народ.  Новая
власть - это  не  всегда  плохо.  Будут  послабления.  Жалованье  обещаю
выше... Не сразу, конечно. И не всем. Беги!
   Она исчезла со скоростью  ухоженной  сытой  мыши,  завидевшей  худого
дворового кота. Я прошелся по анфиладе, но  это  оказались  не  залы,  а
всего лишь коридор с альковами, или будуарами,  как  их  там  правильно.
Попадались двери, я одну решился открыть, присвистнул  и  закрыл.  Взору
открылся  на  миг  роскошный,  хоть  и  мрачноватый   зал   неизвестного
назначения, серые каменные стены из хорошо  подогнанных  каменных  глыб,
кое-где закрытые гобеленами, в нишах  фигуры  рыцарей,  дорогие  вазы  в
половину моего роста, с виду очень хрупкие...
   - Отнюдь, - сказал я. - Отнюдь.
   Словцо какое-то непонятное, но  почему-то  показалось  подходящим.  Я
прошелся еще чуть, в самом конце этого  нехилого  коридора  -  лестница,
ведущая наверх. Разумно, чтобы враг сразу не сумел  взбежать  на  крышу.
Пока будет носиться по всем коридорам, его из каждого алькова, из зала -
в спину, а то и зайдут с тыла...
   На  третьем  этаже  я  у  каждой  двери  прислушивался  и,  осторожно
приоткрыв, заглядывал. Четвертая от лестницы дверь показала сравнительно
небольшую  комнату,  впятеро  меньше  тех  танцклассов,  что  попадались
раньше. Большой дубовый стол, три кресла, широкая лавка,  два  окованных
медью сундука, на обоих висячие замки. Еще на стене старинные полки,  на
одной толстая книга, остальные полки  покрыты  пылью.  Я  обошел  вокруг
стола, подвигал кресла, достаточно легкие, посмотрел на лавку.  Если  ее
подвинуть, там вполне поместится ложе. А если и ложа не отыщется в  этом
замке, преспокойно посплю и на лавке...
   Помещение начало нравиться, но расслабляться не стал, на расслаблении
мы все и ловимся, с суровым и решительным  видом  прошелся  взад-вперед,
спина прямая и грудь колесом, в  старых  замках  все  на  дырах,  тайных
ходах, где правители подсматривают за подданными, так что не  исключено,
что если начну  копаться  в  носу  или  чесать,  перекосив  рожу,  между
большими пальцами ног, то для наблюдающих за мной начнется падение моего
авторитета.
   Наконец я в открытую ощупал и осмотрел стены, попробовал  передвинуть
полки, чтобы прикрыть наиболее уязвимые, с моей точки зрения, места.  Не
хочу,  чтобы  какой-то  белый  рояль  отодвинулся,  а  из  тайного  хода
выскочили дяди с ножами,  в  то  время  как  я  буду  осуществлять  свое
законное право первой брачной ночи.
   За сдвинутыми полками старая дверь,  паутина  оплела  так,  что  едва
сумел оторвать край, а затем уже отделял чуть ли не с крошками камня.  К
счастью, за столетия паутина высохла, потеряла не только липкость, но  и
прочность. Тонко звенело, это рвались толстые  паутиньи  струны,  тонкие
рвались в недоступных мне октавианах.
   Дверь отворилась со скрипом, посыпалась каменная  пыль,  но  открылся
вход в темное помещение. Я взял  светильник  из  подставки,  согнулся  в
низком проеме, здесь народец не готов к взрыву акселерации.
   Просторный  каменный  чулан,  но  насколько  просторный,  взгляд   не
достигал дальней стены, оранжевого колеблющегося света хватило только на
несколько шагов. Вообще это даже не чулан, а, скорее, малый зал,  только
зачем-то забит старыми вещами так, что я застыл в проеме, согнутый в три
погибели, не находя, куда поставить  ногу.  Груды  старых  толстых,  как
каменные глыбы в стене замка, книг, на ближайшей стопке  в  неустойчивом
равновесии, на самом краю - древняя медная лампа, мне  сразу  захотелось
схватить и потереть, старинные чайники, два  человеческих  черепа,  один
украшен  серебром,  несколько  медных  чаш,  одна   показалась   не   то
серебряной, не то вовсе из платины, на широком подоконнике стопка медных
подносов, кувшинов, металлических блюд, шкатулки, ларцы...
   В глубину уходят сундуки,  почти  полностью  скрытые  под  сваленными
сверху вещами. Я не увидел тряпок, даже самых драгоценных. Либо их  сюда
не таскали, либо все истлело за долгие годы. Если не столетия.  Шагах  в
пяти на красивой табуретке с резными ножками прозрачный сосуд, то ли  из
толстого стекла, то ли из хрусталя.  Внутри  что-то  шевелится,  на  миг
почудилось злобное оскаленное лицо, но дорогу  загораживает  целая  гора
предметов, из которой торчат песочные часы в  массивной  медной  оправе,
всякого рода волшебные  палки,  похожие  на  нунчаки,  множество  то  ли
астролябий, то ли секстантов, все вроде бы смутно знакомо,  все  сделано
тщательно, с любовью, с барельефами, исписано мелкими значками...
 
Глава 3 
 
   Издали вроде бы донесся слабый крик.  Ухо  ухватило  почти  что  звон
железа, я поспешно ступил назад, закрыл дверь и задвинул ее полками. Они
встали на место легко и  привычно,  словно  передвигались  на  шарнирах.
Прислушавшись,  я  вышел  в  коридор,  вернулся  к  лестнице.  Внизу   с
обнаженным мечом бродил по залу  Зигфрид,  озирался,  время  от  времени
вскрикивал:
   - Сэр Ричард! Ричард, да где же вы, черти бы вас побрали!
   Очень вежливо, подумал я, наклонился над перилами, прокричал:
   - Сэр Зигфрид, здесь не двумерный мир!.. есть и третье измерение!
   Он поднял голову,  лицо  уже  побагровело,  глазки  масляные,  громко
удивился:
   - А, вот вы где! А чего вы туда забрались?
   - Потому что не хочу, - ответил я  сварливо,  -  чтобы  ночью  что-то
вышло из-за портьеры и перегрызло мне горло. Вам пусть, если вас это  не
тревожит, а мне свое горло как-то жалко...
   Рука Зигфрида поднялась, он пощупал горло,  взгляд  стал  задумчивым.
Нерешительно спросил:
   - А перегрызенное горло... как насчет залечить?
   - А вот это уже мимо, - ответил я со злорадством. - Так и будете жить
с перегрызенным!
   Он подумал, пальцы некоторое время гладили кадык, сказал со вздохом:
   - Тогда мне это не нравится. Чужое бы ладно, а то свое... Какие будут
указания, милорд?
   Я подумал, теперь я председатель колхоза, предложил:
   - Знаешь, ты человек бывалый, осмотри замок снаружи. Ну, чтоб нас вот
так же не захватили сонными, как мы этих... Я хочу, чтобы мы здесь  хоть
ночь да переночевали живыми.
   Он оскалил зубы в широчайшей улыбке:
   - Тут все созрело, чтобы их захватили. А мы не такие куры. Но  я  все
сделаю, не беспокойтесь, ваша милость!
   Я смотрел ему вслед, нахмурив брови, я  же  теперь  феодал,  старался
сообразить, что в этом мире значит перемена обращения с "сэр Ричард"  на
"ваша милость". Уже в который раз называют так, это  ж  не  случайно,  я
спешно  перебрал  в  памяти  все  слышанное,  ибо  между  обращением   к
простолюдину просто по имени  и  к  Шарлегайлу  -  "Ваше  Величество"  -
глубочайшая  пропасть,  заполненная  всякими  там  вашими  благородиями,
высокоблагородиями,   превосходительствами,   светлостями   и    прочими
преосвященствами. Я вообще-то месье,  а  Сигизмунд  и  Зигфрид  как  мои
однощитовые вассалы должны обращаться ко мне как к  сюзерену  "монмесье"
или "монсеньор", а "ваша милость" - это уже перебор, то ли аванс, то  ли
намек. "Ваша милость"  -  это  к  виконту  или  барону.  Надо  будет  им
напомнить, что я просто владелец замка, просто владелец,  хозяин,  а  не
эстрадный певец, что добивается дворянского титула.
   Меч мой остался в ножнах, я вернулся по коридору, отворил дверь в  ту
же комнатку, что в планах уже  приспособил  под  спальню,  однако  здесь
оказалась большая сумрачная кладовая, узкая, как вагон,  с  полками  под
потолком по  обе  стороны.  Я  захлопнул  дверь,  заглянул  в  соседнюю,
уверенный, что просто ошибся, отворил дверь с другой стороны, там вообще
пусто, темно, стены поросли серым мхом, уже мертвым.
   По спине пробежали крупные мурашки. Я  не  мог  ошибиться  настолько,
хотя, конечно, проверить надо, поспешил по коридору, отворяя все  двери,
заглядывая и отшатываясь, а мурашки по спине бегали все  более  крупные,
потом бегали уже не мурашки, а жуки,  превращались  в  тяжелых  холодных
ящериц.
   Наконец появилась в поле зрения лестница  наверх,  уже  не  каменная,
ступени из добротного дерева, потемневшие от старости, но прочные,  даже
не заскрипели под моим весом, а я в этом мире  совсем  не  дюймовчик.  Я
поднимался медленно, прислушивался, ладонь сама легла на  рукоять  меча.
Желание вытащить сверкающую полосу  острой  стали  и  двигаться  дальше,
выставив острие перед собой, было  таким  сильным,  что  я  остановился,
сделал несколько глубоких вдохов.
   Наверху мертвая тишина, затем послышался тонкий чистый  звон,  словно
на каменный пол упал и разбился хрустальный бокал. Я  постоял  с  сильно
бьющимся сердцем, возник соблазн вернуться, но напомнил себе, что  здесь
я должен чувствовать свое полное превосходство, ведь  это  ж  я,  а  все
прочие просто они, и ступни снова начали отсчитывать ступеньки.  Выше  и
выше.
   Слева от  меня  в  двух  шагах  шла  толчками  стена,  грубый  камень
задрапирован благородным деревом, справа  перила,  удивительно  изящные,
резные, с мраморными статуэтками через каждые три шага.  Я  настороженно
посматривал   по   сторонам,   наконец   поднялся    наверх,    постоял,
прислушиваясь.
   Этаж в самом  деле  для  благородных:  отделан  богато,  красиво,  со
старанием.  Каменные  стены  упрятаны  целиком,  а   поверх   деревянной
облицовки навешаны картины в массивных дорогих рамах из темного  дерева.
В неглубоких нишах застыли, сильно выступая наружу, неизменные рыцари из
железа, вазы и мраморные статуи. Правда,  не  все  мраморные,  часть  из
металла, то ли старой меди,  то  ли  бронзы  или  вообще  неведомых  мне
сплавов.
   Я шел вдоль стены, косился на отделку,  статуи,  барельефы,  в  одной
нише женщина изумительной красоты, выкованная из темной  меди  настолько
умело, словно живая, на миг задумалась... держа в одной руке дивный  меч
с извилистым узким лезвием, а в другой - треугольный  щит.  Лезвие  меча
уперла в каменный пол, как и щит. Я остановился. Засмотревшись, уже и не
знал, на что больше таращить глаза: на дивную женщину или же на дивные и
ни на что не похожие меч и щит.
   Меч походил на сосульку, постепенно сужаясь к кончику, лезвие  слегка
просвечивало,  как  просвечивает  сосулька.  Крестовина  рукояти   очень
искусно  выкована  в  виде  растопыренных  крыльев,  а  сама  рукоять  в
накладках из золота. Там, где  крестовина  соединена  с  рукоятью,  ярко
горит крупный, виртуозно ограненный камень. Я туповат  в  искусстве,  не
знаю течений, никогда не  собирал  альбомов  с  Дега,  но  когда  это  -
искусство, во мне что-то откликается само по себе и  тихонько  тинькает.
Сейчас внутренний голос твердил настойчиво, что этот меч -  бесценен,  в
нем изящества больше, чем во всем Кельнском соборе с Биг Беном в придачу
и яйцами Фаберже.
   Я  наконец  перевел  взгляд  на  щит,   дыхание   остановилось.   Щит
цельнометаллический, выпуклый, дивной стилизованной формы, как  если  бы
средневековый щит  делали  современные  дизайнеры  с  учетом  достижений
высоких  технологий.  В  середину  вделан  огромный,  но  почти  плоский
драгоценный камень, оправа из золота, эдакий выпуклый бортик  в  мизинец
толщиной, а края щита украшены великолепным, но сдержанным барельефом из
листьев. От золотой оправы вокруг камня отходят стилизованные лучи, тоже
из чистого золота.
   Мои пальцы задрожали от желания взять в руки меч, потрогать,  ощутить
рифленую поверхность рукояти в моей  ладони.  Потрогал  пальцем  лезвие,
очень  осторожно  коснулся  ногтем  острия,  на  ногте  сразу  появилась
полоска.
   Совершенно непроизвольно я попробовал  взять  меч  из  женской  руки,
взял, повертел в руке, любуясь... обомлел и обернулся. Женщина в прежней
позе, пальцы правой руки... разогнуты!
   Волосы зашевелились, и, вместо того, чтобы взять и щит,  я  торопливо
сунул меч рукоятью в ее пальцы.
   Она не пошевелилась,  не  повела  бровью,  но  пальцы  сомкнулись  на
рукояти. Я отчетливо видел, что тонкие женские пальцы стали  с  металлом
меча одним целым.
   Я отступил, сердце колотится, как если бы долго мчался через  лес  от
стаи волков, перепрыгивая через ямы и упавшие деревья.  Снизу  вроде  бы
крик, я прислушался, заорал в ответ. Крик повторился, уже  ближе,  я  со
своим мечом Арианта поспешил навстречу, сбежал по  лестнице,  на  втором
этаже встретил встревоженного Сигизмунда.
   - Сэр  Ричард,  -  сказал  он,  запыхавшись,  -  мы  уже  волноваться
начали...
   - Что случилось?
   - Внизу собрались, ждут, а вы исчезли. Когда Гунтер  сказал,  что  вы
ушли наверх, среди челяди начались перешептывания. Я тряхнул одного,  он
признался, что наверху неладно, там нечистая сила. Даже не от дьявола, а
вообще нечистая, изначально... туда многие поднимались  еще  при  старом
хозяине, но никто не спустился. Вы там никого не встречали?
   Он вглядывался с беспокойством, я покачал головой.
   - Я шел медленно, - признался с неохотой. - Такой  из  меня  ценитель
прекрасного,  понимаешь?  Чем  больше  колени  дрожат,  тем  охотнее   я
рассматриваю картины на  стенах.  Хотел  даже  вернуться,  чтобы  вам  с
Зигфридом рассказать, как ценю искусство...
   - Вот и хорошо, - с убеждением сказал он. - Не рискуйте зазря!
   Мы спускались к нижнему залу, я прислушивался к говору голосов внизу,
сказал с еще большей неохотой:
   -  Что  делать,  придется  все  пересмотреть  еще  сегодня.  Хоть   и
маловероятно, но вдруг где что прячется?
   - Там много тайн, - предостерег он.
   - Тайны разгадаем позже, - сообщил я.
   К моему удивлению, в нижнем зале  собралось  человек  сорок.  Из  них
челяди около трети, остальные - воины. Во время нашего вторжения  сидели
высоко в башнях, а пока спустились по длинной винтовой лестнице, их  уже
встретил Гунтер и сообщил, что власть поменялась, теперь они  служат  не
Злу, а Добру, но обещана прибавка  к  жалованью,  а  с  прибавкой  можно
служить, оказывается, и Добру.
   Я держался как можно более надменно, властно, смотрел свысока,  иначе
нельзя, здесь либо властвуешь, либо  тебя  властвуют,  а  равным  можешь
чувствовать себя только в  среде  рыцарей,  где  все  равны  хотя  бы  в
поведении. Встал  перед  ними  в  величественной  позе,  смотрел  поверх
склоненных в поклоне голов, нижнюю челюсть выпятил, как у бульдога с  не
правильным прикусом, заговорил медленно, веско, вколачивая каждое слово,
словно толстый гвоздь в мягкое дерево:
   - Вы все знаете, что сегодня ваш прежний хозяин отошел  в  мир  иной,
сейчас летит в сверкающей трубе... в звезды врезываясь. Впереди - звезды
белые, позади  -  красные...  вроде  бы  так,  если  эффект  Доплера  не
перепутал. Перед смертью он передал мне этот замок со всеми его землями,
фауной и флорой,  а  также  всей  экологией.  Править  буду  жестко,  но
справедливо. Вы все знаете, что девиз паладинов "За справедливость!",  а
я самый что ни есть паладин, и кто  усомнится,  того  велю  выпороть,  а
потом повесить. Есть вопросы?
   Последнее, пожалуй, было лишним, я же феодал, не прораб, но все равно
никто не пикнул, быстро растаяли по углам,  вообще  поисчезали.  Подошел
Гунтер, все такой же хмурый, на лице неприязнь, но, похоже, это  у  него
вообще морда лица такая, я ни при чем.
   - Ваша милость, - сказал он хмуро, - можете проверить, но нам в самом
деле уже полгода не  платили  жалованья.  И  кормят  так,  что  солдатам
приходится уходить тайком в деревню, чтобы украсть что-нибудь...
   Он кривился, морщился, понимает, мне слушать такое, что вилами в бок,
потому я подавил  понятное  раздражение,  ответил  ровным  голосом  отца
народа, а возможно, и нации:
   - Ты прав, слушать это никто не любит, потому спасибо,  что  все-таки
сказал. За всех. К счастью, у меня есть с собой кое-какие монетки... Так
что я расплачусь сегодня же, а потом что-то придумаем еще.
   Он послушно пошел за мной, я свистом подозвал  коня,  тот  бродил  по
двору и грыз, к ужасу конюхов,  камни.  Я  вытащил  из  седельной  сумки
несколько  монет.  Глаза  Гунтера  жадно  прикипели  к   золоту.   Кадык
задвигался, я с сочувствием подумал, что  хозяин  зря  держал  воинов  в
черном теле. Кто не кормит свою армию, кормит  чужую.  Набрал  бы  людей
больше, глядишь, мы не прорвали бы оборону...
   - Сколько у тебя человек?  -  спросил  я.  -  За  шесть  месяцев  это
сколько?.. Тебе доверяют, так что я выдам все тебе, а ты уж распределяй.
   Он  сосредоточенно  следил  за   моими   пальцами,   с   крестьянской
деловитостью проверил золото на зуб, посветлел лицом, сказал с чувством:
   - Здесь на полгода вперед! Люди за вас будут молиться!
   Я отмахнулся.
   - Не очень-то они здесь молятся, как погляжу. Ни одного распятия...
   Он запнулся, снова уставился на меня с  прежней  настороженностью.  Я
отмахнулся.
   - Ладно-ладно. Паладины  признают  молитву  делом,  а  языком  молоть
каждый может. Сбрешет, дорого не возьмет. Охраняйте замок,  чтобы  комар
не пролетел, это и есть ваша молитва.
   Он молча поклонился, как мне показалось, вполне искренне, удалился. Я
смотрел вслед, плечи расправлялись шире, а  нижняя  челюсть  выдвинулась
сама по  себе,  я  даже  не  старался  выглядеть  феодалом,  я  им  себя
чувствовал с большой охотой. Нет, хорошо все-таки быть этим самовластным
божком... Помню, один друг мне как-то признался: мол, хотя по  убеждению
я - демократ, но есть у  меня  заветная  мечта...  Хочу,  чтобы  однажды
кто-нибудь тихо вошел ко мне в комнату и ласково сказал: "Кушать подано,
барин!" И вот я этот самый барин. Да что там всего лишь барин -  феодал!
Все любят средневековье, все в мечтах хоть иногда да оказывались в  этом
мире. А почему, собственно, такая любовь к средневековью? Да потому, что
в этом мире нет  юристов.  И  нет  законов.  Все  по  понятиям,  все  по
неписаным канонам добра и зла. И что бы ты ни сделал, прекрасно  знаешь,
сделал добро или зло. И все знают. Здесь  нет  юридических  штучек,  нет
зачитывания прав человека, в которых если собьешься хоть на  букву,  уже
надо выпускать убийцу и насильника. Здесь прав  не  тот,  у  кого  круче
адвокат, а тот... кто прав! И  паладины  в  самом  деле  берут  на  себя
обязанности судьи,  прокурора,  адвоката  и  палача.  Здесь  не  пройдет
распространенная  в  моем  мире  дурь,  что  жизнь  подонка  и  человека
достойного - равноценны. У нас за  убийство  пьяного  бомжа  и  великого
ученого-подвижника, открывшего средство против  рака,  дадут  одинаковые
сроки, а здесь всякую  рвань  я  могу  без  суда  и  следствия  запросто
развешивать на деревьях или на крепостной стене. Просто по  определению.
Или для очищения рода людского, помогая эволюции  совершенствовать  наше
разношерстное племя.
   Сигизмунд и Зигфрид смотрели с ожиданием. Я не нашелся,  что  сказать
умное, предложил:
   - Давайте отыщем местечко, где перекусить... что-то есть восхотелось,
причуды у моего желудка, видите ли! За столом и пообщаемся.
   Зигфрид повернулся, звучно заорал:
   - Леция!.. Леция!
   Сухо  стуча  башмаками  на  деревянной  подошве,  прибежала   молодая
девушка, смазливенькая, расторопная, в меру  пугливая,  в  меру  бойкая,
страшилась нас,  троих  здоровых  мужчин,  но  бессознательно  старалась
делать вырез в платье пониже,  сиськи  повыше,  облизывала  и  без  того
влажные губы красным и быстрым, как огонек, язычком,  смотрела  черными,
блестящими глазами.
   - Леция, - прорычал Зигфрид, - трое мужчин проголодались,  а  ты  чем
занимаешься? Сейчас же накорми, а то съедим тебя!
   Она съежилась, но тут же улыбнулась, показывая, что  понимает  шутку.
Зигфрид повел нас за широкий стол в углу. Я сообразил, что это стол  для
челяди, но указывать не стал, зато ближе к кухне,  расселись,  прибежала
еще одна, бледная и пугливая  тень,  присланная  Лецией,  расставила  по
столу глиняные чаши. Двое челядинов принесли бочонок, в котором булькало
и  хлюпало  целое  море.  Зигфрид  сам  выбил  пробку,  поднял  бочонок,
выказывая силенку, и наполнил всем чаши, не расплескав ни капли.
   Вино скверное, обыкновенный перебродивший виноградный сок. К