались, но пора было  идти  к  волейбольным
площадкам. Там играли женские команды, и уже собралось много зрителей.
   - Где ты пропадал?! - кинулся к Вадиму  Василий  Адамович.  -  Ты  кто:
представитель комитета? Или корреспондент "Советского спорта"?  Немедленно
раздевайся!
   Вадим быстро переоделся и, чувствуя себя легко и свободно  в  майке,  в
спортивных резиновых тапочках, выбежал на площадку. Команда разминалась  в
два мяча -  Рашид  бил,  кто-то  блокировал  его,  кто-то  просто  прыгал,
взмахивая руками, возле сетки. Ребята не  имели  спортивного  вида  -  все
бледнокожи, незагорелые после зимы.
   Капитан команды Бражнев, географ с последнего  курса,  объяснял  что-то
одному из игроков, держа мяч над головой. Увидев Вадима, он бросил  мяч  и
подошел.
   - Привет, Дима. Ну, сегодня будет игра! - сразу сказал он,  возбужденно
усмехаясь.
   - Что - сделают нас?
   - Может, и не сделают, а придется туго.  Трудно  сказать.  У  них  этот
большой, Моня, четвертый номер, говорят, стал здорово бить.  Двойной  блок
прошибает - сила! Ты его все-таки прикрывай...
   - Они уже пришли?
   - Нет, сейчас придут... Сила, брат!  -  повторил  он,  засмеявшись.  Он
смеялся от волнения.
   Тем временем судьи осматривали площадку, где  должна  была  происходить
игра,  и  вымеряли  специальным  шестом  сетку.  Наконец  явилась  команда
химиков. Вадим издали наблюдал, как они  разминались,  прыгали  на  прямых
ногах, перебрасывались в кружке, били небрежно, будто с ленцой, но сильно.
Все шестеро били сильно. А капитан их, Моня, курчавый, черноволосый детина
не меньше двух метров росту, бил, кажется, с обеих рук...
   И вот команды вышли на площадку, прокричали  "физкульт-привет!",  судья
дал свисток и игра началась.
   Первый мяч выиграли химики.
   Они подают - мяч низко  летит  над  сеткой  и  попадает  прямо  в  руки
Бражнева. Тот пасует Вадиму, и Вадим  накидывает  мяч  точно  над  сеткой.
Должен бить Рашид... Вот он разбегается - удар! Эх, черт! Не загнул  кисть
- сильный мяч, но в аут.
   - Ничего, ничего! - бурчит сзади Бражнев.
   Ясно, что "ничего". Один - ноль, только  и  всего.  Первые  мячи  самые
трудные. Химики, как видно, не волнуются. Они помнят, что в  первом  круге
обыграли  педагогический  институт.  Они  спокойны.  Вот  опять  подают  -
сильнейшая, пушечная подача, так называемый "крюк". Опять  Вадим  получает
пас и накидывает мяч точно так же, на самую  сетку.  Рашид  взлетает,  как
птица, бьет - удар по звуку смертельный,  но  мяч  цепляется  за  сетку  и
мягко,  несильно  перелетает   на   ту   сторону...   Болельщики   химиков
оглушительно аплодируют, глупый народ...
   - Я плохо кидаю? - тихо спрашивает Вадим,  хотя  прекрасно  знает,  что
кидает он хорошо.
   - Хорошо кидаешь... - не глядя, отвечает Рашид.
   Но мяч уже у химиков, черная голова Мони возносится над сеткой - сейчас
будет бить!.. Вадим прыгает, высоко вытянув руки. Мяч пролетает, не  задев
даже пальцев. Вадим оборач