, не видя  разницы!
Когда в облике человека, когда в облике  животного.  И  так  делали  все
боги... И так было во все времена, во все века, при  всех  религиях.  Но
пришло христианство и ни с того ни с сего объявило это Злом. Пороком!
   Анатолий хохотнул.
   - Хе, в дупу твое христианство! Произошел откат, как говорят  высоким
штилем, к исконным ценностям. Вон в США президентом избрали голубого.  А
госсекретарь - лесбиянка. Военный министр  не  скрывает,  даже  гордится
своей продвинутостью. В чем продвину-тость? Не знаешь? Дикий ты человек!
Совокупляется с двумя мастифами. Это такие большие собаки... И  они  его
тоже... э - э... совокупляют. Да и вообще, теперь, чтобы  стать  хотя  б
сенатором, надо  доказать,  что  не  видишь  разницы  между  устаревшими
понятиями добра и зла, зато свято соблюдаешь статьи  конституции  США  и
прекрасно знаешь юриспруденцию.
   Борис сказал с достоинством:
   - Да, наконец-то  становимся  цивилизованным  миром.  Уход  от  этого
феодализма... я имею в виду не только христианство, но  ислам,  буддизм,
вообще любую религию!.. Это мракобесие, простите за вычурное слово.  Нет
бога, нет дьявола, нет посмертного наказания  за  грехи  в  этой  жизни.
Может быть, в средневековье это было нужно, даже необходимо,  но  смешно
просвещенного человека,  что  полдня  проводит  за  компьютером,  пугать
озерами  кипящей  смолы  и  котлами,  где  сидят   грешники,   а   черти
подкладывают в огонь дровишки.
   - А раз нет бога, - сказал Анатолий насмешливо, - то  гуляй,  Вася!..
Воруй, прелюбодействуй, лги, режь...
   Борис возразил очень серьезно:
   - А вот для этого и существует юриспруденция. И разветвленная система
охраны порядка. И неотвратимость наказания, что поддерживается  огромной
армией  полиции  и  прочих  карательных  органов.  Нельзя  надеяться  на
собственную оценку вины! А то один  готов  повеситься  за  украденную  в
детстве конфету, а другой и резню в детском садике сочтет  лишь  веселым
отдыхом. А в законе права и обязанности для всех едины, что  единственно
честно  и  справедливо.  Так  что  ты  не  прав,  Толя.   Прелюбодейство
узаконено, ибо в нем нет ничего опасного, это все выдумки средневекового
христианства. Ложь...  ну,  это  по  обстоятельствам,  есть  ложь  и  во
спасение, праведная ложь,  а  вот  насчет  воровства  и  резни  нынешняя
система охраны порядка срабатывает лучше, чем заповеди  "Не  укради,  не
убий". Согласен?
   Анатолий пожал плечами.
   - Я что, по-твоему, за феодализм? Это  я  так  просто...  Слишком  уж
жестко ты отстаиваешь свое кредо. Нагло даже.
   - А я вообще наглый, - сообщил Борис. - Дима, ты чего  молчишь?  Весь
вечер как в воду опущенный! Алина посмотрела на меня оценивающе.
   - Придется мне им заняться, - заявила, едва  не  позевывая.  -  Кровь
разогнать... или хотя бы качнуть с места на место.  А  то  от  застойных
явлений всякие умные мысли появляются, а от них голова болит.
   Я в самом деле чувствовал  себя,  как  будто  из  меня  вынули  некий
стержень,  кости  истончились,  плечи  обвисают,  а  мясо  сползает  под
действием гравитации.
   - Да, - произнесли мои губы. - Нет никакого Добра.  Нет  Зла.  Ничего
нет! Борис вскинул брови.
   - Дима, ты чего? У тебя того...  кризис?  Могу  подсказать  неплохого
психоаналитика. Начинающий, так что  берет  недорого,  но  -  талантлив,
пойдет далеко! А пока вруби музыку погромче,  включи  телевизор,  а  сам
засядь  за  стрелялку.  И  телефон  не  отключай.  Пусть  тебе   звонят,
отвлекают...
   - От чего? - спросил я.
   - От всего, - ответил он твердо и посмотрел в  глаза  прямо.  -  Живи
просто, ни о чем не думай. Только  ни  о  чем  не  думай!  Как  все.  Не
задумывайся. Просто живи. Как прекрасен этот мир, посмотри...
   Они  пробыли  недолго,  ведь  мы  просто   возвращались   с   тусовки
видеоконференщиков, ко мне заскочили по  дороге  отлить,  а  потом,  как
водится, по рюмочке еще и еще, за комп смотреть новые проги,  перелапали
новые сидюки с фильмами, то да се, и так до часу ночи...
   Хохоча, ловили на площадке лифт, как такси.  В  нашем  доме  их  два:
малый и большой. Я вынес Алине одежду,  опять  вышла  голая,  она  такое
проделывает даже абсолютно трезвая, к великому удовольствию  курящих  на
лестничной площадке соседей. Дверцы распахнулись, все вломились,  как  в
последнюю электричку, а я потащился обратно.
   Спать, сказал я себе. Сова не сова,  но  утром  даже  у  совы  голова
свежее, а тонус выше. Долго чистил зубы, рассматривал  себя  в  зеркале,
такого красивого, умного, сильного...  Но  только  гады  этого  даже  не
замечают, это только я пока вижу ясно, а они все как слепые. Снял  часы,
чтобы помыть руки. Горячая струя воды приятно обожгла пальцы.
   Перед сном вышел на балкон. Обычно взгляд падает под  тем  же  углом,
как и на книгу или на экран ноутбука, но сейчас что-то заставило задрать
голову. Звездное небо нависало четкое, непривычно яркое. Я  поймал  себя
на мысли, что смотрю на небо... чуть ли не впервые. Вот  так  смотрел  в
самом раннем детстве, потом узнал, что оттуда никто палкой по голове  не
стукнет, и перестал  обращать  на  этот  привычный  купол  внимание.  Не
смотрим же на потолок квартиры...
   Второй раз о небе вспомнил в старших классах школы. Был такой предмет
- астрономия, но не профильный, можно было сдавать всерьез, а можно и не
обращать внимания, и я, конечно же, как и все дети перестройки,  обращал
внимание лишь на то, что может пригодиться в реальной жизни.
   От звезд какая польза, они ж за сотни и тысячи парсеков, а  парсек  -
это такая жуть, что, когда я однажды пытался вообразить, прошиб холодный
пот посреди жаркого майского дня.  И,  конечно  же,  больше  никогда  не
поднимал глаза к небу, как и миллионы москвичей, что смотрят только  под
ноги и по сторонам, чтобы не упустить призрачный шанс стать миллионером.
   Одна из звездочек ехидно  подмигнула.  Присмотревшись,  заметил,  что
мерцают и другие, какое-то явление в атмосфере, на  самом  деле  звезды,
конечно же, не мерцают. А если посмотреть в телескоп, то кажутся намного
меньше, чем простым глазом. И чем телескоп мощнее, тем звездочки мельче.
   Я ощутил, как в спину дохнуло предостерегающим  холодком.  Сейчас  бы
уронить взор с бесполезного неба, но я смотрел, смотрел. Очень  медленно
в сознание заползало странное ощущение огромности. Холодок растекался по
телу, леденил затылок.
   А ведь в парсеке, мелькнула неожиданная мысль, чертова уйма миллионов
и  миллионов  километров.  Ни  на  какой   ракете   не   доберешься.   И
никогда-никогда человек так далеко не побывает. И все эти  надежды,  что
когда-то будем ходить под зеленым или синим солнцем, - сказочки,  как  и
надежды на полет в сверкающей трубе, через которую снова вылетим в такой
же по сути мир, только покрасивше и побогаче, где все  умнее,  толще,  а
женщины еще сговорчивее и сиськи у них еще больше.
   Холодок  распространился  уже  по  всему  телу,   начал   пробираться
вовнутрь. Но я, человек эпохи, когда главными словами стали "побалдеть",
"расслабиться", "оттянуться", то есть избегать всяких усилий, ибо усилия
- всегда дискомфорт, на этот раз не  увильнул.  Самому  показалось,  что
расковыриваю старую рану - откуда у меня раны? - но со странным усердием
смотрел в звездное небо, пытался представить эти жуткие просторы.
   И лишь когда под черепом образовалась глыба льда, а в  глазах  начали
замерзать слезы, я уронил взгляд.  Зачем-то  вытянул  руку.  Никогда  не
рассматривал  свои  пальцы  так  внимательно  и  заботливо.  Даже  когда
прищемил дверью,  когда  натер  кровавые  мозоли  веслами  или  когда...
вспоминай-вспоминай,  прокричал  внутри  испуганный  голос,  только   не
поднимай взгляд к небу!
   На коже редкие волоски, рудимент,  уже  не  греют,  как  грели  диких
предков.  Сама  кожа  неплотная,  слабая,  охотно  передавшая   защитные
свойства одежде, мазям, кремам, дезодорантам. Под  кожей  красное  мясо.
Вообще-то не красное, красным становится из-за  крохотных  трубочек,  по
ним  носятся  миллиарды  красных  кровяных  телец.  Кажется,  их   зовут
эритроцитами. Есть еще и лейкоциты, это бледные  амебы,  санитары  моего
леса,  ходят  самостоятельно,  даже  против  потока  крови,   уничтожают
чужаков, что сумели пробиться в организм через кожу  и  защитные  кремы.
Все это, эритроциты и  лейкоциты,  а  также  всякие  другие  ткани,  все
состоит из ДНК, или дрозофил... нет, хромосом, их видел на фото в разных
журналах, эти ДНК, или просто молекулы, в свою очередь из атомов...
   Дальше стало намного труднее: череп разогрелся, лед таял,  но  пар  в
свою  очередь  грозил  взорвать  черепную  коробку.  Я  упорно  напрягал
внутреннее зрение, молекулы увеличивались,  становились  огромными,  как
планеты, распадались на куски, а те разлетались на атомные ядра... Здесь
меня тряхнула непонятная судорога страха, но я, сцепив зубы,  озлобленно
представил себе эти атомы, а потом и вовсе увеличил один из них и  пошел
углубляться  вовнутрь...  Здесь  уже  полная  чернота,  пустота,   целая
вселенная пустоты, а где-то в самом центре висит крохотное атомное ядро,
а вокруг него носятся... или вибрируют... элементарные частицы.
   Судорога страха повторилась и пронзила с такой силой, что я вскрикнул
от боли, но из непонятного упрямства все еще  держал  внутренним  взором
этот страшный мир. И вдруг пришло понимание, что и сам я,  такой  умный,
сложный и замечательный, состою из пустоты, где на  огромном  расстоянии
один от другого  висят  в  этой  пустоте,  вакууме,  вот  эти  крохотные
комочки. На таком расстоянии, что от одного до другого  намного  дальше,
чем от комара  на  Спасской  башне  до  комара  на  крыше  нью-йоркского
небоскреба. Но между комарами хотя бы воздух, а внутри  меня  -  вакуум,
абсолютнейшая пустота,  ничто...  И  весь  я  фактически  -  ничто,  ибо
частички  "чего-то"  занимают  абсолютно   ничтожнейшую   часть   пустой
вселенной, коей являюсь я.
   Я услышал хриплый животный крик. Это я, я осознал, кто я есть, что я,
из чего состою, и  это  все  в  дикой  панике  забарахталось,  завопило,
забилось, но с еще большим ужасом я ощутил, что  меня  несут  и  швыряют
силовые поля космического масштаба, в  леденящей  пустоте  взблескивает,
это проносятся не то фотоны, не то галактики и метагалактики, а потом  я
и вовсе завис в черной пустоте, в ничто, а  вокруг  меня  ледяной  мрак,
страшнее не придумать, здесь минус 273 по  Цельсию,  но  я  не  чувствую
холода, ибо то холод с точки зрения  теплокровных  млекопитающих,  а  на
самом деле это не холод вовсе, это покой, это - ничто.
   Я висел в полной тьме. Я знал, что у меня нет ни рук, ни ног,  вообще
нет тела, ибо все из мяса и костей, а те из молекул, атомов, кварков,  а
на самом деле из... вот этой пустоты.  И  что  меня  нет  вовсе.  А  эти
крохотные дрожащие точки атомных ядер - вовсе не я, потому что из  таких
же точно - камни, звезды, силовые поля, сам вакуум.
   Сознание гасло медленно, но неотвратимо, как гаснет свеча, как гаснет
жизнь умирающей от старости собаки. Исчезли ощущения, ибо все это  ложь,
в этом подлинном мире не может быть ощущений, исчезли страдания и боль -
атомы не страдают, значит, не страдает и существо из атомов...  исчезала
сама мысль, пропало ощущение моего "я".
   И в самый  последний  миг,  когда  гасла  эта  последняя  искорка,  я
взмолился мысленно: но должно же быть нечто, что не дает нам  умереть  в
тоске и безысходности? Ведь живем же? Неужели все это - обман? Не  верю,
что это обман! Не верю.
   Не верю!

Глава 2

   Целую вечность мир был кроваво-красным. Затем в  середине  проступило
почти оранжевое пятно, наметились туманные багровые волокна, протянулись
от края мира и до края. Я попробовал шевельнуть  головой,  и  мир  снова
стал красным, почти багровым. Я  наконец  сообразил,  что  сейчас  день,
солнце просвечивает мои веки, как масляную бумагу китайского фонарика.
   Чтобы  открыть  глаза,  я  сделал  усилие,  будто   поднимал   ворота
"ракушки". Солнце с готовностью обожгло щеку и ухо.
   Бескрайнее поле со скошенной травой... или пшеницей,  кто  ее  знает,
какая она с виду. Высокие копны или скирды, похожие на  сверкающие  кучи
золотого песка, на самом дальнем краю поля, почти у темнеющего леса, два
человека с косами в руках, несмотря на жару,  мерно  размахивают  своими
кривыми железками. Остальные, как и я, лежат в тени, дремлют, пережидают
зной. В двух шагах от меня крепкий, хотя и мелковатый  молодой  парняга.
Открытое  доброе  лицо,  волосы  русые,  крупные  черты  лица.   Рубашка
распахнута на груди, парень в тени, однако ноги уже на солнцепеке,  тень
уходит, скоро припечет так, что парень задымится, если не проснется и не
убежит раньше.
   Я скосил глаза в другую сторону. Такое же поле, мы почти  в  середине
мироздания. Домики за изгородью, важные  гуси  идут  на  водопой  или  с
водопоя, доносится приглушенный гогот. Далекий  рев  скота.  Щелкнуло  -
забавляется пастух.
   Когда-то нас посылали с первого курса в колхоз на уборку  урожая,  но
новинка не прижилась, слишком попахивала старыми временами, и потому  мы
две недели пили парное молоко, забавлялись с молодыми доярками,  дрались
с деревенскими парнями, а потом уехали, познавшие жизнь в деревне.
   Я лежал неподвижно, а в голове вертелись мысли: как я  сюда  попал  и
что  со  мной.  Похоже,  своими  мыслями  -  только  не  вспоминать,  не
вспоминать,  уже  и  так  холодок  пошел  -  довел  себя  до  временного
помешательства. Наверное, лечили трудотерапией  на  природе,  но  сейчас
наконец-то пришел в себя. Что со мной было, лучше не вспоминать  и  фото
не спрашивать. Возможно, сидел в смирительной  рубашке,  вопил  истошно,
перекосив рожу, губы в пене, гадил под себя и бросался головой на стены.
   Мысли неторопливые, но без усилий  и  задержек.  Все-таки  я  продукт
своего времени, когда  уже  ничему  не  удивляются,  всему  готовы  дать
объяснение, все  принять,  все  признать,  со  всем  согласиться.  Найти
консенсус, как говорят. И  вот  сейчас  я  готов  со  всем  согласиться,
подписать необходимые бумаги, получить обратно свою одежду и  деньги  на
электричку до Москвы.
   Солнечная половина мира наползла  на  парня  выше,  разделив  на  две
равные половины: нижняя, вопреки Фрейду, на жарком солнце, а  верхняя  -
напротив, в тени. Он замычал, не открывая глаз, зачмокал, загреб  что-то
невидимое и потащил его или  ее  в  район  развилки  весьма  характерным
жестом, что понятно, мне тоже на солнцепеке обычно снятся бабы.
   Он  открыл  глаза,  удивительно  чистые,  светло-голубые,  сощурился.
Толстые губы раздвинулись в улыбке.
   - Эй, а ты откуда взялся?
   Я промолчал, отвечать что-то рискованно, обязательно  попадешь  не  в
струю, вместо ответа я потянулся, зевнул, изображая сонного увальня, что
еще не пришел в себя.
   В глазах парня росло удивление.  Он  окинул  меня  с  головы  до  ног
взглядом, сказал протяжно:
   - Из дальних краев бредешь... У нас сроду не видели такой одежки!
   Я  невольно  скосил  глаза  на  свою  одежду.  Привычные  мои  джинсы
люберецкой фабрики с лейблом "сделано там-то  за  океаном",  простенькая
безрукавка... Ступни торчат босые, я  ж  сбросил  тапочки,  когда  пошел
чистить перед сном зубы. Впрочем, что мне сейчас шлепанцы...
   Молчать дальше стало как-то даже опасно. Я сказал так же протяжно:
   - Да. Из дальних.
   - Меня зовут Хоган, - сказал парень. - Надо  успеть  сено  сложить  в
стог, а то ведунья обещает через два дня ливни  на  целую  неделю.  Хоть
церковь их всех - на костры, но, сам знаешь, насчет  погоды  они  обычно
угадывают...
   Он засмеялся заговорщицки, я улыбнулся, мол, все мы тайком что-то  да
нарушаем. Надо было как-то назваться, и я сказал:
   - Меня зовут Дик. И  в  чате,  и  на  форумах.  Парень  крепко  сбит,
мускулистый, похожий на  боксера-мухача.  Рубашка  из  грубого  полотна,
такое раньше шло на мешковину, брюки и того проще, а подпоясан веревкой.
Короткой веревкой. На такой повеситься не удастся, а удавить себя, держа
за концы, никто не сумеет.
   -  Привет,  Дик,  -  сказал  он  просто.  -  Если  тебе  надо  где-то
переночевать, то у нас просторный дом. Только помоги мне с этим  стогом,
а то Велган, братишка,  потихоньку  смылся,  пока  я  спал...  По  бабам
научился ходить, молокосос!
   Он поднялся, я еще лежал, но уже видел, что этот Хоган почти на целую
голову ниже меня, крепкий, здоровый парень, кровь с молоком,  сильный  и
белозубый. Психов я представлял совсем другими. Это я куда больше на них
похож со своей интеллигентной внешностью.
   Хоган подхватил вилы, сноровисто полез на стог. Другие такие же  вилы
лежат в двух шагах  от  стога,  явно  остались  от  молокососа  Велгана,
знатока баб. Еще оглобля, рассохшееся тележное колесо, дорожный мешок...
Странное колесо. Без спиц, сплошной круг с дыркой посредине... Дальше  -
свезенные поближе к стогу мелкие копенки, это из них складывают огромные
скирды.
   - Подавай, Дик! - крикнул парень, который Хоган, весело с вершины.  -
Надо управиться до вечера.
   Я замедленно взял вилы. Солнце жжет плечи, на голову  сыпятся  клочья
травы из-под сапог краснощекого парня. Я  неумело  поддел  остриями  вил
копенку, она тут же рассыпалась. Хоган захохотал, но беззлобно, я еще не
отошел от сладкой дремы, все из рук валится.
   Мимо меня пролетела, хищно распластав рукава,  пропотевшая  на  спине
рубашка. Ага, Хоган подставил солнцу белые как молоко  плечи.  Наверное,
он все еще лечится. Я наконец зачерпнул порцию травы на вилы, с  усилием
зашвырнул наверх. Тупые концы вил достали  Хогана  в  сапог,  но  сверху
вопль почему-то не прозвучал. Я отступил на шаг и задрал голову. Хоган с
вершины стога завороженно смотрел вдаль.
   - Дик, - проговорил он с великим изумлением, - Дик... там погоня?
   От дороги в нашу  сторону  несся,  как  огромная  птица  над  землей,
сверкающий всадник на белом коне.
   На той стороне поля темнел клином лес, если  беглец  успеет,  там  не
найти, но беглец не успеет: его догоняют пятеро мужчин на крупных темных
конях. В их руках я рассмотрел  с  похолодевшим  сердцем  узкие  полоски
железа.
   Беглец на миг приподнял голову. Ветер злорадно сорвал с него головной
платок. Ослепленный, я увидел блеснувший солнечный свет. Длинные золотые
волосы заструились по ветру. И  у  меня  похолодело  сердце:  по  синему
чистому небу несется, догоняя всадницу, еще и огромная  страшная  птица!
Нет, у этого крылатого зверя кожистые крылья,  как  у  огромной  летучей
мыши, и мохнатая голова  с  жутко  распахнутой  пастью.  Крылатый  зверь
выдвинул прижатые к брюху лапы, разжал когти.
   Легкий конь всадницы промчался от стога в трех шагах. На меня пахнуло
конским потом, по ноге ударил комок сухой земли, выброшенный копытом.  Я
судорожно оглянулся. В красочных снах я летаю или дерусь  с  чудовищами,
иногда догадываюсь, что все снится, но, когда я наяву, никогда не придет
в голову, что это сон. Во сне не бывает такой резкости в деталях,  такой
четкости, а здесь даже вот на рукаве, кипит, опадая, клочок пены с морды
промчавшегося коня...
   Крылатый зверь быстро снижался. Я отчетливо  видел  торчащие  волоски
вокруг оскаленной пасти, неровные острые зубы, родимое  пятно  на  левой
ноздре. Чуть отстав, несутся со  скоростью  курьерского  поезда  тяжелые
кони погони. Громадный  жеребец  переднего  всадника  свирепо  раздувает
ноздри, словно и не конь вовсе, а дракон, глаза как  горящие  уголья,  а
всадник люто скалит зубы, похожие  на  зубы  летящего  над  их  головами
зверя.
   Сердце мое билось так, что едва не выламывало  ребра.  Вот  я  здесь,
полусумасшедший,  попавший  в  этот  мир,   перепуганный   и   почему-то
оскорбленный, и мне надо... Над головой промелькнула черная тень, обдало
зловонием, уши резанул жуткий  визг.  Руки  тряхнуло,  вилы  вырвало  из
пальцев и унесло.
   Я быстро подхватил с земли оглоблю. На солнце блеснуло железо