Он  разогревал,  что-то  рассказывал  благочестивым  тоном  то  ли  о
видениях, то ли о приметах. Я старался не смотреть  на  его  рожу.  Пока
продираемся через лес, чем-то занят, да и смотрю вперед, но вот у костра
только и маячит его толстое тело, свет костра играет на  его  лоснящейся
роже. Исхудал,  но  чтобы  его  выхудить  как  следует,  до  нормального
человека, его надо на полгода отправить на зимовку без запасов.
   Я стоял и смотрел в темноту. Гендельсон спросил в спину:
   - Что там, волки?
   - Нет, - ответил я. Подумал, сказал:
   - А ведь в самом деле... за все время не встретили ни единого  волка!
И медведя... Ну, медведь не так страшен, они стаями не ходят, а вот если
волчья стая попадется... боюсь и представить!
   Гендельсон зябко передернул плечами.
   - Да, здесь ваш молот не поможет. Налетит с полсотни  таких  демонов,
раздерут мигом!.. Думаю, это мои молитвы нас защищают. У меня вот  здесь
ладанка, благочестивые монахи зашили в  ней  щепотку  с  могилы  Святого
Петра в Святой земле...
   - Это которого по его просьбе распяли вверх ногами, - поинтересовался
я, - чтобы он не был распят подобно Христу?
   - Вниз головой, а не вверх ногами, - сердито поправил он. - А что?
   - Да так, - ответил я. - Только мне казалось, что он был похоронен не
в Святой земле,  сиречь  Старом  Иерусалиме,  а  где-то  в  окрестностях
Рима...
   Гендельсон нахмурился, пальцы  нервно  щупали  крохотный  мешочек  на
груди рядом с крупным золотым крестом. Мне почудилось, что совсем близко
от нас двигаются огоньки. С той стороны движение воздуха  донесло  нечто
вроде эха голосов. Я опустил пальцы на  молот.  Металл  приятно  холодил
разогретые  пальцы.  Деревья  стояли  неподвижно,  ни  одна   ветка   не
шелохнется. Очень негромко слышались голоса, тонкие и  почти  неслышные,
но, как я ощутил инстинктивно, удаляющиеся.
   Невольно я сделал шаг в ту сторону. Гендельсон сказал настороженно:
   - Что случилось?
   - Вы слышали пение?
   - Нечестивое, - отрезал он.
   - Но слышали?
   - Да, ну и что?
   - Я, пожалуй, взгляну...
   - Вы с ума сошли,  -  воскликнул  он.  -  Ночь  -  время  сатанинских
действий. Ночь - время ведьм и нечисти.
   - На меня не действует магия, - обронил я скромно.  -  Это  о  чем-то
говорит?
   Он фыркнул:
   - О чем хорошем это может говорить?
   - Например, что я ну просто святость с головы до ног...
   - Скорее, приспешник  дьявола,  -  возразил  он.  -  На  змею  яд  не
действует!
   Я сделал еще шаг, нога переступила трепещущую границу между светом  и
тьмой. Некоторое время стоял так, враскорячку, как коммунист в  рыночном
обществе, Гендельсон что-то бубнил о Деве Марии, это меня подтолкнуло  в
спину.
   Глаза быстро отвыкали от яркого света  костра  и  приноравливались  к
рассеянному свету звезд и призрачным лучам ночного солнца упырей,  ведьм
и нечисти, как говорит Гендельсон. Темные деревья,  оказывается,  совсем
не темные, а залиты серебристым светом. Там, где  тень,  верно,  чернота
чернее бездны неба, но если наступать только на освещенное,  двигаешься,
как по ухоженному парку...
   Справа деревья расступились, блеснула ровная гладь воды.  Серебристая
дорожка бежит через все лесное озеро, волн нет, дорожка  у  того  берега
шириной в ладонь, у этого - с причал для пароходов. Я на  всякий  случай
сделал несколько шагов в ту сторону, нет, пения здесь не  слышно,  хотел
вернуться, как вдруг над  серединой  озера  появилась  фигура  в  темном
плаще. Она зависла над самой водой, почти касаясь ступнями,  и  медленно
поманила меня к себе.
   Женщина, молодая женщина, да к тому же  не  голая,  голым  я  уже  не
доверяю ни на грош, а целомудренно  укутанная  в  темный  плащ,  который
вообще-то, похоже, синий. Озеро даже не озеро, а  так,  озерко,  с  виду
совсем редкое. Но я уже говорил, что не очень-то доверяю воде,  если  не
абсолютно прозрачная, а эта черная, как смола, а листья кувшинок  белеют
смутно, как западни.
   Хрен знает, мелькнула мысль, какие там гады на дне. Одни пиявки  чего
стоят. Правда, меня ни разу не  кусали,  но  я  про  них  читал,  теперь
вздрагиваю при одном  их  упоминании.  Да  там  вообще  может  оказаться
трясина. И хотя утонуть  в  трясине  или  зыбучих  песках  может  только
последний лох, но и перемазаться в грязи вот  так  по  собственной  воле
может только американский спецназовец.
   Я покачал головой. Женщина повторила манящий  жест.  Возможно,  может
левитировать только над этим местом, а оно за тысячи лет ушло под землю,
а сверху образовалось это озеро.
   - Нет, - сказал я наконец. - Нет! Женщины вообще-то зло... временами.
   Она приблизилась чуть-чуть. Было ощущение, что преодолевает  какую-то
преграду. Если так, то с чего решила, что я прорву эту преграду?  А  что
меня может шарахнуть током, не подумала?
   - Сожалею, - сказал я тверже, - но у меня этот... обет, во!.. Или иди
сюда сама, или жди более храброго. Без обетов.
   И без комплексов, добавил я про себя. Что  делать,  вот  как  женщины
смертельно страшатся мышей и пауков, так  я  страшусь  опустить  ногу  в
заросшее илом болото. Кроме того, возможно, у нее этот жест  магический,
исполненный силы. Она ж  не  знает,  что  я  такой  вот  урод,  до  меня
магические флюиды не доходят, а попросту говоря, сквозь мою толстую кожу
тонкости магии не действуют.
   - Извините, - сказал я и попятился, - как-нибудь в другой раз.  Днем.
И сапоги болотные надену, чтобы по самые... До свидания!
   Немая, наверное, мелькнула мысль. Бедняжка, здесь еще не знают  языка
жестов. Это у нас знает всякий  и  каждый.  Не  все,  правда,  но  самые
основные может показать любой мальчишка...
   Отступая, я наконец укрылся за деревьями, перевел дух. Не  так  уж  я
далеко и отошел от костра, а уже  приключение...  Надо  возвращаться,  я
ведь не человек приключений. Я человек, который избегает приключений.
   Оглянулся еще раз, Гендельсон как раз  подбросил  в  огонь  хворосту,
пламя осветило его толстое лицо, широкий нос. Во мне полыхнул гнев,  эта
свинья смеет трогать тело Лавинии! Она принадлежит ему, сейчас страдает,
ибо волей тупых родителей-самодуров повенчана без ее согласия...
   Нет, мелькнула злая мысль. Если сейчас  вернусь  к  костру,  я  затею
ссору. А то и спровоцирую на  схватку.  Воин  он  никудышный,  но  честь
заставит взять меч. И тогда я  убью.  Убью  как  собаку.  Убью  легко  и
просто, убью с наслаждением. Убью так,  чтобы  кровь  хлестала,  как  из
разрубленной кабаньей туши.
   Дыхание вырывалось из меня, как из  дракона  пламя,  глотку  жгло,  а
ногти впились в ладони. Я дышал часто, хрипло, сердце колотилось,  мышцы
напряжены, я уже в схватке, уже убиваю, расчленяю, рассекаю на части...
   Ноги едва сдвинулись с места, когда я повернулся и заставил себя идти
по прямой от костра.
   Волшебный лунный свет заливал  деревья,  ветки  выглядели  изогнутыми
умелым дизайнером. Засмотревшись, я едва не наступил на молодую женщину,
что преспокойно спала  под  могучим  дубом.  Вокруг  блестели  выпуклыми
боками крупные желуди.
   Она проснулась от моих шагов, я видел, как натянула одеяло  из  шкуры
на грудь, но не жестом  стыдливости,  а  чтобы  не  давать  мне  счастья
лицезреть ее крупные сочные холмы. Брови сдвинулись,  красиво  и  грозно
изломанные, в глазах полыхнул огонек гнева. Лицо у нее широкоскулое,  но
аристократическое, с тонким красиво  вырезанным  носом  и  дивной  формы
губами, сейчас капризно вздернутыми.
   Я засмотрелся на волосы, принял их сперва за  наброшенную  на  голову
шкуру длинношерстной овцы, что ниспадает на спину. Одеяло  точно  такого
же цвета и с такой же шерстью. В ее глазах начала разгораться ярость,  я
выставил перед собой ладони и поспешно отступил.
   - Простите, я не хотел  вас  побеспокоить!..  Я  обойду,  обойду  это
место. Я же не знал, что здесь уже занято...
   Похоже, она готова была  сменить  гнев  на  милость,  но  я  не  стал
дожидаться - хрен знает, в чем будет ее милость,  -  а  я  только  начал
гордиться своей стойкостью, воздержанием,  целомудренностью  даже.  Чего
стоило отказаться от контакта с рыбой! Ну,  не  рыбой,  конечно,  просто
приятно  думать,  что  чуть  было  не  переплюнул  всех  продвинутых   и
раскованных.
   Попятился, обошел за деревьями эту крохотную поляну, и тут  до  моего
слуха снова донеслось прежнее монотонное пение.
   Дальше открытое пространство, деревья  вдалеке,  как  черная  высокая
ограда. Под падающим с неба серебром блестит, как под дождем, часовня из
черного камня. Гранит или мрамор, хрен разберет, но вид  у  нее  пугающе
свеженький. Но откуда среди леса часовня?
   Я вздрогнул, присел за кустом. За часовней в  клубах  ночного  тумана
могилы с каменными крестами. Из тумана выходят черные фигуры, к  часовне
двигаются медленно,  торжественно,  словно  плывут  по  воздуху.  Кто-то
громко читает молитву. Желтые огоньки свечей едва заметно  колышутся  от
движения воздуха.
   Внезапно в часовне вспыхнул  яркий  желтый  свет.  Мне  он  показался
чересчур ярким и ровным, костер разгорался бы постепенно, а если  факел,
то от него свет не такой сильный, да и багровости бы  побольше,  а  этот
почти солнечный...
   Ладонь на молоте вспотела, а железная болванка  накалилась  от  моего
жара. В голове грохот от суматошных мыслей:  если  там  кресты,  то  это
захоронение христиан. С виду очень свежее. И молитва вроде бы молитва, а
не... правда, я слышал, что бывают молитвы наоборот, слова  произносятся
от конца к началу, чтобы  вернуть  мир  к  Началу  и  переиграть  партию
заново.
   Фигуры в монашеских одеяниях обошли часовню трижды, там свет вспыхнул
ярче, монахи запели все разом и  как-то  странно  быстро,  словно  через
стены, втянулись в часовню. Свет вскоре погас, в часовне стало  темно  и
тихо.
   Уже не скрываясь,  я  поднялся,  молот  наконец  вернулся  на  место.
Гендельсон, несмотря на усталость, еще  не  спал.  Подпрыгнул,  когда  я
неожиданно вышел из темноты, но его  рука  метнулась  не  к  мечу,  а  к
сердцу.
   - Ну что вы так подкрадываетесь?
   - Я топал, как подкованный носорог, - буркнул я.
   - А что такое носорог?
   - Такой большой зверь, - ответил я рассеянно. - Живет далеко на  юге.
На крайнем юге...
   Гендельсон посматривал на меня почему-то опасливо и как-то странно, а
я сел и машинально начал подбрасывать в огонь веточки. В черепе винегрет
из разноречивых идей, идиотских предположений, гипотез. Поленья с  сухим
треском медленно распадаются на крупные угли рубинового  цвета.  От  них
идет хороший сухой жар, мысли начинают  упорядочиваться,  сейчас  я  все
наконец пойму...
   В темноте послышались шаги. Гендельсон  услышал,  охнул,  его  пальцы
наконец метнулись к рукояти  меча.  Из  ночи  что-то  двигалось  в  нашу
сторону. Нет, кто-то, а не что-то, шаги  явно  человеческие.  Я  вытащил
меч, потом подумал и взял  молот.  Это  хоть  и  похоже  на  выстрел  из
гранатомета, но по мне в ночи лучше перебдеть, чем недобдеть.

Глава 23

   Темные тучи на миг посветлели,  в  разрыв  проглянула  луна.  В  нашу
сторону медленно шагал высокий мужчина. Одежда  на  нем  истлела,  висит
лохмотьями,  но  смертельно  бледное  изможденное  лицо  уцелело,  если,
конечно, это мертвяк. Он  держал  на  руках  молодую  женщину  в  ночной
рубашке. Одной поддерживал под колени, другой под спину, так что  пальцы
доставали ее груди. Кончики вжимались при каждом  шаге,  там  пружинило,
сама грудь  призывно  колыхалась.  Значит,  еще  не  окоченела,  трупное
окоченение, как я помнил откуда-то, начинается  через  пару  часов.  Или
раньше.
   Я опустил молот. Пока у этого заняты  руки,  хрен  он  опасен.  Да  и
вообще никто с женщиной на руках не опасен, он сам обычно жертва.
   Мужчина замедлил шаг. На  смертельно  бледном  лице  остро  выступают
скулы, ярко  выделяются  угольно-черные  косматые  брови.  Идут  от  уха
толстой дугой, смыкаются над переносицей. Мне показалось, что  на  щеках
какие-то полосы. Мужчина медленно поднял тяжелые  бледные  веки,  полосы
пропали. Я понял, что это ресницы. По спине пробежал озноб, ибо  в  этом
ночном мире, когда есть только переходящие одна в другую белые и  черные
краски, глаза у него ярко красные, как включенные фонари заднего хода.
   Он мгновение изучал нас, а я его. Когда он начал  раскрывать  рот,  я
вздрогнул: клыки, как у  лесного  кабана,  а  нижние  зубы,  напротив  -
желтые, сточенные. По  коже  прошел  холодок  от  ледяного  замогильного
голоса:
   - Вот... Она невинна...
   Гендельсон отпрянул, одной рукой торопливо и  мелко-мелко  крестился,
другой вытащил крест и загораживался им, словно башенным щитом.  Мужчина
в егo сторону не повел даже глазом.  Глядя  мне  в  лицо,  повелительным
жестом протянул женщину. Я как дурак машинально взял. Живая, озябла,  но
спит, как медведица в  январе.  В  моих  руках  мягкое  податливое  тело
едва-едва прикрытое ночной рубашкой... черт, это же не рубашка, а саван.
   - Ну и что? - спросил я.
   - Она... - выговорил мужчина с трудом, - не должна... страдать...
   Гендельсон прокричал:
   - Изыди,  Сатана!..  Изыди,  отродье!..  Господом  нашим  заклинаю...
мощами господними... тьфу, мощами святых и апостолов повелеваю  изыднуть
туда, откуда...
   Я спросил, все еще держа ее на руках:
   - Где ты ее выкопал?
   -  Я...  -  проговорил  мужчина  все  тем  же  мертвым  голосом,  мне
показалось, что он не слышит и не видит нас, а  если  и  видит,  то  как
смутные тени, - я... выполнил... Огонь и ад... но я должен был...
   Он отступил, я раскрыл рот, чтобы расспросить, что за девица  и  куда
ее деть,  но  тьма  поглотила  его,  словно  растворила  клочок  тумана.
Гендельсон перестал бормотать, сказал с облегчением:
   - Это я его отогнал святыми молитвами! Жаль, не было  святой  воды...
от него бы только смрадный дух...
   - Нам только смрада не хватало, - ответил я. - А так ушел  и  ушел...
Черт, а куда вот это?
   Гендельсон смотрел на спящую женщину то со страхом, то с видом Христа
Спасителя, и в эти мгновения мои руки  с  бабой  тянулись  к  нему:  на,
разбирайся сам.
   - Надеюсь, - сказал он наконец с некоторым сомнением в голосе, -  это
невинная агница.
   Я опустил женщину возле костра. Если ее выкопали, а  в  средние  века
часто по ошибке хоронили живых, то тело промерзло или хотя  бы  застыло,
хоть тут и не зона вечной мерзлоты, а она вроде бы не совсем мамонт.
   - Но какого черта, - пробормотал я. - И... зачем?
   Гендельсон сказал сурово:
   - Сэр Ричард, этим надо гордиться.
   - Чем?
   - Что выпало именно вам.
   - Да чем гордиться? - возразил я злобно. - Ехали и  ехали  по  своему
делу. Нам вообще-то надо не ехать, а нестись сломя голову! А  так...  на
фига она мне? Куда везти, в чьи руки пристраивать?  Почему  этот  дурак,
что выкопался из могилки, уверен, что  я  тут  же  брошу  все  и  кинусь
пристраивать эту девицу? А может,  она  коммунистка?  Или  хуже  того  -
демократка?
   Гендельсон переспросил с недоумением:
   - Почему? Как это почему? А как же иначе?.. Ведь мы - мужчины.
   - Ну?
   - А она - женщина, - растолковал он, как идиоту. Женщина все  еще  не
двигалась, лежала, как снулая рыба на берегу  после  отлива.  Я  присел,
потрогал на шее место, где артерия.  Под  пальцами  слабо  чувствовались
едва слышимые толчки.
   - Цела, - сказал я с облегчением.
   - Откуда вы это знаете?
   - А вампы всегда кусают за яремную жилу, - объяснял я. - Вот тут...
   Он отшатнулся от моих пальцев.
   - На мне не показывайте!
   - Почему?
   - Нехорошо, - ответил он сердито. - Примета такая!.. А почему  он  ее
не тронул? Не успел?
   - На это много времени не надо, - ответил я задумчиво. -  Он  же  там
мог с нею сделать что угодно. Может быть, что-то и сделал, но  кровь  не
пил, это точно... Черт, недаром же на этом наживаются фабриканты  всякой
косметики...
   Он спросил непонимающе:
   - На чем?
   - На красивую женщину, - сказал  я,  -  даже  злой  пес  не  гавкнет.
Красота - страшная сила!.. Красота если и не спасет мир, но  по  крайней
мере может служить некоторой защитой. А если еще усилить  ее  надлежащей
косметикой, дезодорантами, духами,  татуашью  и  макияжем  -  то  станет
средством нападения.
   Но, глядя на женщину, я признал, что настоящая красота не нуждается в
дополнительных  украшениях.  Как  раз  больше   красит   ее   отсутствие
украшений. Красота - это обещание счастья, я уже чувствовал, как у  меня
теплеет в груди. Бывают столько  совершенные  виды  красоты,  что  люди,
тронутые ими, ограничиваются тем, что только говорят о  них  и  любуются
ими. Лишите мир  красоты,  и  вы  лишите  его  половины  нравственности,
половины его правил. Даже вампир не смог причинить ей вреда, вынес к нам
навстречу, рискуя своей шкурой.
   Гендельсон постоянно крестился, шептал молитвы, хватался за крест  на
шее, наконец сказал с мукой в голосе:
   - Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины!
   - Да ладно вам, - сказал я. - Что наш господь - последний  лох?  Если
создал такую красоту, то зазря?
   Гендельсон снял с плеч плащ и укрыл ее, заботливо подоткнув со спины,
приподнял ей ноги и заправил плащ, чтобы прижимала  босыми  ступнями.  Я
бросил остатки хвороста в огонь, лег с  подветренной,  как  предполагал,
стороны, но не угадаешь, полное  затишье.  Гендельсон  тоже  лег,  зябко
ежился, кривился. Багровые отблески играли на его  лице,  делая  морщины
резче и глубже.
   Языки пламени иногда вырывали из тьмы  стволы  деревьев.  Всякий  раз
казалось, что чуточку сместились в сторону, придвинулись или,  напротив,
отступили на шажок. Стали слышны  шорохи,  потрескивание,  даже  далекие
голоса зверей. Или не зверей,  но  явно  голоса  -  протяжные,  зовущие,
тоскливые, похожие на завывания в адском огне грешников.
   Гендельсон забормотал  молитвы.  В  руке  блеснул  золотой  крест,  я
услышал звучное чмоканье, это называется приложиться, хотя в  моем  мире
это слово приобрело совсем другое значение. А здесь просто говорят,  что
такой-то приложился, и не надо уточнять, что именно к  кресту,  а  не  к
бутылке.
   Глаза иногда вылавливали в темноте двигающиеся тени, силуэты, фигуры.
Однажды  почти  на  грани  освещенного  круга  прошла  молодая  красивая
женщина, конечно же - обнаженная и, конечно  же,  с  грудью  а  ля  Лара
Крофт... нет, даже как у Дрюны, у той вообще как два тарана, а  рядом  с
женщиной двигалась огромная безобразная тварь. Если предыдущие  красотки
дефилировали с тиграми и леоп„рдами, то у этой вообще  тварь  сплошь  из
рогов, шипов, наростов, выступов, костистых гребней, бронированных плит.
   - Ну почему, - вздохнул я, - они все с этими чудовищами?
   - Чтоб оттенить свою красоту? - предположил Гендельсон.
   - Рядом с таким зверюгой эта мордашка выглядит  вполне  пристойно,  -
сказал я и осекся. Посмотрел на Гендельсона дикими глазами.  -  Вы  что,
тоже видели женщину?
   Он ответил сварливо:
   - Не женщину!.. Не женщину, сэр Ричард.
   - А... что?
   - Сатанинское видение, призванное... да-да, призванное или  вызванное
из адских глубин, дабы поколебать, совратить...
   - Но в виде голой бабы, - спросил я торопливо, - вот такой  задницей?
И еще она вот так двигала половинками, раскачивала бедрами...
   Он взмолился:
   - Только не  живописуйте!  Вы  тем  самым  усиливаете  мощь  дьявола,
распаляя свою и без того уже.... плоть. Держитесь, сэр Ричард!..
   Я умолк, но сердце колотится бешено, теперь уже не  заснуть.  Если  и
Гендельсон видел то же самое, то  это  не  глюки,  не  видения,  которые
привыкший к упорядочению мозг формирует из смутных  теней.  Двое  разных
людей не могут в одном плывущем по небу облаке увидеть одно и то же.
   И все-таки на рассвете я ухитрился  не  заснуть,  а  проснуться.  Как
отрубился, сам не помню,  может  быть,  подействовал  этот  храп  с  той
стороны костра, там эта туша аж содрогается, выпуская из себя то  мощный
рев взлетающего истребителя, то мокрое бульканье