и! Но  жизнь  страны,  та
жизнь, бурлящая... - Спартак перевел дыхание. - Вы понимаете меня? Она  не
дышит ему в лицо угольной пылью,  не  обжигает  раскаленной  топкой!  Идет
мимо, как будто рядом, а все-таки мимо. Вы скажете: мы  студенты,  мы  тыл
пятилетки, резерв пятилетки. Ну, пускай резерв! А все-таки мы можем больше
давать стране, чем даем! У нас уже есть кое-какие знания, опыт  -  они  не
должны лежать мертвым грузом четыре года. Мы учимся?  Учится  вся  страна.
Это раньше - одни учились,  другие  работали.  Теперь  учатся  все  и  все
работают! Мало  общественной  работы  в  институте  -  стенгазет,  клубных
лекций, вечеров. Это все для нас, вокруг нас...
   - Мы участвуем в избирательной кампании. У нас хороший агитколлектив, -
сказал кто-то обиженным голосом. - Чего уж так, казанской сиротой...
   - Очень хорошо! И  все-таки...  -  смуглая  ладонь  Спартака  разрубила
воздух, - и этого мало! Вы помните слова Ленина о  том,  что  члены  союза
молодежи должны "...каждый свой свободный час  употреблять  на  то,  чтобы
улучшить огород, или  на  какой-нибудь  фабрике  или  заводе  организовать
учение молодежи...". Только не надо ограничиваться  словами.  В  ближайшей
стенгазете должна быть статья о сегодняшнем бюро, о перспективах. Вилькин,
заметь! Я дам статью.
   Вадим слушал Спартака  с  напряженным  и  все  возраставшим  вниманием.
Многое из того, что говорилось, не было для него откровением - он все  это
знал и сам, давно понимал разумом, но это сухое,  безжизненное  "понимание
разумом"  словно  обрело  вдруг  плоть  и  кровь  и,  волнующее,  горячее,
прикоснулось к самой глубине его сердца.  Да,  прав  Галустян  -  мало  мы
видим, недостаточно знаем жизнь. И он, Вадим Белов, который  лучше  других
знал,  что  делается  в  стране,  что  восстановлено,  что  строится,  где
поднимаются новые города, который мог по памяти  перечислить  все  большие
события года на пяти континентах, - что сделал он за два с половиной года,
кроме того, что хорошо учился и рисовал шаржи  в  стенгазете?  Он  отдыхал
после фронта. (Подумаешь, другие воевали по пять лет!) Теперь-то он хорошо
отдохнул. Как видно, он очень здорово отдохнул теперь... черт бы его взял!
   А ведь он никогда не видел большого завода!  Чугунолитейный  заводик  в
Ташкенте, огороженный глиняным дувалом, - это не в счет.  Он  в  глаза  не
видел настоящего цеха, он, гражданин индустриальной державы, самой могучей
в мире.
   - Белов, ты что там примолк? - вдруг обернулся к нему  Спартак.  -  Вот
пошлем тебя на завод, связь  с  заводским  комитетом  налаживать.  Тебя  и
Андрея Сырых.
   Вадим от неожиданности поднялся.
   - Хорошо, - сказал он. - Я пойду.
   Он подумал, что если это будет завтра и Лена опять пригласит его в кино
(ведь она, может, и не пошла сегодня), он снова должен будет отказаться. И
ему вдруг пришло в голову, что Лена в  чем-то  права:  да,  действительно,
многое из того, что кажется интересным ему, вовсе не интересно ей...
   - Вы человек пять посылайте. Солидней  будет,  -  советовал  Левчук.  -
Возьмите Палавина, он парень внушительный, с трубкой.
   - Они его за профессора примут! - засмеялась Марина Гравец.
   - Неважно. Итак, Сырых, Белов, от бюро пойдет Нина  Фокина,  Палавин  -
пусть впечатление производит, и... ну, хотя бы Лагоденко. Вот тебе,  Петр,
и комсомольское поручение. Пойдете в ближайшие дни, как только условимся.
   - С Палавиным я не пойду, - сказал вдруг Лагоденко.
   - Почему это?
   - Я с ним на параллельных курсах не хожу.
   - Это что? Опять начинается...
   - Да, да, не хожу! -  ворчливо  повторил  Лагоденко.  -  А  впечатление
производить пошлите его к девочкам, в опереточное училище имени Глазунова.
   - Палавин, между прочим,  сейчас  занят,  -  сказала  Валюша  Мауэр:  -
"Капустник" к Новому году делает.
   - Ладно. Пойдете без него, четверо, - сказал Спартак.
   Пять членов бюро единодушно одобрили решение, которое в письменном виде
выглядело так:
   "Комсомольское бюро 3-го курса  литфака  решило  наладить  в  первом  и
всемерно развивать во втором семестрах  товарищескую  и  шефскую  связь  с
комсомольцами  машиностроительного  завода,  где   секретарем   заводского
комитета ВЛКСМ т. П.Кузнецов".
   Вадим вышел на улицу вместе со Спартаком.
   Небо на западе в клубящихся густо-лиловых тучах  еще  светлело.  Оттуда
дул жесткий ветер и  гнал  тучи  над  головой,  разваливая  их  на  темные
непрочные комья  с  лохматыми  краями.  Тротуар  был  перегорожен  высоким
деревянным забором. Здесь строился многоэтажный дом. Работа шла и  вечером
- вспыхивала с  сухим  треском  электросварка,  перекликались  рабочие  на
лесах. На верхнем этаже ярко  горели  лампы,  что-то  непрерывно  стучало,
хлопало, как натянутое полотнище, невнятно  и  тонко,  ломаясь  на  ветру,
кричал мужской голос...
   Спартак быстро шел по гнущимся, временным  мосткам,  проложенным  вдоль
забора. В одной руке, под мышкой, он держал толстую пачку книг, а в другой
пустую "авоську". Вадим еле поспевал за ним.
   - И здесь строят, работают день и ночь... - не оборачиваясь,  себе  под
нос бормотал Спартак. -  Мы  привыкли  -  забор  и  забор.  Только  ходить
мешает... А ведь тоже молодежные бригады есть, а? Конечно.  Молодежь  тут,
из области приехала Москву строить. Под боком ведь...
   Вадиму хотелось рассказать Спартаку, почему именно он  ждет  работы  на
заводе с нетерпением. Но объяснить это было не просто, в чем-то была здесь
неуловимая связь с Леной. А Спартак - Вадим это чувствовал -  относился  к
Лене слегка иронически, разговаривал с ней ласково, шуточками, но  никогда
- серьезно. Нет, не стоило говорить с ним о Лене. И сам Спартак Галустян -
тот Спартачок, с которым  он  лазил  в  трусиках  по  горам,  ел  дорожную
простоквашу, спорил о Блоке и Маяковском, тот упрямый и обидчивый юноша  с
тонкой мальчишеской шеей, которого  он  всегда  считал  значительно  менее
знающим, начитанным, опытным в  жизни,  чем  он  сам,  -  вдруг  показался
сегодня Вадиму новым человеком, умным и прозорливым, достойным  настоящего
уважения. Он сумел сказать о самом главном, о том, что было важно для всех
и для него, Вадима, в особенности.
   - Ну, как ты живешь? - вдруг спросил Спартак, все еще не  оборачиваясь.
- Мы с тобой что-то в последнее время и не говорим, не видимся. Как мама?
   Вадим сказал, что мама сильно болеет.
   - Оттого ты такой скучный? - спросил Спартак. - Я вижу.
   Да, главным образом он скучный от  этого  и  еще  от  некоторых,  менее
важных причин. Они заговорили о предстоящих экзаменах.  Спартак  вспомнил,
как Пичугина упрекнула его сегодня в том, что он запустил  логику.  Верно,
запустил. Сдать-то он сдал, но с трудом, у него почти не  было  конспектов
лекций...
   - Да, Вадик, тяжеленько... - сказал он, вздохнув. -  Устаю  зверски.  А
тут семья, жена молодая, обижается,  сам  понимаешь.  Сегодня  вот,  -  он
тряхнул "авоськой", - в "Гастроном" надо бежать, ужин  обеспечивать.  Шура
зачетный проект пишет, а я вот  -  с  хозяйством,  приходится...  Семейный
человек, слушай, ничего не попишешь!
   Он рассмеялся, видимо, несмотря ни на что, очень довольный своим  новым
качеством семейного человека.
   - Одно меня губит - ничего не умею спокойно! Работать - так  до  упаду,
все забыть. Скверно это, оттого и устаю! Да! Слушай! - Он живо обернулся к
Вадиму, схватил его за плечо. - Надо библиотеку посмотреть!
   - Какую библиотеку?
   - Да у них, я говорю, на заводе! Когда пойдете - посмотри. В  этом  как
раз мы  можем  помочь.  Главное  -  новые  формы!  Понимаешь?  Интересные,
действенные! Одной идеи мало. А как воплотить? В чем! Вот оно что...
   На перекрестке они простились.
   - Ты тоже подумай! Что-то новое  надо!..  Подумай!  -  издали  еще  раз
крикнул Спартак.



        "11"

   В субботу после лекций Спартак Галустян объявил, что студенты  третьего
курса мобилизуются завтра на воскресник  -  по  прокладке  газопровода  на
окраине Москвы. В  девять  часов  утра  они  должны  будут  встретиться  в
институте и  оттуда  маршем  идти  на  строительный  участок.  Бригадирами
назначили  Лагоденко,  Вадима   и   Горцева.   "Лагоденко   назначаем   за
мускулатуру, - говорил Спартак шутливо. - Сеню Горцева за аккуратность,  а
тебя, Вадим, за то и за другое вместе".
   Вадим пришел в общежитие в половине девятого. Согласно  приказу  "форма
одежды - рабочая" Вадим был в своем армейском обмундировании - в  сапогах,
в стеганом, защитного цвета ватнике.
   Во дворе он увидел Лагоденко и Вилькина, совершавших утреннюю  зарядку.
Несмотря на холод, оба были в майках и бегали друг  за  другом  -  впереди
Петр, за ним Мак  -  вокруг  двора.  Солнце  еще  не  встало,  и  в  синем
рассветном сумраке их голые руки казались смуглыми,  мощными.  Они  делали
приседания, сгибались в поясе, и Лагоденко рычал на Мака:
   - Дыхание соблюдай! Раз - вдох... понял? Раз - вдох...
   В комнате, при электрическом свете, Вадим увидел, что бедный Мак совсем
замерз, тело его покрылось гусиной кожей.
   - Посмотри на Мака, ты его заморозил! Это же не редактор, а крем-брюле.
   - Нет, нет, я себя отлично чувствую! - воскликнул  Мак  чужим  голосом,
еле шевеля посиневшими губами.
   - Ничего, на пользу,  -  проворчал  Лагоденко.  -  Я  из  этого  хилого
создания штангиста сделаю.
   Мак сразу оделся, а Лагоденко еще долго ходил в майке,  играя  налитыми
мышцами и демонстрируя их Вадиму  в  разных  ракурсах.  Вытирая  лицо,  он
держал полотенце, так напрягая руки, точно держал двухпудовую гирю.
   - Эй вы, начальники, брать аппарат? - спросил Лесик.
   - Бери, бери! Только шевелитесь давайте, - сказал Вадим, глядя на часы.
- А девицы готовы?
   - Девицы? Вполне!
   Из коридора доносились шум и голоса пробуждающегося общежития: хлопанье
дверьми,  шарканье,  беготня,  звяканье  посуды.  Хриплый   утренний   бас
Лагоденко имитировал флотскую побудку:

   Вста-вай, бра-ток!
   Готов кипяток,
   Го-тов кипяток
   По-греть живото-о-ок!..

   Один Рашид лежал под одеялом и черными, замутившимися  со  сна  глазами
смотрел на товарищей. Первый курс в воскреснике не участвовал.  Когда  все
собрались и уже выходили из комнаты, Рашид вдруг соскочил с постели.
   - Я с вами! - крикнул он. - Что я один? Иду с вами!
   - Ну, догоняй, - сказал Вадим. - Мы в институт идем.
   Во дворе к группе ребят присоединились девушки, и все  вместе  пошли  в
институт. Уже рассвело, над  сиреневыми  крышами  домов  всплыло  неясное,
тяжелое солнце и плеснуло желтыми латунными брызгами  по  окнам,  фонарным
столбам, автомобилям.  Дальние  дома  были  в  тумане,  и  улица  казалась
бесконечной.
   К девяти часам утра весь курс - около полутораста  человек  -  собрался
перед зданием института. Спартак в  этот  день  был  занят  в  райкоме,  и
верховное руководство осуществлял один Левчук. Не было и Сергея Палавина -
он еще вчера сказал, что не сможет принять участие в  воскреснике  потому,
что заканчивает реферат, который он должен в  понедельник  читать  в  НСО.
Причина была несомненно уважительной.
   Четверть часа еще ждали опоздавших -  и  наконец  тронулись.  До  места
работы шли пешком,  длинной,  растянувшейся  на  целый  квартал  колонной.
Ребята балагурили, дурачились по дороге, девушки пели песни.  Лесик  то  и
дело отбегал в сторону и щелкал своим "ФЭДом" наиболее живописные кадры.
   Вадим ждал работы с нетерпением и в глубине души надеялся отличиться со
своей бригадой. Он стосковался по физической работе - ему хотелось  труда,
жадного, утомляющего, до пота. Слишком засиделся  он  последнее  время  за
книгами. И, должно быть, это же нетерпение испытывали Лагоденко,  Ремешков
и Саша Левчук, который, бодро прихрамывая, шагал впереди всех и  не  желал
отставать, и другие его друзья, что шли в многолюдной колонне по  утренним
отдыхающим улицам, шли на работу как на праздник, на воскресную  экскурсию
за город, - и ощущение веселой, дружной массы людей, связанных единым  для
всех и потому естественным, простым  желанием  труда,  это  ощущение  было
радостным и наполняло силой. Вадим знал, что не все  пошли  на  воскресник
одинаково охотно - одни отрывались  от  занятий,  другие  от  долгожданных
встреч и воскресных развлечений, кто-то третий был просто  ленив  и  любил
поспать, и,  однако,  все  они  шутили  теперь,  смеялись,  были  искренне
довольны тем, что не поддались мимолетному малодушию,  ворчливому  голосу,
который шепнул им сегодня утром: "Без меня, что ли, не обойдутся?  Это  же
добровольно, в конце концов..."
   В  шеренге  девушек,  где-то  в  середине  колонны,  шла  Лена.  Вадиму
почему-то  особенно  приятно  было  видеть  ее  в  простой  телогрейке,  в
платочке, в огромных, верно отцовских, кожаных рукавицах, которые она всем
со смехом показывала. Неожиданно Лена подбежала к нему.
   - Вадим, а ты, оказывается, наш начальник? - спросила она радостно.
   - Да, да. Я уж вас погоняю!
   - Нет, правда, я только сейчас узнала, Вадим! - Она взяла его под  руку
и мягко, но настойчиво отвлекла в  сторону  от  колонны.  -  Ты  знаешь...
хорошо, что именно ты бригадир.
   - Почему? - спросил он, улыбнувшись. -  Надеешься  получить  заниженную
норму?
   Лена покачала серьезно головой.
   - Нет. Понимаешь, я вчера застудила горло и если я буду  сегодня  долго
на улице, то могу вовсе простудиться. А как же я буду петь?  Ведь  на  той
неделе репетиции к новогоднему вечеру, и вообще мой концертмейстер  сказал
мне категорически... Я даже не знаю...
   Вадим шел рядом с ней, все ниже опуская голову.
   - Ну и что? - спросил он.
   - Ведь будет некрасиво, если я полчаса покопаю и уйду,  правда,  Вадим?
Мне будет очень неприятно. Нет, я лучше сейчас уйду, незаметно...
   От неожиданности он остановился и секунду молча  смотрел  в  ее  ясные,
наивно улыбающиеся глаза с пепельными ресницами. Эти ресницы начали  вдруг
моргать, опустились, прикрыв глаза, и Лена покраснела.
   - Что ты молчишь? -  спросила  она  с  удивлением,  которое  показалось
Вадиму фальшивым. - Мой переулок. Я пойду, ладно, Вадим?
   - Ладно, - сказал Вадим.
   - Я незаметно...
   - Да, да...
   Лена отпустила его руку, потом вновь приблизилась к нему и  шепнула  на
ухо:
   - А после воскресника приходи ко мне, вечером. Все равно мимо идти. Ой,
я, кажется, здорово простудилась!.. Ладно, Дима, придешь?
   Он кивнул. Лена ушла назад, и через несколько минут Вадим услышал голос
Нины Фокиной:
   - Ленка, нам прямо! Куда ты?
   И голос Лены:
   - У меня горло  разболелось,  девочки.  Я  у  Белова  отпросилась  и  у
Левчука. Ужасно за горло боюсь!
   Кто-то из девушек сочувственно сказал:
   - Да, Лена, ты уж берегись. А то и петь под Новый год не сможешь.
   Вадим не оглянулся. Ему вдруг стало так нехорошо на душе,  так  стыдно,
точно он сам сделал что-то скверное. Он шел ссутулясь,  боясь  оглянуться,
чтобы не увидеть Нину Фокину, Раю, худенькую, с  тонкими  детскими  руками
Галю Мамонову и ребят, которые все, должно быть, поняли и теперь  шепотом,
неслышно для него говорили об этом  друг  другу.  Ему  казалось,  что  все
смотрят ему в спину и понимают, почему он не оглядывается.


   Строительный участок был расположен на одной из кривых,  узких  улочек,
чудом уцелевших от старой окраины. Лет сорок назад этот район был  населен
захудалыми дворянскими семьями,  мелкими  лавочниками,  нищим  ремесленным
людом. При советской власти здесь выросли  большие  заводы,  старые  улицы
сносились и выпрямлялись, строились новые. Москва расширялась  все  дальше
на  запад,  и  там,  на  западе,  вырастала  новая  Москва:  с  кварталами
многоэтажных домов, огромными магазинами, скверами, площадями,  отдаленная
от центра благодаря метро и  троллейбусу  какими-нибудь  десятью  минутами
езды. И эта часть Москвы, являвшаяся по существу окраиной, никак  не  была
похожа на окраину - скорее можно было назвать окраиной  те  кривые,  узкие
улочки, что остались кое-где в тылу новых кварталов, хотя  они  и  были  к
центру значительно  ближе  и  составляли  теперь  городское  ядро.  Москва
стремительно разрасталась, перепрыгивая через свои прежние границы,  и  не
только на запад, а во все стороны,  и  это  удивительное  смещение  окраин
наблюдалось повсюду.
   С каждым годом менялось в  Москве  понятие  о  "хорошем  районе".  Если
пятнадцать лет назад хорошим районом считался, к примеру, Арбат, то десять
лет назад не менее хорошим районом стало Ленинградское шоссе, а еще  через
пять лет и Можайское шоссе, Большая Полянка и Калужская, а после  войны  и
много  других  улиц  не  без  основания  стали  соперничать  с  Арбатом  и
называться "хорошим районом". Вся Москва  понемногу  становилась  "хорошим
районом". Исчезали окраины оттого, что  по  существу  исчезал  центр.  Да,
центр Москвы  обозначался  теперь  только  геометрически  и  символически,
определяемый Кремлем и Красной площадью, ибо все коммунальные и  городские
блага, которые связывались прежде с понятием "центра":  газ  и  телефон  в
квартирах, универсальные магазины, театры, кино, удобный транспорт, -  все
это становилось теперь достоянием всех  двадцати  пяти  "хороших  районов"
Москвы.
   Улица, на которой происходил воскресник, тоже  подлежала  исчезновению.
На ее месте возникала широкая магистраль, и контуры  этой  магистрали  уже
отчетливо вырисовывались обломками снесенных домов и заборами строительных
площадок, за которыми подымались красно- и белокирпичные этажи новостроек.
   Прежде чем залить будущую магистраль бетоном  и  асфальтом,  надо  было
проложить под ней трубы газопровода. Эти тяжелые черные трубы уже лежали в
траншеях, и работа студентов заключалась в  том,  чтобы  засыпать  траншеи
землей. Прораб строительства, худой, коротконогий мужчина в кожаном пальто
и резиновых сапогах, очень долго, подробно и вежливо  объяснял  Левчуку  и
бригадирам сущность работы. Говорил он хрипловато, тихо, сдерживая голос и
все орудия производства называл уменьшительно.
   - Только я вас прошу,  товарищи,  -  хрипел  он,  покачивая  обкуренным
пальцем, - как полштычка насыпали  -  сейчас  трамбовочкой.  Такое  у  нас
положение, иначе грунт сядет. Ну, пойдемте, лопаточки разберем!
   После того как все студенты вооружились лопатами, прораб указал участки
каждой из бригад. На  человека  приходилось  в  среднем  шесть  кубометров
земли, которую следовало перекидать с  высоких  земляных  холмов,  нарытых
вдоль всей траншеи.
   - Ну, потягаемся, Дима! - сказал Лагоденко, грозно подмигивая.
   Он давно уже  скинул  шинель  и  был  в  одной  фуфайке,  которая  туго
обтягивала его плечи и бицепсы и потому была его  любимой  одеждой.  Лесик
все еще прыгал по земляным холмам, приглядывая "кадр".
   - Начинайте же работать! Юноша в берете, что  вы  липнете  к  женщинам?
Берите лопату, вы не на пляже! - кричал он сердито. -  Внимание!  Фиксирую
начало работы! Строительный пафос!.. Эй, не загораживайте бригадира!
   Вадим прошел по своему участку, следя,  чтобы  каждый  мог  работать  в
полную силу, не мешая другим. Огромное солнце, заволоченное белым туманным
облаком, словно яичный желток в глазунье, уже поднялось высоко и  освещало
улицу, дома и людей рассеянным зимним светом. Был  легкий  мороз.  Многие,
еще не успев разогреться, работали  в  пальто,  но  постепенно  все  стали
разоблачаться.
   Прораб поучал девушек.
   - Товарищ, вы неправильно лопаточку держите, -  говорил  он,  осторожно
покашливая. - Ближе к железу беритесь и станьте боком, вот так...
   Поплевав на руки, он брал лопату и показывал. Вадиму он  уже  раз  пять
напоминал:
   - Насчет трамбовочки прошу... Не забыли? Вот-вот:  как  полштычка,  так
сейчас трамбовочкой...
   Работа наладилась по всему участку. Комья земли с обеих сторон полетели
в траншею, шлепали друг о дружку,  гулко  стучали  по  трубе.  Вадим  снял
ватник  и,  поплевав  на  руки,  тоже  взял  лопату.  Он  с  удовольствием
почувствовал упругую тяжесть  земли,  клонивш