онимая,  как  это  кто-то
добровольно признает, что он холоп, ведь в этом  мире  всякий  старается
поставить себя выше и знатнее других, посопел, но снова уперся спиной  в
дерево и закрыл глаза.
   Я тупо подбрасывал в огонь щепочки, голову не поднимал. Жар от костра
обжигал лицо, я предпочту думать, что это жар от огня, нежели признаюсь,
что обделался так круто, так мощно. Сейчас все звери в лесу помирают  со
смеху, катаются на спинах и пересказывают друг  другу,  как  сэр  Ричард
Длинные Руки обгадился в фигуральном смысле и чуть-чуть не  обгадился  в
реальном.
   Гендельсон  долго  сопел,  стонал,   ворочался,   наконец   привстал,
всматриваясь в темноту. В ночи  на  горизонте  вспыхивали  огни,  словно
некто запускал ракеты. Я отвернулся, слышно было, как  Гендельсон  начал
было  укладываться  снова,  потом  зачем-то  встал,  сделал  от   костра
осторожный шажок.
   - Там, - послышался его голос, - вроде бы ручей...
   Я холодно промолчал. Слышно было,  как  он  топчется  у  огня,  затем
заговорил снова:
   - Сэр Ричард, ручей в той стороне?.. Я запамятовал...
   Ага, подумал я злобно, уже ?сэр Ричард?. Быстро учишься, скотина.
   - Ну, - буркнул я, - ну и что?
   - Я хочу пить, - сказал он. В голосе добавилось вельможности. - У нас
пустые фляги...
   - Утром напьетесь, - зевнул я. Он посопел, сказал сварливо:
   - Но я хочу сейчас!
   - Сэр Гендельсон, - сказал я со злостью, - вы  что-то  недопонимаете.
Или полагаете, что я брошусь к ручью и принесу вам воды?
   Я все еще не поворачивался и не видел его лица,  но  представляю  его
выражение. Он сопел уже зло, но сдерживался, ведь я не слуга. Сказал все
еще настойчиво, но с просящей ноткой:
   - Сэр Ричард, я бы сходил сам... Но вы  же  знаете,  что  Шабрири  на
одного сразу же нашлет слепоту. Я буркнул:
   - А на двоих?
   - На двоих... - донесся растерянный голос. - Сэр Ричард, вы  в  самом
деле не... не знаете? Не знаете, что Шабрири может отравить воду  только
для одного, а на двоих у него нет  сил...  Более  того,  пока  дойду  до
ручья, в темноте может напасть даже Такритейя... а он нападает только на
одиночек!.. Если человек идет ночью один, то демоны его  видят  и  могут
вредить, если идут двое, то демоны их видят, но вредить не могут, а если
идут трое, то демоны их даже не видят!
   Я сказал зло:
   - Понятно, почему на такие дела посылают по двое!  Жаль  только,  наш
ангел этого не знал и сопровождал нас в одиночку.  Вдвоем  бы  они  того
черного...
   Гендельсон молча пошел за мною. Вода журчала все громче, мы  вышли  к
ручейку, с той стороны трава и обрывистый берег, а  здесь  чистый  белый
песок. Лунный свет просвечивал  воду  насквозь,  только  у  того  берега
оставалась недобрая тень.
   Он опустился на колени и торопливо пил, как свинья опустив рыло прямо
в воду. Я слышал, как в него вливались целые ведра, он хрипел и  хрюкал,
плямкал, от него пошел пар. Я даже с тенью сочувствия подумал, что  этой
толстой свинье в самом деле пришлось  хреновей,  чем  мне.  И  толще,  и
привык к сидячей жизни, да и доспехи на нем что-то да весят...
   - Ну, - поинтересовался я, - наводопоились, сэр Гендельсон?.. Отвести
вас обратно в стойло?
   Он привстал, отдуваясь, затем с кряхтением и немалыми трудами  воздел
себя на задние конечности. Я  прожигал  в  его  спине  дыры  размером  с
туннель под Ла-Маншем, но эта тупая скотина ничего не ощутила, добрела к
костру и тут же заснула, пуская слюни.
   Я сунул в огонь целое бревно, хватит  надолго,  взял  в  руку  нож  и
решительно шагнул за оранжевый круг. Вообще-то  искать  там  нечего,  но
стыд все еще гнездится под шкурой, надо  хоть  так  доказать  себе  свою
безмерную отвагу.
   Призрачный  лунный  свет,  серебристый   и   нереальный,   превращает
привычный лес во что-то иное, пугающее  и  таинственное,  но  я  слишком
долго жил  в  благополучном  и  рациональном  мире,  чтобы  меня  пугала
темнота, а что ночной город и дневной - две большие  разницы,  знают  не
только в Одессе.
   Я вышел на край большой поляны, но дальше не пошел, чтобы не потерять
костер из виду. Поляна медленно переходила в пологий холм, там  кусты  и
мелкие деревья. Похоже, юго-восток в той стороне,  а  умный  в  гору  не
пойдет, даже холм постарается обойти...
   Я вздрогнул, только сейчас уловив, что слева темнеет не ствол дерева,
а отвесная каменная скала. Я бы назвал ее  даже  колонной,  поставленной
среди леса неведомым дизайнером, но, с другой стороны, это не колонна, а
все-таки скала. Но даже если бы колонну ветры и ливни источили до  такой
потери формы, ясно, что сохранилась она с тех времен, когда леса здесь и
в помине...
   Сердце сжалось, как воочию увидел мраморные  развалины  прекраснейших
дворцов на Капитолийском холме, пасущихся коз на том месте, где  Цицерон
произносил пламенные речи, увидел, как неграмотный  турецкий  крестьянин
тяжелым молотом разбивает прекраснейшие мраморные статуи работы Фидия  и
Праксителя,  чтобы  пережечь  мрамор  в  такую  нужную   для   хозяйства
известь...
   Сверху донесся странный звук. Я задрал голову,  обомлел.  На  вершине
скалы сидела женщина. Я не понял как она туда залезла, совершенно голая,
без каких-либо приспособлений. Скала совершенно отвесная, а сюда  в  лес
надо еще добраться - думаю, не одни сутки, - но  она  сидит  в  красивой
задумчивой позе, эдакая  Аленушка  у  омута.  В  отличие  от  простецкой
Аленушки каждое  движение  немыслимо  эротично,  сиськи  смотрят  в  мою
сторону так, что у меня зачесались пальцы от жажды  схватиться  за  них.
Зад оттопырила, а  лицо  приподняла  и  сложила  губы  бантиком,  словно
приготовилась взять в рот эскимо.
   - Черт! - прошептал я. - Это во мне глюкануло что-то... или как?
   Собственный голос показался чужим и хриплым. Я попятился, кто  знает,
что у нее там сзади, спина ведь в тени,  вдруг  крылья  вылезут,  да  не
гусиные, как у наших ангелов, а летучемышьи, как у ангелов не наших?
   Деревья  сомкнулись,  закрыли  от  меня  темную  странную  скалу.   Я
торопливо пошел обратно к оранжевому огоньку.  Нет,  уже  стал  красным,
свежих веточек никто не  подбрасывает,  вот  сейчас  приду,  набросаю  и
заставлю себя хоть малость заснуть...
   Нога моя замерла в движении. Я задержал дыхание, потом как можно тише
присел  за  кустом.  Колени  предательски  хрустнули,  я  застыл.  Между
деревьями  мне  наперерез  медленно  бредет,  переступая  босыми  ногами
молодая девушка. Похоже, не всегда ходит  голой,  ягодицы  снежно-белые,
как и грудь, а тело все же покрыто легким солнечным загаром.  Невысокая,
полненькая, с круглым милым лицом, копна волос с виду настолько мягких и
нежных, что смотрятся сплошным  золотистым  облаком  без  разделения  на
пряди.
   Впрочем, она не считает себя голой -  на  ней  браслеты  на  руках  и
щиколотках, длинные серьги и небольшое ожерелье из крупных жемчужин.
   Я уже раскрыл рот, чтобы окликнуть ее, но вдали  зашевелилась  трава,
оттуда выскочило нечто огромное стремительное, пятнистое. Я сжал рукоять
ножа, готовый метнуться навстречу, однако женщина без страха смотрела на
огромного зверя. Леопард в три прыжка оказался перед нею,  брякнулся  на
спину, замахал в воздухе всеми четырьмя лапами, стараясь поймать  ее  за
пальцы.
   Женщина засмеялась, отмахнулась, леопард вскочил и пошел с нею рядом.
Шел он крадучись, припадая к земле, но даже в таком виде его спина  выше
ее колена.
   Да ну вас к черту, сказал я себе, сердце колотится,  как  у  зайца  в
когтях льва. Если бы волк, пусть какой огромный, я бы еще  рискнул  себя
обнаружить, все-таки волк - зверь благородный,  привык  к  дисциплине  в
стае, к субординации. А эти  кошачьи,  что  ходят  сами  по  себе...  Не
понимаю этой страсти женщин к кошкам. Это же все предатели до единого! И
не слушаются своих хозяев. Захочет меня сожрать -  ничего  эта  красотка
сделать не сможет...
   Я провожал их взглядом, пока они удалялись по тропинке среди  высоких
выгоревших на солнце трав. Белые полушария  ягодиц  мерно  двигаются  из
стороны в сторону, спина тоже вся светлая, словно эта красотка  зогopaeт
брюхом кверху, попросту накрыв свои могучие сиськи лопухами.
   Да, хорошо, что у кошачьих нюх уступает волчьему. Пес бы зачуял, даже
простой, не охотничий...
   Костер разгорелся хорошо, ярко. От горящего ствола идет хорошее сухое
тепло, как от масляного нагревателя.  Гендельсон  спит,  бесстыдно,  но,
наверно, благородно всхрапывая.  Из  перекошенного  рта  слюна  все-таки
поползла,  густая  и  блестящая,  как  нескончаемая  улитка.  На   траве
расплылась целая лужица.
   Я отвернулся, лег возле огня и скорчился,  подогнув  колени  почти  к
груди и сунув ладони между ног. Не героическая поза, рыцари спят с мечом
в недрогнувшей длани, но я ведь не урожденный, а пожалованный,  с  такой
овцы какая рыцарская шерсть...

Глава 8

   В глазах сверкало и переливалось, плавали странные чудовища, словно я
завис в полупрозрачном желе. Еще не раскрывая глаз, уже чувствовал,  что
солнце светит прямо через тонкую кожицу век. Сделал усилие,  загородился
ладонью и лишь тогда с трудом поднял тяжелые веки. Все тело задубело,  в
плече снова заныло поврежденное мясо. Мучительно хотелось есть. Кости за
ночь отяжелели, их пропитало свинцовым холодом. Спина  моя  упиралась  в
ствол могучего дерева... ага, это, дуб, ибо под  нами  россыпи  крупных,
налитых  жизнью  желудей,  коричневых,  блестящих,  похожих  на  пули  с
округленными кончиками. Значит, припекало, я  во  сне  отполз,  а  когда
огонь начал угасать, мои тупые инстинкты  не  сообразили  подтащить  мою
задницу обратно.
   Гендельсон  все  еще  спит,  настоящая  свинья  под  дубом.  За  ночь
отяжелел, обрюзг, морда перепачканная... Правда, у меня вряд  ли  лучше,
но себя не вижу, а эта свинья, вот она. Даже пахнет от  нее  по-свински,
не то обгадился от страха и усилий, не то  у  него  пот  такой  вонючий.
Потому никто нас и не тронул ночью, брезгали подойти близко.
   Машинально пощупал амулет на шее, что в прошлый  раз  сослужил  такую
хорошую службу на дороге. Но здесь,  даже  если  достанет  из-под  земли
целый клад, в лесу он ничего не стоит.
   Постанывая от жалости к себе,  я  потащился  в  чащу,  орешник  видно
отсюда, а там может оказаться и что-нибудь еще. Нет, ни фига  больше  не
нашел, кроме каких-то ягод. Но я, дитя асфальта, знаю только черешню  да
клубнику, а все остальное для меня - ?волчьи ягоды?, которыми  вроде  бы
травятся. Или кайф ловят, не помню.
   Гендельсон уже сидел  перед  черным  кругом  выгоревшей  земли,  тупо
шевелил прутиком  угли.  Пепел  ссыпался,  багровые  бока  углей  слегка
вспыхивали, словно внутри этих камней загорались крохотные  лампочки.  Я
положил на землю горку орехов  в  огромном  зеленом  листе  размером  со
слоновье ухо, только  еще  мясистее,  словно  выдернул  из-под  жабы  на
болоте, а не сдернул со стебля лопуха. Он поморщился:
   - Это... что?
   - Орехи, -  объяснил  я.  -  Что,  вам  их  подают  на  блюде  только
очищенными?.. Вот что, Гендельсон...
   Он напыжился, ухитрился посмотреть на меня  свысока,  хотя  сидел  на
камне.
   - Сэр Гендельсон! - сказал он надменно. -  Можно,  ?ваша  милость?...
можно ?ваше баронство?...
   - Заткнись, - сказал я с бешенством. Он отшатнулся, смотрел  на  меня
выпученными  глазами.  Я  ощутил,  что   меня   трясет   от   неожиданно
прорвавшейся злобы.
   - Заткнись, - повторил я раздельно. -  Заткнись,  ничтожество!..  Или
вставай и топай в Кернель сам!.. Я еще  согласен  тебя  взять....  тебя,
ничтожество, если ты закроешь свое хлебало и забудешь, что  ты  -  цаца,
что у тебя есть привилегии передо мною!.. Понял, ничтожество?..
   Он краснел, багровел, бледнел, синел, лицо то распухало, то  спадало,
как сдутый воздушный шар. Я уж надеялся, что его кондрашка  или  грудная
жаба задавит, но он все сумел пережить,  хотя  хрен  сколько  километров
нервов у него перегорело, потом он выдавил сипло:
   - Мы... выполняем... приказ короля. Потому я сейчас... ни слова... Но
мы вернемся, сэр Ричард!
   - Вернемся, - согласился я люто.
   - Вернемся, - сказал он хриплым от ненависти голосом,  -  и  тогда...
тогда посчитаемся.
   - Посчитаемся, - ответил я. - Охотно!.. Если вернемся, конечно.  Если
вернемся оба... А пока, жаба, запомни: у тебя нет  привилегий!..  Ты  не
будешь мне отдавать никаких приказов!.. Я не могу проследить, что ты обо
мне  думаешь,  но  -  клянусь  богом!  -  если  только  каркнешь  что-то
оскорбительное, я тебе зубы вышибу прямо  сейчас.  Вышибу  с  превеликим
удовольствием.
   Он молчал, смотрел исподлобья. Я заставил себя дышать глубже и  чаще,
что-то чересчур  отпустил  вожжи  своих  чувств.  Гендельсон  же  только
испепелял  меня  взглядом,  полным  ненависти.  А   это,   как   твердят
восточники, опаснее, чем если бы орал и бранился. Вот как я сейчас.
   Я сделал еще пару выдохов, сказал уже как можно будничное:
   - Все, не будем к этому  вопросу  возвращаться.  А  орехи  советую...
пожрякать. Иначе силы не хватит, чтобы выбраться даже из леса.
   Он смотрел на орехи,  набычившись,  подозрительно,  долго  молчал;  я
раскалывал орехи камнями, не буду же рисковать содрать  эмаль  с  зубов,
доставал сочные блестящие зерна, ел с удовольствием. Наконец Гендельсон,
к моему удивлению, сказал почти обычным голосом:
   - С таким молотом... можно было бы оленя... или  кабана.  Даже  птицу
какую-нибудь.
   Я пожал плечами:
   - Не хотите орехов? Что ж, не извольте  беспокоиться,  ваша  милость.
Эти орехи я сам поем. В них калорий вдвое больше, чем  в  мясе...  А  вы
можете вот это кушать... Вволю!
   Я указал на россыпь желудей. Сам я  с  тем  же  энтузиазмом  разрушал
плотные  коричневые  панцири  камнем,  скорлупки   разлетались,   ел   с
удовольствием, всегда любил орехи, а сейчас это так и вовсе деликатес.
   Гендельсон скривился, но все же потянулся к орехам. Я сделал вид, что
не вижу, как он роется, выбирая покрупнее, сам брал один за другим, и он
заторопился, хватал чаще, раскалывал зубами, ел быстро, как  прожорливая
свинья, и весь как свинья - толстая, жирная, бесцеремонная, наглая.
   Я встал первым, теперь это не только мое  право,  но  и  обязанность,
указал в просвет между деревьями:
   - В той стороне Кернель!.. Я не знаю, сколько до  него.  Я  не  знаю,
может быть, в сотне шагов справа или слева за  лесом  прекрасный  город,
где смогли бы купить коней... да не простых, а с крыльями! Но мы  пойдем
прямо. Возражения есть?
   Он отряхнул ладони, взгляд его был тяжелым и  запоминающим.  Медленно
поднялся, скривился.
   - Нет, - ответил он. - Мы должны дойти до Кернеля.
   - По крайней мере попробовать, - сказал я.
   - Дойти, - сказал он. - И вернуться. Нам есть зачем... возвращаться.
   - Да, - ответил я.  Голос  мой  дрогнул,  ибо  перед  глазами  встало
прекрасное лицо Лавинии. - Есть.
   Деревья расступились и, покачиваясь, начали  обходить  нас  справа  и
слева. Под ногами попадалась мелкая галька. Двигались через сосняк,  где
сухие иглы покрыли землю на три пальца  толщиной,  затем  посветлело  от
множества  белокорых  березок,  напомнивших  мне  буренок,  чуть   позже
березняк без перехода сменился густой дубравой.
   Под ногами хрустели крупные желуди. Трижды  мы  натыкались  на  стада
диких свиней, но только один раз свиньи  разбежались,  а  два  раза  нам
пришлось самим осторожно обойти их по широкой дуге. Уж очень внимательно
следили за нами огромные могучие кабаны, вепри. Клыки покрупнее,  чем  у
медведей, а с какой скоростью они носятся, я уже знал. Глазом не успеешь
моргнуть, а эта туша собьет с ног и вспорет от низа живота и  до  горла,
как умелая хозяйка потрошит толстую рыбу.
   Однажды наткнулись на небольшое оленье  стадо  в  пять  голов.  Вожак
тревожно фыркнул, все сорвались с места, но  я  успел  метнуть  вдогонку
молот, поймав в прицел взгляд  молодого  оленя,  что  убегал  последним.
Раздался короткий хрип, тут же оборвавшийся. Стадо как ветром сдуло.  Мы
подбежали оба, я вытащил  нож,  но  Гендельсон  распорядился  с  прежней
властностью: ;
   - Разжигайте костер!.. Только рыцари умеют правильно свежевать дичь.
   Я стиснул челюсти, пальцы сжались в кулаки. Уже можно бы дать в  зубы
этому дураку, ибо он хоть и не прямо,  но  выказал  свое  превосходство,
свое высокое рождение, а у меня, мол, рождение только и  годится,  чтобы
разжигать им костер...
   Дыхание вырвалось из моей груди с шумом. Я  разжал  кулаки,  еще  раз
вздохнул и отправился на сбор сушняка. Путешествие только начинается. Мы
можем быть рядом с Кернелем, а можем  быть  и  черт-те  где.  Ничего,  в
дороге все разрешится, все узлы развяжутся.
   У меня не зря чувство, что терпеть эту толстую  жабу  буду  не  очень
долго.
   Когда я принес хвороста, Гендельсон уже начинал разделывать оленя.  Я
поморщился:
   - Пристало ли  свежевать  столь  благородное  животное  как  какую-то
свинью? Разве это по-рыцарски?
   Он посмотрел на меня с надменностью:
   - Вы умеете лучше?
   - Конечно!
   - Ну-ну, - сказал он саркастически, - что же  здесь  не  так?  Всегда
сначала надо отнять голову, потом рассечь тушу на четыре части...
   - Ни фига, - сказал я. Прекрасные строки поэмы о Тристане  всплыли  в
памяти, я сказал со знанием дела:
   - Сначала надо снять шкуру, не разнимая самого зверя,  потом  разнять
на части, как подобает, а подобает не трогать крестца, отобрать потроха,
морду, язык, бедра и сердечную жилу...
   Он  слушал  с  удивлением,  но  брови  сошлись  на   переносице,   он
сопоставлял со всеми прочими правилами, местом оленя в сложной  иерархии
животного мира, в геральдике, в песнях и балладах, буркнул:
   - Ну, допустим... Что-то в этом есть.
   - Это еще не все, - сказал я победно. - Сердце, голову и внутренности
надлежит отдать охотничьим собакам, что помогали  загнать  оленя...  они
потом  охотнее  будут  собираться  на   звук   охотничьего   рога.   Все
приготовленные части оленя надлежит разместить на рогатинах,  что  везут
охотники: одному - большой филей, другому - зад,  двум  -  лопатки,  еще
двум - задние ноги, последнему - бедра. Потом надо выстроиться  попарно,
ехать в хорошем порядке, согласно достоинствам тех частей дичи,  которые
на рогатинах...
   Он покачал головой, спросил с удивлением:
   - Какой сложный... и довольно красивый  ритуал!  Да,  это  говорит  о
развитой системе рыцарства... И кто же вас этому учил?
   - Тристан, - ответил я. - Великий  Тристан  из  Тинтажеля.  Известный
своими доблестями, но еще больше - великой и верной любовью к прекрасной
Изольде...
   - Гм, - сказал он с сомнением, нахмурился, а  дальше  молча  наблюдал
мою борьбу за огонь в  духе  продвинутого  Рони-старшего.  На  этот  раз
костер разгорелся быстрее, мы оба совали  с  двух  сторон  сухие  палки.
Гендельсон  тут  же  начал  жарить  мясо  прямо  на  огне,  но  я  таким
побрезговал, словно иудей, что не выносит крови в пище, дождался  углей,
на них прожарил мясе хорошо, надежно и ел с удовольствием, при этом ловя
озадаченные взгляды вельможи: что  за  простолюдин  (такими  непонятными
манерами, просто баба какая-то еще и пальчиком копоть сковыривает...
   После завтрака мы двинулись через лес с предельной осторожностью.  На
Гендельсоне звякало и гремело, а сам он сопел, фыркал и  стонал.  Тропки
попадались только звериные, но даже по  ним  мы  продвигались,  как  две
улитки. Гендельсон сильно хромал, постанывал. Дважды до полудня мы  едва
не наткнулись на  конных  воинов,  но  теперь  впереди  шел  я,  успевал
затаскивать Гендельсона за деревья и зажимать ему  пасть.  Он  хрипел  и
показывал знаками, что будет молчать.
   Всадники ехали молча, целеустремленно, по сторонам  не  смотрели.  Их
одежда и даже лица были покрыты пылью. Глаза угрюмо смотрели  вперед.  Я
знал, что это враги, и потому находил в  них  все  признаки  жестокости,
порока, но если бы  полагал,  что  это  наши  ребята,  их  суровые  лица
показались бы испо