ом на Ленивке. Антипов позвал Мирона,  а  Боря  был  с
долговязым приятелем по имени Левочка. Антипов хотел, чтоб Мирон  взглянул
опытным глазом на Наташу и на усатого Борю и  сказал  бы  -  что  все  это
значит. Можно  ли  страстно  целоваться  и  одновременно  любить  другого?
Необыкновенные поцелуи под лестницей не давали Антипову ночью спать. Мирон
осведомлялся деловито,  как  осведомляется  доктор  о  симптомах  болезни:
Антипова приглашали в дом? Сам он делал попытки? Хотел ли  как-то  развить
то, что было достигнуто под  лестницей?  Что  именно  сказал  Боря,  когда
прощались? Антипов добросовестно отвечал. Понимал, что чем точнее  ответы,
тем правильней будет диагноз. "Сами по себе  поцелуи  любого  качества  не
означают ровно ничего", - заявил Мирон. Антипов огорчился.  Ему  казалось,
что _такие_ поцелуи должны все же  кое-что  означать.  "Очень  минимально.
Почти ничего. Для нее это рутинное дело". Как ни был Антипов подозрителен,
как ни помнил про склонность Мирона  к  мелким  козням,  он,  омрачившись,
почуял: проклятый сердцеед прав. Никуда эта волна  не  вынесет.  Вчерашние
страсти умрут под  лестницей.  Гибельным  роком  прозвучало:  "Вы  Наталью
проводите?" И затем исчез с несокрушимым спокойствием.
   Нет и в помине прежнего, ни в голосе, ни во  взглядах,  ни  в  бледном,
желтоватом,  нежном,  замороженном,  чуть  раскосом  лице  с   бесцветными
лепестками губ - да было ли, боже мой? Стоя на площадке в халатике,  дрожа
от холода, шепчет в волнении:
   - Мальчики, хочу вас предупредить... Только чтоб  Боря  не  знал...  Не
давайте ему ввязываться, он ужасно горячий, начнет их кидать, а они его...
Кулаками не смогут, ножами убьют...
   Боря приехал с грузовиком. Был мрачен, оделся как работяга - в  грязный
ватник, в сапоги. Прыгнул в кабину, трое перелезли  через  борт  в  кузов.
Антипов пока еще ничего не понимал. В кузове долговязый Левочка  объяснил:
у Борискиной жены померла бабка, совсем чахлая, обнищалая, а когда-то жила
хорошо, в богатстве, муж был в промкооперации. А разве у Бориса жена?  Как
же, есть, зараза, Матильдой зовут. Она свою бабку знать не хотела, никогда
ни яблочка, ни  рубля,  а  у  бабки  другой  родни  нету,  ну  и  доходила
по-тихому. А тут Наташка явилась, душа-человек, стала ее жалеть, приезжала
к ней, то да се, и безо всяких  расчетов,  просто  от  жалости.  Она  ведь
девчонка жалостливая. Ничего ей не нужно, только дай  пожалеть.  Уж  он-то
знает. Он ее и с Бориской свел. Сделал очередную глупость. (Левочка махнул
рукой в досаде и замолк, переживая. Его серое продолговатое лицо  уличного
дебила с непомерно тяжелым  подбородком  и  черными  глазками  в  глубоких
глазницах уныло качалось от тряски грузовика и от переживаний.) Бабка  ее,
конечно, полюбила и, помирая, оставила  бумагу:  всякую  мелкую  дребедень
Матильде, заразе, а пианино Наташке. Потому  что  Наташка  на  ней  играть
умеет. Я, говорит, на ней играю, а бабка плачет.  Ну,  еще  книжку  нашли,
сорок три  рубля,  неизвестно  кому,  это  Матильде  пойдет,  как  ближней
наследнице, а тут еще дальние налетели, про них слуху не было. Как старуху
переворачивать, простыни менять, да  щи  варить,  да  на  бандуре  играть,
никого нет, а тут как псы сбежались, всю комнату перерыли, деньги  искали.
Матрацы пороли, паркет поднимали, во дураки. Кто-то болтнул,  будто  бабка
богатая. Не может, говорят, быть, чтоб не наворовала. А мы не знаем,  чего
когда было, да только теперь пусто!  Теперь  требуют:  бандуру  продать  и
деньги делить.  А  бумага,  дескать,  не  годится,  потому  что  бабка  на
последнем году тронулась. Наташке на это  дело  чихать,  она  ее  от  души
жалела, ничего ей не надо, а Бориска - нет! Он  дарма  не  отдаст.  Он  им
бандуру не уступит. Давай судиться, рядиться, а пока  у  Наташки  постоит,
как покойница желала.
   - Вот и едем брать долю, - закончил Левочка и,  выпятив  серый  тяжелый
подбородок, плюнул через борт.
   - Это значит - кольем запасаться, кирпичами?  Драка  будет?  -  спросил
Мирон.
   - Да ну... - сказал Левочка. - Отдадут. С ним не поспоришь.
   Проехали мимо  рынка,  народ  теснился  в  воротах,  мелькнули  бабы  с
красными, зелеными искусственными цветами, улица пошла  ухабистая,  как  в
селе, по обеим сторонам деревья, на тротуаре под деревьями все стояли бабы
и ребятишки с букетами, поблизости было кладбище, и вот свернули куда-то в
еще более деревенскую улочку и медленно  вкатились  во  двор  двухэтажного
дома. С лаем кинулась к машине  собака.  Простоволосая  женщина  в  черном
пальто внакидку, в галошах на босу ногу стояла в дверях с мусорным ведром.
Поглядела  на  грузовик,  на  вылезающего  из  кабины   Борю   и   сказала
неприязненно:
   - А их нету.
   - У меня ключ, - сказал Боря жестким голосом.
   Женщина качала головой, глядя на прыгавших через борт. Пошли на  второй
этаж. Левочка нес лямки. Антипов видел такие лямки и сам  ими  пользовался
на заводе, когда таскали станки. Ему хотелось выглядеть бывалым  человеком
и здоровяком, особенно в глазах Бори. Поэтому он рвался вперед,  скорее  в
дело, и шел за Борей следом, а Левочка и Мирон шли сзади.
   - Ну и втравил ты меня... - бурчал Мирон в спину  Антипова,  поднимаясь
по лестнице. - И что я за обормот? Мне это нужно? А тебе нужно?
   Боря возился с ключом в дверях.
   - Любишь работать на дядю? - шептал Мирон.
   - Почему на дядю?
   - Абсолютно на дядю.
   - Заткнись...
   Ключ не открывал. Боря ругался шепотом:
   - Суки, замок заменили... А ну! - Отойдя шага на  два,  кинулся  мощным
носорожьим корпусом в дверь, она треснула и распалась.
   В угловой комнате стоял запах гнилой воды, нафталина, смерти.  На  полу
валялось много бумаг, какие-то веревки, пуговицы, фотографии. Оторвавшийся
от проволочной ветки розовый бумажный цветок. Тряпка  висела  на  зеркале.
Забыли снять. Поднятый на попа, стоял располосованный  матрац  с  клочьями
ваты. После смерти человека издыхали вещи. Пианино, за  которым  приехали,
было отодвинуто  от  стены  -  за  ним  искали.  Оно  было  убогого  вида,
серо-черное от пыли. Подняли, потащили. Антипов  первый  схватил  лямки  и
пошел передом. Боря сзади,  Левочке  и  Мирону  делать  было  нечего.  Они
подмостились помогать на лестнице.
   - Я не жлоб... За Наташку обидно... - хрипел Боря. - Сколько она  из-за
старухи времени отняла у себя, у меня... А у самой ни шиша нет...
   - Женщину надо обеспечивать, - сказал Мирон.
   - Верно, - согласился Боря. - Вот и берем законное. Чтоб не пропадало.
   Белесый  парень  в  телогрейке,  такой  же  мазутной,   как   у   Бори,
разговаривал с шофером. Рядом стоял  старик  с  пегой  кривой  бородой,  а
поодаль кучкою жались к стене женщины. Белесый парень оглянулся и сказал:
   - Мы тебе макитру пробьем. Артист хренов.
   - Иди, иди, - ответил Боря.
   Старик с кривой бородой вдруг закричал визгливо:
   - Самоуправничать! Не дозволяю!
   - Тихо! - крикнул Мирон и погрозил  старику  пальцем.  Шофер  вылез  из
кабины, стали впятером громоздить пианино в кузов. Толкали его по  доскам.
Валил сырой снег. Женщины что-то кричали. Мирон и Левочка кричали в ответ.
Антипову было не совсем ясно: хорошо он делает или нет? Зачем  это  нужно?
Одно понимал - она попросила, и он старался сделать как можно лучше.  Было
когда-то в лесу - ушел в чащу без дороги, все дальше, дальше, в  буреломы,
в густоту, и вот уже все кругом незнакомо и неизвестно зачем. В комнате на
Ленивке Наташа плакала, обнимая Борю.  Антипов  и  Мирон  напились  водки.
Левочка с Борей ругался, требовал, чтобы тот вернул какие-то  книги,  Боря
говорил: "Отстань, шизофреник!" Ничего не помня, кроме  того,  что  Наташа
целовала его, прощаясь, Антипов вышел на  угольный  двор,  сел  на  что-то
деревянное и мокрое. Давила немыслимая усталость. Не  знал,  как  от  этой
усталости спастись. Ему казалось, что усталость можно разодрать на себе  и
сбросить, как мокрое платье. В темном провале ворот, что вели на  Ленивку,
стояли кучкой люди, курили и разговаривали.
   Антипов сидел, поеживаясь, норовя  стряхнуть  мокрое,  и  ждал,  что  в
дверях подъезда появятся Мирон, Левочка и Боря,  но  никто  не  появлялся.
Главное, надо было, чтоб появился Мирон. У него спросить:  ну  что?  Какие
впечатления, черт побери? И Антипов  упорно  и  терпеливо  сидел.  Прождав
полчаса, он побрел через ворота и оказался на улице, где ему понравилось -
тут было хорошо освещено. Витрина магазина сияла огненно. Тут  можно  было
еще немного подождать, и Антипов пересек улицу, на другой  стороне  удобно
сел на какое-то железо. Надо непременно дождаться Мирона. Вода текла  вниз
к набережной и едва  уловимо  клокотала.  Антипов  увидел,  как  из  ворот
выбежал человек, за ним бежали трое, остановились перед витриной магазина,
стало  хорошо  видно.  Один  на  голову  выше   троих.   Некоторое   время
разговаривали, потом маленький вдруг присел  за  спиной  высокого,  другой
толкнул высокого в грудь, тот упал навзничь.  А  третий,  стоявший  сзади,
ударил с разбегу и со всей силой упавшего ногой по  голове,  как  бьют  по
мячу. Трое убежали, один остался лежать.  Люди,  выходившие  из  магазина,
останавливались возле лежащего, и скоро вокруг него собралась толпа.


   Почему-то он оказался в доме на Тверском, там  были  Мирон  и  Левочка,
громко орали, кипятились, спорили  друг  с  другом,  звонили  в  больницу,
ничего не могли толком узнать. Мирон ругался по  телефону  и  кричал,  что
будет жаловаться. Сусанна вспомнила знакомого, который работал в больнице,
нашли телефон, дозвонились. Он там уже не работал. Назвал другую  фамилию:
доктор Малюткин. Мирон и Левочка пропали. Мирон не успел  ничего  сказать,
кроме загадочного "Твоя кличка -  отвались!".  Антипов  и  Сусанна  вдвоем
продолжали звонить: то занято, то  никто  не  отвечал,  наконец  ответили:
состояние крайней тяжести.  Наташа  была  там,  откуда  отвечал  голос,  и
Антипову казалось, что он слышит плач. Велели позвонить  через  три  часа.
Это значило:  в  два  ночи.  Антипов  не  мог  развязать  шнурок,  дернул,
разорвал. Погас свет. Кто-то стучал в  дверь.  Она  помогала  и  говорила:
"Дивно! Дивно!" Было не так, как он предполагал. Было стыдно своей худобы,
впалого живота.  Ровно  в  два  она  зажгла  ночник  с  розовато-оранжевым
колпаком, зашлепала к столу, стала звонить: без очков  он  туманно  видел,
какая она большая, розовато-оранжевая,  с  просторной  спиной,  с  высокой
шеей, как  на  почтовых  марках.  Она  сидела  вполоборота,  положив  одну
розовато-оранжевую ногу на другую, и покачивала ею. Соединили сразу, опять
состояние было крайней тяжести. Потом она  вышла  в  коридор,  там  кто-то
ходил, скрипнула дверь, донесся шепот: "Ты приняла лекарство?"  Она  скоро
вернулась, покурили, выпили холодного чаю и погасили свет.
   Ранним утром он брел по ветреному сырому бульвару, вдруг  будто  что-то
толкнуло,  остановился  возле  газетной  витрины  и  увидел:  "Колышкин  -
счастливый неудачник". Фельетон Александра Антипова. Прочел весь  фельетон
от строчки до строчки - все было,  как  он  написал.  Он  обрадовался,  но
ненадолго. Придя домой, лег на кровать сестры и проспал до вечера.


   Борис Георгиевич сказал: это пока еще не рассказ, а оболочка  рассказа.
Нужно наполнить оболочку  содержанием,  то  есть  мотивировками.  Тут  нет
главного: почему, собственно, человеку пробили макитру? Как  мы  дошли  до
жизни такой? Все имеет причины, чаще невидимые. Но вы должны видеть  цепь.
Антипов думал: разве кто-нибудь объяснит, почему она  появилась  и  почему
исчезла?



        "ЯКИМАНКА"

   Ночью разгружали баржу с  боеприпасами  в  речном  порту,  на  рассвете
поехали в казарму, тесно сидели  на  скамейках  вдоль  бортов  в  закрытом
кузове, одни дымили махрой в потемках, другие дремали, все  были  измучены
ночной работой,  и  на  полпути,  когда  проезжали  Большую  Калужскую,  я
выскочил  из  автобуса  и  побежал  к  Плетневым.  Снег  нелепо  белел  на
тротуарах, по которым в сторону центра шли люди.  Несмотря  на  рассветный
час, людей было много. Поперек улицы красноармейцы вбивали торчком рельсы.
Какая-то конная часть двигалась шагом к заставе. Я остановился и  смотрел;
лошади были крупные, задастые, вышагивали степенно,  лица  всадников  тоже
были степенны, застыли и смугловаты от легкого  морозца,  и  на  них  было
выражение  сумрачной,  тяжелой  усталости.  В  неторопливом   цоканье,   в
сумрачных лицах кавалеристов, в том, как они мерно и плавно покачивались в
седлах, была какая-то уверенность прежних, прекрасных времен. Я глядел  на
них и думал: что же сказать Оле Плетневой  _теперь_?  Когда  все  исчезло?
Когда  затуманились  дни?  Забылись  предательства?  Оля,   конечно,   же,
совершила предательство. Но это случилось в конце мая. И теперь  не  имело
значения. Все забыто. Нет, не забыто, но не  имело  значения.  Олина  мать
звонила третьего дня и сказала бабушке, что она в отчаянии, ни на  что  не
может решиться. Надо уезжать, но тащить Елизавету Гавриловну невозможно  -
совсем почти не двигается, до сих пор нет голоса, объясняются  знаками.  И
сама ни в какую не хочет. Бабушка была на Олину мать сердита, но  сказала,
что  Елизавета  Гавриловна  не  несет  ответственности   за   сомнительное
поведение дочери - я смутно догадывался в чем, но уточнять не  стал,  было
неприятно, бог с ними, я их простил, - и сказал, чтоб я сбегал к Плетневым
и помог им, если нужно. Вот я и бежал к ним, выпрыгнув из автобуса. Было в
запасе часа два. О том, что случилось в конце мая, я старался  не  думать.
Собственно, я об этом забыл. Такая ничтожная чепуха и  муть.  Очень  легко
можно подобную чепуху забыть. С Елизаветой Гавриловной бабушка дружила  со
времен царских ссылок,  называла  ее  Ласиком  и  говорила,  что  Ласик  -
замечательная женщина:  в  ссылке  выучилась  гончарному  делу  и  неплохо
подрабатывала на цветочных горшках. Ласику было восемьдесят  два.  Прошлой
зимой Ласика разбил паралич. Бабушка первое время навещала ее часто, очень
жалела, но потом энтузиазм сострадания стал стихать, и  последние  полтора
месяца  она  не  бывала  там  вовсе.  Однажды  обмолвилась:  "Плетневы  не
выдержали испытания". Может быть, и так. Но я старался об этом не думать.
   В одной квартире с  Плетневыми  жила  женщина,  похожая  на  сову.  Она
отворила дверь и спросила, глядя на меня  еще  более  круглым,  еще  более
совиным взором, чем всегда:
   - Ты ничего не слышал?
   - Где? - спросил я.
   - По радио? Только что?
   - Нет.
   - Говорят, должен выступать товарищ Пронин, из Моссовета. Я уж не знаю,
для чего и зачем, но говорят, будет выступать. Ты не слышал?
   Женщина стояла на пороге в длинном бумазейном халате, седоватые  волосы
всклокочены, сплетенные руки она прижимала к груди и хрустела пальцами,  а
черные глазки перескакивали с одного моего глаза на другой.
   - Не слышал? - повторила она.
   - Нет, - сказал я.
   - А не знаешь, зоомагазин на Арбате открыт?
   Я пожал плечами.
   - Позавчера был закрыт. Как думаешь, теперь уже не откроют?
   - Мы города не видим, - сказал я. - Мы то в казарме, то  где-нибудь  на
складах, на дежурстве.
   - Что ж нам делать? - воскликнула женщина. - Какое безобразие!
   Я сел на сундук в коридоре, ноги мои подгибались, болела спина.  Только
сейчас я почувствовал боль. Ящики были очень тяжелые. Никогда прежде я  не
таскал таких тяжелых ящиков, каждый, наверное, пудов пять. Мы  брали  ящик
вдвоем и карабкались по  трапу  на  набережную,  переднему  было  неловко,
заднему тяжело. Я чаще всего шел  задним;  мне  казалось,  что  я  сильнее
других. Там были ребята из восьмого класса, моложе меня. Почему-то  я  был
совсем спокоен и не понимал всей этой суматохи. Я сказал женщине: не  надо
впадать в панику, Москву не отдадут. Ни за что не отдадут. Только не  надо
впадать в панику. Наш ротный Усачев, старый пожарник, сказал,  что  паника
хуже пожара. Пожар можно погасить, а панику, говорит, _нельзя_.
   Женщина сказала, что она в панике из-за рыб. У нее аквариум. И  она  не
знает, что делать. Не может же она уехать,  а  рыб  оставить  на  съедение
кошке. Женщина куда-то метнулась со слабым возгласом: "Безобразие!"  Никто
из Плетневых не показывался, но я слышал голоса из дальних  комнат:  голос
Ольги Анисимовны и тонкий, высокий Олин. Они спорили о чем-то. Я  все  еще
сидел на сундуке, когда Оля выскочила из комнаты, помчалась  к  выходу  и,
увидев меня, без удивления, без "здравствуйте" крикнула:
   - Я бегу на второй этаж! Отдавать Кузьку! - Кот  был  прижат  к  груди.
Светлые пышные Олины  волосы  мелькнули  секундно  -  вдруг  я  увидел  ту
нестерпимую ночь, когда я ждал ее на веранде  до  двух  ночи.  Она  пришла
молчаливая, продрогшая, чужая, тут же легла и заснула мертвым  сном.  И  я
всю ночь мучился: "Неужели так можно? Так делают?  И  все  это  в  порядке
вещей?"
   - Бабушка велела мне зайти... - пробормотал я Оле в спину.
   - Сейчас вернусь! - крикнула Оля с лестницы.
   Я  вошел  в  комнату,  где  все  было  сдвинуто,  вещи   стояли   косо,
разбросанно, посуда лежала на диване, белье  на  столе.  Ольга  Анисимовна
кидала на пол из шкафа платья, громоздя кучей. Я  поздоровался  и  сказал,
что бабушка прислала меня помогать: что-нибудь связать,  отнести,  вынуть,
достать, погрузить, сломать, отнять у соседей и так далее.  Наверное,  тон
был дурацкий, потому что Ольга Анисимовна посмотрела удивленно. И сказала:
"Спасибо, спасибо! Вот и Маркуша обещал зайти, но мы сами не знаем,  какая
нам нужна помощь". Маркуша был двоюродный  Олин  брат.  Мне  он  не  очень
нравился. Он был крикун, толстый, шумливый и нечист на руку по части книг.
Это я знал точно. Говорила сама Оля: книгу,  которая  ему  нужна,  он  мог
просто стибрить и унести. Было холодно,  пахло  горелой  бумагой.  Гораздо
холодней, чем в нашей квартире, где, впрочем, я не был несколько дней.  На
верхнем этаже бегали, стучали, слышались громкие голоса, потолок дрожал от
тяжелых ударов. Ольга Анисимовна, сидя на  куче  платьев,  вздрагивала  от
каждого такого удара.
   - Боже мой, вчера  целый  день,  сегодня  колотят...  То  ли  расшибают
что-то, то ли сколачивают... Ящики, что ли...
   Наверху грохнула дверь. Топот на лестнице. Ольга Анисимовна смотрела на
мать, сидевшую в кресле возле окна, а Елизавета Гавриловна глядела на меня
прозрачным выпуклым глазом. Ее лицо с желтым костяным лбом было  так  туго
обтянуто кожей, что казалось неживым.
   - Мама, вот и Андрюша пришел помогать нам, - сказала Ольга  Анисимовна.
- И Нюта звонила, тоже предлагает помощь. Все нам сочувствуют  и  уверены,
что мы уезжаем. Давай собираться, мамочка. А? Давай? Уедем  ненадолго,  на
месяц, полтора, может быть, два, вернемся к Новому году. А? Мамочка?
   Костяное лицо не выражало никакого ответа.
   - Все не может решиться, - объяснила Ольга Анисимовна,  кивая  на  мать
как на неодушевленный предмет. - Утром вроде соглашалась, а  сейчас  опять
не хочет. Но ведь силой взять нельзя, не правда ли?
   - Конечно, - сказал я.
   - Была б я одна, - сказала Ольга Анисимовна, - без старых и малых, я бы
не раздумывая ушла рыть окопы или в лазарет, я не боюсь. Ни за что  бы  не
тронулась с места. А с  ними  ума  не  приложу.  Эшелон  уходит  завтра  в
двенадцать... Мама! - Ольга Анисимовна присела перед матерью на  колени  и
стала вглядываться ей в  глаза.  -  Ответь  глазами,  мамочка,  ведь  надо
решать: ты поедешь или нет? Если "да", моргни один раз, если "нет" -  два,
как всегда.
   Желтые веки старухи медленно опустились раз,  потом  еще  раз.  Наверху
опять стали колотить в пол.
   - Не хочет... - прошептала Ольга Анисимовна и  закрыла  ладонями  лицо.
Так она стояла на коленях, опустив голову, будто молясь  или  размышляя  о
чем-то в великом сокрушении,  в  это  время  зазвонил  телефон.  -  Да!  -
воскликнула Ольга Анисимовна, схватив  трубку  так  нетерпеливо  и  жадно,
словно ждала сообщения о том, что война