дь  не
говорим же мы многие вещи детям,  не  окрепшим  умом  и  плотью?  Святые
апостолы все записали, прочли и увидели, что не все слова  Христа  можно
бросать в народ вот так сразу...
   Мне почудилось, что я нечто подобное уже слышал. Ага, Сатана  говорил
почти теми же словами. О том, что не все  можно  сразу,  человека  нужно
подводить  к  истине  постепенно.  Как  если  бы  ребенка  учить  сперва
арифметике, потом алгебре,  потом  интегральному  исчислению...  А  если
сразу начать с тензорных уравнений, то и школьный учитель скопытится  от
инсульта.
   - И что же крамольного, - повторил я, - именно в словах о блуднице?
   Он снова заколебался, но на этот  раз  не  стал  уходить  от  ответа,
выдохнул горько:
   - Они для своих.
   Я смотрел непонимающе.
   - Для... каких? Священников? Епископов?
   Он покачал головой.
   - Для своих, Дик. Для своих. Уже... скажем так, познавших многое. Для
тех, кто поймет скрытый смысл этой горькой истины. Таких  немного,  увы.
Однако наша церковь старается спасти души  не  только  своих,  но  всего
человечества... или, по крайней мере, большинства.  А  большинство,  сам
знаешь, это совсем не герои, не подвижники, не аскеты,  не  мудрецы.  Их
надо  держать  в  чистоте  и  невинности  с  рождения.  Понимаешь?  Нет,
конечно...
   Я сказал с неуверенностью:
   - Мне кажется, в чем-то врубаюсь. Не у всякого хватит духу завязать с
наркотой, водярой, даже бросить курить может не всякий... Таким лучше  и
не начинать. Потому и надо пропаганду здорового образа жизни шырше и - в
массы, в массы, в массы!
   Инквизитор посмотрел на меня остро:
   - Я не знаю, что значат твои слова. Но  мы  обучены  смотреть  сквозь
мирское... и я  вижу,  ты  понимаешь.  Более  того,  скажу,  что  первые
апостолы Христа были совсем не из невинных душ. Это были... словом,  это
были те, кто... видел и Свет и Тьму, пробовал сладкое и горькое,  творил
дело правое и не правое. Они создали Церковь! Обжегшись сами,  старались
уберечь от огня более слабых, которые могут сгореть. Именно они  создали
Церковь, а не чистые, невинные души. Чистые души они... чистые...
   Я кивнул:
   - Улавливаю. Политика - грязное дело, да и сами политики...  сплошная
грязь. Но только политики могут изменить жизнь. Как к лучшему, так  и  к
худшему. Я недостаточно хорош и чист, чтобы на меня  снизошла  благодать
Господня, зато я могу быть полезен... как палач, ассенизатор, журналист,
мент... Да и в лесу на меня не больно что-то действует  нечисть,  потому
что я сам в некотором роде... гм... не совсем чист.
   Он поднялся, книгу сунул под мышку, в полутьме глаза  блеснули  сухим
огнем.
   - Получи разрешение у Беольдра... а еще лучше -  у  короля.  И...  не
затягивай, Дик, не затягивай!.. Боюсь, ты им сильно понадобишься.
   И все-таки  выносливости  людей  Зорра  я  завидовал.  Возможно,  это
выносливость белок и зайцев, постоянно верещащих и прыгающих, но  сейчас
я, как огромный усталый слон, развалился в тесном кресле... ага,  именно
как слон и именно в  тесном,  ноги  гудят  как  разогнанный  проц,  тело
обесточено, а до электророзетки  не  дотянуться...  Хотя  сухой  жар  от
крупных багровых углей испаряет капельки пота, очень  медленно  вымывает
усталость и вливает в измученное беготней тело энергию.
   Слуга  поставил  на  маленький  столик  кубки  из  золота.   Шартреза
благосклонно кивнула, он налил во  все  три,  неслышно  удалился.  Я  не
решился взять раньше короля и  королевы,  а  Шартреза  тоже  отдыхает  в
глубоком кресле, веки опустила,  я  впервые  заметил  на  них  крохотные
морщинки. Король же с некоторым удивлением посматривал то на меня, то на
королеву, но молчал.
   Наконец Шартреза открыла глаза, ее тонкая ладонь с изящными  пальцами
отыскала на подлокотнике высохшую кисть Шарлегайла.
   - Дорогой, - произнесла она, и  я  ощутил  затаенную  нежность  в  ее
сильном голосе, - я привела Дика... чтобы ты дал согласие...
   - На что, любовь моя?
   Снова я ощутил непритворную любовь и нежность, (? олерь уже в  голосе
быстро стареющего короля.
   - Я хочу, - сказала она бархатным голосом, - чтобы Дику дали  лучшего
коня, лучшее вооружение... и послали на поиски доспехов святого Георгия.
   Король отшатнулся, даже руку выдернул из-под ее пальцев.
   - Дорогая, это невозможно.
   - Почему?
   Король остро взглянул на меня. Глаза Шарлегайла стали  колючими,  как
мелкие льдинки на сильном морозе.
   - Дорогая... Во-первых, за доспехами уже поехали лучшие рыцари Зорра.
Если не они, то кто?
   Она мягко прервала:
   - Дорогой, но, как я слышала, этот простолюдин оказался очень полезен
им в том странствии.
   Взгляд короля  стал  еще  строже.  Льдинки  перестроили  молекулярную
структуру и стали покрытыми изморозью пластинками из стали.  Он  покачал
головой с самым непреклонным видом.
   - Извини, но я слышал об этом человеке... многое, что  говорит  не  в
его пользу. Отец Гарпаг сказал мне  такое,  что  у  меня  волосы  встали
дыбом.
   - Он помог тебе, - напомнила Шартреза мягко.  Она  побледнела,  плечи
зябко передернулись. - Если бы он не метнул молот  в  этого  ужасного...
ужасного, как огр... барона...
   - Фольгарта.
   - Барона Фольгарта... то я даже не знаю...
   - Да, - ответил король. - Да! Он его сокрушил, верно. Но я  не  знаю,
зачем он это сделал. Его поступки непонятны.
   - Дорогой, - повторила Шартреза с нежностью. - Он  сейчас  там  будет
нужнее, чем здесь. Я уверена, что бароны сейчас мчатся во  весь  опор  к
своим владениям, нахлестывая коней... А там запрутся, и мы о них  больше
не  услышим.  Часть  твоих  придворных,  что  тайком  поддерживала   их,
затихнет, затаится, а то и вовсе сбежит из дворца. Либо в  свои  дальние
владения, либо в Мордант, а то и к Карлу. Я уверена,  ты  их  вообще  не
увидишь. Так что Дик с его удивительным  молотом  здесь  уже  ничего  не
сделает больше, чем твои оставшиеся стражи. А там...
   Король покачивал головой, его пальцы сжимали узкую ладонь королевы. Я
все ждал, что он цыкнет на глупую женщину,  споры  между  супругами  при
посторонних людях недопустимы, это все должно происходить в спальне,  но
то ли ко мне доверие, то ли  потому,  что  без  свидетелей,  но,  скорее
всего, в том мире таятся от благородных, а при  слугах  и  простолюдинах
господа не стесняются.
   - Что скажешь. Дик? - сказал он раздраженно. - К тому же тебя не взял
Ланселот!
   Я поднялся из кресла, поклонился. Хотелось сесть, ноги гудят, но  это
будет уступка моей простолюдности, Ланселот нашел бы в себе силы стоять,
даже будучи пронзенным десятком копий.
   - Ваше величество, им надо было ехать срочно,  а  у  моей  двери  уже
стояли стражи. Я должен был предстать  перед  святейшей  инквизицией.  А
иначе, не знаю, не знаю... Это насчет того, что меня не взяли.
   Он хмыкнул, окинул меня с головы до ног придирчивым взором.
   - Как я слышал, святейшая инквизиция тебя не оправдала.
   - Осмеливаюсь напомнить вашему величеству, что и не осудила.
   -  Да-да,  -  сказал  он  раздраженно,  -  им  все   подавай   улики!
Неопровержимые. А я бы просто вздернул. Своей монаршей волей. А  что  ты
скажешь об этой... странной идее моей царственной супруги?
   - Ваше величество, - ответил я с сильно бьющимся сердцем, -  я  давно
хотел увидеть южные земли.
   Король повернул голову к Шартрезе.
   - Ну, видишь?
   Она мягко улыбнулась:
   - Да, он иногда забывает кланяться. Это лишь говорит о его достаточно
высоком происхождении, которое он скрывает... недостаточно умело.
   Король поморщился:
   - Я не об этом! Всюду тебе мерещатся женские страсти. Ему, видите ли,
хочется  увидеть  южные  земли,  погрязшие   в   разврате,   колдовстве,
чародействе, куда не ступала нога апостолов Христа... а если и  ступала,
то Тьма там снова заполонила все... и где все кишит магами, что ездят на
этих громыхающих чудовищах.
   - Громыхающих? - удивился я. Король рявкнул раздраженно:
   - Говорят, что они вовсе  из  металла!  Или  камня.  Что  может  быть
нечестивее? Насилие  над  камнем,  железом,  огнем  -  это  еще  большее
осквернение и плевок в сторону Господа, ибо только Господь,  только  наш
Создатель имеет право Сюзерена...
   Он задохнулся от возмущения, дико взглянул на свою руку.  Его  пальцы
были в узких  ладонях  Шартрезы,  она  гладила  их,  успокаивала,  потом
поднесла к своим коралловым губам и поцеловала.  Мне  стало  неловко  от
такого откровенного признания любви и беспредельной нежности,  а  король
набрал в грудь воздуха, выпустил  и  сидел  затихший,  только  в  глазах
медленно угасали искорки гнева.
   Да что они так об этом высоком рождении, подумал я зло. Конечно же, я
инстинктивно чувствую себя... высокородным, если  пользоваться  здешними
терминами. Когда мы в тот единственный раз были в  подшефном  селе,  все
чувствовали себя королями среди... среди простолюдинов, ибо те не  знают
компов, Интернета, мобильников, роликовых  коньков,  безопасного  секса,
ди-джеев. И хотя среди тех простолюдинов почти всякий мог  легко  набить
нам морды - парни в селе  крепкие,  -  но  осознание  превосходства  над
простыми сильными существами  из  нас  выбить  не  удалось  бы  никакими
кулаками.
   Так и сейчас я все равно чувствую себя в таком  же  селе,  куда  меня
послали на уборку, прополку или силосование. И перед  королем  кланяюсь,
как кланялся перед председателем колхоза, потому что здесь так  принято,
а не из внутренней  потребности,  как  однажды  инстинктивно  поклонился
идущему вдруг по моей улице  Ростиславу  Плятту.  Стараюсь  не  забывать
кламяться всем, кто ?выше?, но иногда, конечно, забываю И если бы не мой
молот на поясе, о котором уже доказывают разные страсти, и  не  торчащая
над левым плечом рукоять гномьего  меча,  у  меня  могли  бы  возникнуть
неприятности.
   В оправдание себе, что позволили  простолюдину  не  поклониться,  эти
оскорбленные усиленно распространяют слухи о моем  тщательно  скрываемом
высоком рождении.
   Я  вздрогнул,  ибо  они  перестали  шептаться,   король   раздраженно
громыхнул, как бронетранспортер, который подбросило на ухабе:
   - Иди в храм! Если отец-инквизитор все  же  сочтет,  что  тебя  можно
послать... я мешать не буду.
   Тяжелые ворота оставались неподвижными, но сбоку без  всякого  скрипа
отворилась толстая, как дверь  в  сейфе,  калитка.  Я  пригнулся,  здесь
рассчитано на людей помельче, вступил во двор, и уже там ощутил,  как  в
душу заползает священный трепет. Это в мою-то душу атеиста!
   Служка провел через двор в само здание, отворилась дверь побольше,  и
я вступил под прохладные своды храма. Эхо сопровождало каждый мой шаг, я
старался идти как можно тише, горбился от неловкости.
   - Сюда, сэр Дик, - сказал служка  тихо,  ему  явно  еще  не  по  чину
называть меня сыном, - отцы на втором этаже...
   Широкая лестница вывела наверх. Мы прошли  по  узкому  коридору,  там
служка приоткрыл одну из дверей, заглянул,  я  слышал  его  приглушенный
голос. Ему что-то ответили, он открыл дверь шире, а когда я шагнул через
порог, прикрыл за мной.
   Помещение  было  уютным  кабинетом,  где  в   креслах   расположились
отцыинквизиторы. Несмотря на теплый день, в  камине  полыхали  березовые
поленья, от них шел сухой бодрящий жар. Один из  священников  сел  прямо
перед камином, ноги поставил на металлическую решетку, от  мокрых  сапог
валил пар.  Отец  Дитрих  что-то  горячо  доказывал,  с  ним  напряженно
спорили. Мне он указал жестом: подожди, сейчас  займемся  тобой,  а  сам
продолжал:
   - Мысли лучших  умов  всегда  становятся  в  конечном  счете  мнением
общества. Сейчас лучшие умы сосредоточены в церкви,  что  бы  о  нас  ни
говорили! Так что все человечество придет к тому, что знаем сейчас и  на
чем стоим пока только мы. Но, зная это, мы должны,  однако,  действовать
осторожно, а человека вести в царство Божье не кнутом и каленым железом,
а морковью и ласковым словом...
   Сидящий перед камином тяжело вздохнул:
   - Боже, помоги мне смириться с тем, что я не в силах уразуметь. Боже,
помоги мне уразуметь то, с чем я не в силах смириться. Упаси меня, Боже,
перепутать одно с другим. Отец Дитрих, как вы смотрите на то, что  жизнь
человеческая на земле не просто воинское служение,  а  бой.  Так  сказал
великий Тертуллиан... А это значит, что мы должны  быть  активнее...  Вы
слышите, что там на площади?
   Я потихоньку  подошел  к  окну.  С  этой  стороны  окна  выходили  на
городскую площадь. День был солнечный и теплый, из соседних сел  прибыли
подводы с провизией, сельчане что-то выменивают или покупают  у  местных
кузнецов, оружейников, с  приезжими  явно  прибыл  певец,  взобрался  на
перевернутую телегу и весело запел разудалую ?Поеду к милой в замок?.  С
пением в Зорре туго, как я  знал,  и  изголодавшийся  народ  на  площади
дружно подхватил эту песню.
   Отец Дитрих не успел раскрыть рот, как  яростно  загремел  священник,
который и в прошлый раз мне не , понравился  своим  исступленным  видом,
фанатичным блеском в глазах.
   - Вот-вот, слышите? Стоит нам проявить слабость... как  слуги  Сатаны
уже здесь! Ведь главное прозвище Сатаны - Совратитель!.. Соблазнитель!..
Вся его , мощь в том, что  он  умеет  смущать  людские  души.  Он  умеет
доказать, что невыгодно трудиться, а выгоднее воровать, что  плохо  быть
добрым, справедливым, честным!.. Он умеет доказать очень просто,  что...
человеком быть плохо, а зверем - хорошо. Зверя все боятся -  раз,  зверь
счастливее человека - два, зверю не надо ходить в церковь - три!..
   Умный в гору не пойдет, мелькнуло у меня в голове насмешливое,  умный
гору обойдет... Ну конечно, это тоже от  дьявола,  если  брать  шире.  А
может, и в самом деле от дьявола. Как и житейская мудрость: плюй на  все
и береги здоровье. С другой стороны - возражения против прогресса всегда
сводились  к  обвинениям  в  аморальности.  Наверное,  все-таки  человек
действительно должен вмещать  в  себя  по  возможности  все,  как  хочет
Сатана, плюс - еще нечто более высокое - от Бога. Я же знаю, что,  когда
у меня не было чего-то выше... не знаю чего, я чувствовал  себя  пустым,
как муравьиный кокон.
   Песня закончилась под лихие ?два притопа - три  прихлопа?,  разудалые
вопли,  смех,  веселое  ржание.  Певцу  поднесли  кувшин,  он  отхлебнул
малость, настроил свой инструмент и запел красивую песню ?Средь полей  и
лесов?. Несколько сотен человек с готовностью подхватили ее. Песня пошла
реять над площадью, сильная и красивая.
   - Мы должны  бороться  с  соблазнами,  -  прокричал  священник,  и  я
вздрогнул, возвращаясь с площади в этот мир, - мы  должны  противостоять
им!.. Но ?мы? - это не только мы, воители монастыря святого Тертуллиана,
но и весь народ королевства Зорр! Вот когда весь народ королевства,  как
один человек,  встанет  под  святое  знамя  христианской  церкви,  когда
проникнется ее возвышенными идеями спасения души...
   На меня внимания не обращали, я  отвернулся  к  окну.  Песня  звучала
сильно и мощно, я даже пожалел, что оборвался этот рев, под  который  во
мне начали подрагивать какие-то струны. Певцу снова поднесли кувшин,  он
сделал пару мощных глотков, я видел, как  двигается  его  острый  кадык,
затем он кивком поблагодарил, тонкие пальцы быстро вытерли рот, он начал
перебирать струны и запел, насколько я понял, умную и строгую песню ?Над
облаками?. Два десятка человек запели вместе с ним, другие  слушали,  но
нашлись и такие, что  повернулись  спинами  и  начали  протискиваться  к
выходу с площади.
   Мне что-то показалось знакомое, но я перехватил  внимательный  взгляд
отца Дитриха, умная мысль тут же выпорхнула из черепа.
   Они пререкались, переговаривались, а я слушал доносящуюся  с  площади
песню. Из глубины  моей  скользкой  и  зеленой  души  поднималось  нечто
чистое, белое и пушистое, сердце начинало биться  в  унисон  с  сильным,
исполненным благородства голосом.
   Все хорошее заканчивается, песня закончилась тоже, и певец после  еще
одного исполинского глотка из кувшина запел сложную и виртуозную песню с
изысканными модуляциями. Лишь два голоса присоединилось к его  пению,  а
большая часть собравшихся начала расходиться.
   Я услышал за спиной участливый голос отца Дитриха:
   - Сын мой, что с вами? Вы так вдруг опечалились... Я молча  указал  в
окно. Отец Дитрих с минуту вслушивался, его быстрые глаза мигом охватили
всю площадь, уходящих людей, лавки с товаром, оставленных лошадей. Когда
он повернул ко мне голову, лицо его тоже стало печальным,  но  в  глазах
печаль смешивалась с выражением непреклонной стойкости.
   - Отец Гарпаг, - позвал он, - подойдите, пожалуйста.
   Священник прервал горячую речь, больше смахивающую  на  проповедь.  Я
посторонился, отец Дитрих указал священнику в окно.
   - Имеющий уши, да  услышит,  -  произнес  он,  -  имеющий  глаза,  да
узрит...
   Я видел через их головы, что певец от усердия привставал на  цыпочки,
вытягивал шею, взмывал, голос его взлетал под облака, песня  звучала  на
разные голоса, тонкая, изысканная. Народ уже разошелся, а перед помостом
стояли двое горожан и тоже пели, глаза  закрыты  от  наслаждения,  морды
довольные... Отец Гарпаг сказал раздраженно:
   - Что я должен увидеть?
   - Что рано о... чтоб все как один, чтобы все прониклись  святостью  и
величием идей... Взгляните на певца. Вы ведь тоже...
   Отец Гарпаг выпрямился.
   - Что у нас может быть общего? Я  слуга  церкви,  а  он...  он  слуга
дьявола!
   - Может быть, - согласился отец Дитрих, - но сейчас,  именно  с  этой
песней, он на нашей стороне. Вы ведь слышите, что он поет...
   Священник сказал раздраженно:
   - С какой стати я буду слушать, что поет какой-то простолюдин?  Пусть
даже он хорошо поет... Даже удивительно, что он поет... такое! Я слышал,
что ревели на площади только что, здесь стены дрожали от скабрезности  и
возмущения!
   - Вот-вот, - сказал отец Дитрих. - Он поет чересчур хорошо.
   - Чересчур?
   - А сколько ему  подпевало,  когда  горланил  похабщину  про  пьяного
священника и распутную жену трактирщика? Сколько?.. Намного больше,  чем
про поход в южные страны!.. А  сейчас  он  поет,  как  будто  замаливает
грехи, о душе, о духовности, о высоком... и что?
   Я отвернулся. Мне не надо смотреть в окно, подобного я насмотрелся по
любым каналам телевизора, по всем газетам, по  Интернету,  по  политике,
науке, искусству. Я сам, стыдно теперь признаться, переключал на шоу или
футбол, если случайно натыкался на оперу или балет.
   Отец Дитрих кивнул мне.
   - Пойдем, сын мой. Простите, отцы,  я  отлучусь  на  минутку.  Отведу
испытуемого и сразу вернусь.

Глава 12

   Когда мы вышли в коридор, солнце опускалось  за  зубчатую  стену,  по
стене со зловещей неотвратимостью двигалась  черная  ощеренная  тень.  В
нишах становилось  темнее,  зло  начинало  просыпаться,  потягиваться  в
полусне, расправлять мускулы для ночной охоты.
   Багровый луч падал на дверь,  к  которой  подвел  меня  отец  Дитрих,
медные полосы и заклепки выглядели  раскаленными  в  огне  до  вишневого
цвета. Я едва не толкнул створку ногой. Вовсе не  из  непочтения,  вдруг
почудилось, что святая церковь спалит пальцы нечестивца...
   Огромное помещение пугало  пустотой,  отец  Дитрих  вел  по  широкому
проходу между скамьями, на приближающемся алтаре я рассмотрел  раскрытую
книгу. Шаги мои замедлились, отец Дитрих поклонился алтарю,  начертал  в
воздухе крест. Глаза его  из  внимательных  стали  трезвыми,  он  словно
сейчас сообразил, куда меня привел, явно его  душа  все  еще  дралась  в
теологических битвах за будущее Зорра.
   - Я уже знаю, - сказал он негромко. - Король отпускает...
   - Благочестивая королева сообщила? - спросил я.
   - У нас есть и другие источники, - ответил он суховато. -  Итак,  сэр
Ричард... преклоните колени перед алтарем. Там  святая  книга,  источник
нашей стойкости... Вам предстоит бдение до утра.
   - Зачем? - спросил я. Он сказал строже:
   - Впереди тяжелый путь. И оп