ко
узкий, как у щуки, подбородок и плотно сжатые тонкие губы.
   - А что, - спросил я, стараясь завязать беседу,  -  у  отца  Иезекиля
какие-то особенные книги?
   Теодор вел через двор наискось  быстро,  мелкими  шажками,  горбился,
словно свет солнца пригибал к земле.  Голос  из-под  капюшона  прозвучал
зло:
   - Когда сжигали старые книги, оставшиеся  от  нечестивых  времен,  он
уволок иные к себе в келью. Его порицали, он каялся,  но  упорствовал  в
своем нечестивом заблуждении. Отец-настоятель наложил на него  епитимью,
велел носить вериги, но и тогда Иезекиль... Наверное, он уже был одержим
бесом!
   На той стороне двора указал на узкую дверь в каменной стене,  за  ней
открылась  такая  же  узкая  лестница  с   каменными   ступеньками.   Мы
поднимались долго, я сказал, чтобы не молчать:
   -  А  зачем  так  высоко?  Я  думал,  святая   церковь   предпочитает
закапываться вглубь.
   - Еретик, - процедил отец Теодор с  ненавистью.  -  Мы  на  церковном
совете лишили его сана за богомерзкие чтения! За кощунственные слова...
   - Какие?
   - Он смел утверждать, что звезды, которые не что иное, как серебряные
гвоздики, которыми  укреплена  небесная  твердь,  на  самом  деле...  Он
смел...
   От негодования он захлебнулся, остановился.  Рука  его,  упершаяся  в
стену,  крупно  дрожала.  Я  молчал,  но  сердце  от  волнения  едва  не
выпрыгивало. Отец Теодор наконец совладал с собой,  мы  кое-как  одолели
последние ступени. По - моему, мы уже на той высоте, что впору магам,  а
не церковникам, ибо только маги обожают торчать в самых высоких башнях.

Глава 25

   Дорогу  преграждала  дверь,  старая,  массивная,  из  такого  темного
дерева, что истлеет не раньше, чем через тысячи лет, а все  жуки-короеды
обломают зубы. Отец Теодор  постучал,  прислушался,  постучал  снова.  Я
почему-то вспомнил свою улицу, жаркий день, запах разогретого  асфальта,
когда  под  ногами  прогибается  темная   поверхность   с   вкрапленными
камешками.
   Запах асфальта!  Я  потянул  ноздрями.  И  запах  серы.  Отец  Теодор
отпрыгнул, перекрестился, перекрестил дверь и  быстро-быстро  забормотал
по-латыни. В щель из-под двери ясно тянуло горячей серой и расплавленной
смолой.
   - Там силы ада, - простонал священник. - Что он делает? Что делает?
   - Может, - сказал я, - вызвать других священников?
   - Не успеем! - вскрикнул он в отчаянии; - А его надо спасать!
   Я торопливо снял с пояса молот, отступил на пару шагов. Метать  снизу
вверх не очень удобно, но сердце мое колотится часто, адреналина в крови
полно, и молот вырвался из моей ладони, как скала из мощной  катапульты.
Теодор отшатнулся, едва не покатился по ступенькам.
   Молот с грохотом ударил в середину двери. Страшный треск,  лязг,  это
вылетели металлические скобы, обломки дерева брызнули  во  все  стороны,
как стая вспугнутых бабочек. Открылся вид в комнату,  где  на  полках  в
самом деле стояло штук пять толстых  книг.  В  нос  ударил  запах  серы,
горящей смолы и паленой шерсти. В полутьме кельи жуткая  тварь,  похожая
на вынутый из горна кузнеца огромный раскаленный слиток железа, медленно
надвигалась на маленького, сморщенного человека в  сутане.  Тот  жалобно
вопил, слабо отталкивался. Я увидел бледное лицо, выпученные в  смертном
страхе глаза. Демон протянул руку, указательный  палец  с  длинным,  как
нож, острием коснулся груди человека. Вспыхнуло - дымок,  запах  горелой
плоти стал сильнее.
   Мой язык прилип к  гортани.  Отец  Теодор,  напротив,  обогнал  меня,
вбежал в комнату и, налившись праведным гневом, вскрикнул:
   - Изыди!
   Демон оглянулся, я отважно сделал шажок назад. В самом деле  отважно,
ибо панически хотелось с поросячьим визгом унестись сломя голову.  Морда
широкая, надбровные дуги выдвинуты, как  навесы  из  красного  камня,  в
глазах плещется расплавленный до оранжевого цвета металл, нос расплющен,
а пасть вытянута, как у гиббона, клыки не помещаются, торчат  из  пасти,
словно у дикого кабана.
   Мне показалось, что демон скажет что-то вроде  "не  изыду!",  но  тот
лишь взревел. Комната задрожала, со стен посыпалась посуда. Человечек  в
сутане закричал по-заячьи, закрыл голову обеими руками.
   Отец  Теодор  сорвал  с  пояса  крест,  выставил,  будто  щит.  Демон
заколебался, отец Теодор отважно, до  полного  идиотизма  попер  вперед.
Демон сделал шаг назад, я закричал:
   - Погоди! Дай я его...
   Дрожащие пальцы наконец совладали с молотом. Я  метнул,  молот  жутко
тяжел, я проследил взглядом, как он пролетел, едва не угодив  священнику
в затылок, ударил демона в колено и... рухнул на пол.  Демон  вообще  не
заметил удара, который должен был его повергнуть, с дикой злобой смотрел
на священника. Пурпурный цвет начал превращаться в багровый, руки и ноги
вообще стали серыми, словно остыли раньше, только  голова  и  грудь  еще
оставались раскаленными.
   - Смертные! - прогремел страшный голос, от которого у меня помутилось
в черепе. - Ваш час не настал, но, если не  уберетесь  из-под  ног,  мой
властелин не будет против, если притащу с собой и вас, черви!
   Священник вскинул крест выше. Он с усилием сделал еще шаг,  но  демон
не отступил, и они оказались друг против друга на  расстоянии  вытянутой
руки. Оба с ненавистью смотрели друг на друга.
   Я быстро повернулся к отцу Иезекилю.
   - Ты раскаиваешься?
   -  Да-да!  -  прокричал  он,  весь  в  смертном  страхе.  -  Я  лгал,
прелюбодействовал, учинял ворожбу и сатанинские действа...
   - Он раскаивается! - крикнул я демону. - Ты не смеешь взять его душу,
какой бы черной она ни была...
   Отец Теодор быстро повернул голову  ко  мне,  воскликнул  с  болью  и
отчаянием:
   - Смеет! И возьмет! Но он не имеет права торопиться! Лишь господь дал
нам душу, он ее и вынимает. А уж куда ее потом...
   Иезекиль, минуя меня, рухнул перед отцом Теодором  на  колени.  Слезы
хлынули двумя мутными ручьями.
   - Раскаиваюсь! - закричал он. - Гордыня меня погубила!  Гордыня  и...
женщина! Я делал все, чтобы возвыситься. Я читал  богомерзкие  книги,  я
летал на тайные встречи колдунов, творил черные  мессы,  губил  невинных
младенцев и наслаждался криками жертв. Господи, я был чудовищем!  Накажи
меня, но прими мое раскаяние, прими мои слезы...
   Он захлебнулся словами. Глаза остекленели, пальцы с  треском  рванули
на груди ткань. Лицо стало синюшного цвета.
   Я  видел,   как   из   поникшего   тела   выметнулось   нечто   вроде
отвратительного черного нетопыря с красными, как угольки, глазами.  Отец
Теодор отшатнулся в омерзении, а демон на лету  сграбастал  эту  летучую
мышь громадной пятерней. Черная душа с жутким писком утонула  в  кулаке.
Мохнатая голова с оскаленной пастью торчала сверху, да  высунулись  лапы
внизу.
   - Теперь мой! - закричал демон победно.
   - Твой, - ответил отец Теодор скорбно. - Теперь твой.
   Полыхнул огонь, мы отшатнулись.  Демон  исчез,  в  помещении  остался
запах  серы  и   паленой   смолы.   Бездыханное   тело   отца   Иезекиля
распростерлось под стеной. Лицо оставалось синюшным,  но  в  глазах  нет
ужаса.  Даже  некое  злорадство,  словно  в   последний   момент   успел
затормозить и не сорвался на предельной скорости в бездонную пропасть, а
просто вмазался в придорожный столб.
   Отец Теодор повернулся ко мне. В глазах печаль, на  кротком  лице  ни
следа праведного гнева. Божья овца в  лаптях,  ничего  больше.  Голубок,
символ мира.
   - Пусть господь будет милосерден к его душе, - произнес  он  тихо.  -
Все же он признался в своих грехах, покаялся...
   - И что, получил прощение? - спросил я саркастически.
   - Нет, но теперь у него есть надежда.
   - На что?
   Он в недоумении взглянул на меня.
   - На прощение в будущем, сын мой. Из каких бездн ты, если  не  знаешь
таких истин? Теперь он не осужден на муки  вечные,  как  нераскаявшиеся.
Всего-то пробудет в смертных муках до второго пришествия господа  нашего
Иисуса...
   Он благочестиво перекрестился. Я склонил голову  и  сделал  вид,  что
шепчу молитву. Это "всего-то" может затянуться. Приход Иисуса  и  начало
Страшного суда намечали сперва на 666 год, потом на 1000-й, на 1666-й, а
сейчас вот и 2000-й одолели, какие только  катастрофы  не  ожидали,  как
только теологи не изощрялись, а ни фига не стряслось, даже обидно, и  до
Страшного суда  еще,  как  таракану  из  моей  квартиры  до  Крабовидной
туманности.
   - Но колдуна мы потеряли, - обронил я печально.  -  То  бишь  ученого
отца Иезекиля.
   - Колдуна, - согласился он со вздохом. - Увы, уже колдуна.
   - Жаль.
   - Хорошо, -  возразил  он  серьезно.  -  Представляешь,  чему  бы  он
научил?
   Я посмотрел на него, вздохнул и отвел глаза. Похоже, он не  знаком  с
философией моего времени, что нет плохих или хороших  инструментов,  все
зависит от рук, которые ими пользуются.
   Правда, в это определение не влезает генетика.
   Монахи помогли  починить  телегу,  настоятель  распорядился  заменить
волов. Они показались мне мельче, но мускулистее, живее. И нагуляннее, в
то время как у наших  ребра  выпирали  из-под  сухой  кожи,  как  планки
штакетника. Коней тоже осмотрели,  перековали,  помогли  отремонтировать
упряжь. Мое мнение о монахах резко изменилось.  Раньше  полагал  наивно,
что это лодыри на дармовых хлебах, но здесь это скорее колхоз с  крепким
уставом  и  моральным  кодексом  строителя  коммунизма,   а   во   главе
авторитарный вождь. Монахи сами строили эту чудовищную крепость, скромно
назвав монастырем, сами несут охрану, а теперь уже и почти единственные,
кто вполне профессионально сражается с вторгнувшимися войсками Тьмы.
   Ланзерот переговорил с Бернардом,  оба  поглядывали  в  мою  сторону.
Ланзерот ушел к повозке, а Бернард подозвал меня повелительным жестом:
   - Дик, иди-ка сюда. Ты уже был в церкви?
   - Я общался с отцом-настоятелем, - поспешно сообщил я. -  И  с  отцом
Теодором.
   Он поморщился, хотя в глазах промелькнуло удивление.
   - Тебя допустили к настоятелю? Я слышал, он очень стар. И  уже  ни  с
кем не говорит... Впрочем, я о другом. Когда ты был на исповеди?
   Я ощутил недоброе, попробовал отшутиться:
   - Каждый день я тебе в чем-то да исповедуюсь.
   - Ясно. Хорошо, пойдем.
   Я двинулся за ним следом, ибо когда Бернард говорит таким  тоном,  то
его послушают и Ланзерот с принцессой.
   Отдельной церкви, как я понял, здесь нет, церковь - что-то вроде избы
- читальни для  простого  люда,  где  проводятся  агитки  и  разъяснения
политики господа бога, а монастырь - это уже элитарный  универ.  Бернард
провел меня через ряд комнат в среднего размера зал с высокими  сводами.
Окна  стрельчатые,  с  цветными  витражными  стеклами.  На  пол   падают
красно-синие тени, в зале десяток грубых лавок с  простыми  спинками  из
струганых досок, а под противоположной стеной стол, накрытый  скатертью.
Концы свисают  до  самого  пола,  и  кажется,  что  накрыт  не  стол,  а
квадратная гранитная плита.
   Спиной к нам у стола на коленях  застыл  человек  в  сутане.  Бернард
сделал знак остановиться, сам тоже замер. В мою сторону коротко  оскалил
зубы, мол, что если помешаю общению человека с  богом,  он  меня  удавит
своими руками. Он, Бернард, удавит, не  бог,  тот  чересчур  милосерден,
потому и пришлось создать инквизицию.
   Священник  молился  очень  долго.  Я  потерял  терпение,  но  молчал,
смирился. Ноги застыли, превратились в колоды. Сесть не осмелился, да  и
негде поблизости, а возвращаться в зал далеко.
   Наконец священник поднял голову, но не повернулся к нам,  пребывал  в
странном оцепенении. Бернард кашлянул, сказал негромко:
   - Святой отец, нельзя ли узнать...
   Он почтительно умолк. Священник вздрогнул, а  когда  обратил  лицо  в
нашу сторону, вздрогнули мы с Бернардом.  Лицо  священника  стало  белее
мела, в глазах полыхнул безумный ужас.
   - Изыди! - прохрипел священник. - Уйди! Именем господа, исчезни!
   Кожи коснулось дуновение холодного,  свежего  ветерка,  Бернард  чуть
вздрогнул, его взгляд метался от священника ко мне и обратно.
   - Падре, вы это кому?
   - Изыди! - выкрикнул священник с мукой. - Ты явился за моей душой? Но
господь милостив, за свои  прегрешения  я  заплачу  любую  цену,  святые
ангелы меня оградят.
   - Святой отец!
   - Я порвал с отцом Иезекилем, - продолжал священник бессвязно, -  как
только увидел, что безумная жажда знаний губит душу. Я  сам  наложил  на
себя епитимью...
   - Бернард, - сказал я, - это он меня испугался. Только я, правда,  не
понимаю.
   - Изыди! - возопил священник. Он держал перед собой  огромный  крест,
заслоняясь, как щитом. - Во имя господа!.. Изыди!!!
   Я отступил, сказал Бернарду негромко:
   - Пойдем отсюда. Ты видишь, я на него как действую.
   На залитом солнцем дворе оба ощутили себя словно бы в безопасности. Я
направился к лошадям, Бернард вдруг сказал:
   - Погоди. Ты сам сказал, что это ты на него действуешь.
   - Сказал.
   - Подожди здесь. Попробую без тебя. Он почти бегом вернулся  обратно,
хлопнула дверь, исчез. Я вошел в  конюшню  -  и  здесь  монахи  молодцы,
чисто, как в операционной, кони здоровые, выглядят бодро, от скуки  едва
не разносят стойла, сила играет. Я погладил одного по  вытянутому  носу,
рука не дрожала, хотя, если честно, внутри  у  меня  все  тряслось,  как
овечий хвост. Да, я пришел из мира, где церковь, так сказать,  отделена.
Кто хочет, ходит к этим шаманам и целует попам немытые руки,  а  кто  не
хочет, тот вообще не вспоминает о таком анахронизме, как  религия.  Есть
чудаки, что строят капища и поклоняются древним богам,  есть  поклонники
дьявола - все это игры, такие же, как гонки на  виртуальных  машинах;  Я
отношу себя к свободным людям, которые  вообще  не  вспоминают  о  вере,
церкви, боге, религии.
   Бернард явился пошатывающейся походкой сильно избитого человека.  Или
смертельно усталого. Я шагнул навстречу, поддержал  его  под  руку.  Его
широкое лицо стало непривычно бледным, пожелтело, осунулось.
   - Нет-нет, - ответил он на мое  молчаливое  предложение,  -  отдыхать
некогда. Вернемся к нашим.
   Я все еще поддерживал его, своего господина, я  ж  оруженосец,  он  в
самом деле тяжел, как три шишкин-ских медведя. Бернард тряхнул  головой,
но глаза оставались затуманенные то ли излишней ученостью монахов, то ли
страхом.
   - Ну что? - спросил я наконец. - Что он сказал? Мы медленно шли через
двор, Бернард заговорил нехотя, в голосе старого воина я услышал хрипы:
   - Самое лучшее... самое лучшее, что мне  бы  сделать...  а  может,  и
сделаю - это топором тебя  по  голове.  А  потом  сжечь  труп,  а  пепел
развеять.
   Меня продрал мороз, воображение у меня живое, к тому же  я  из  мира,
где страшатся даже прищемить пальчик.
   - Что случилось?
   Бернард сказал несчастливо:
   - Дернуло же меня за язык... вступиться за тебя!  А  что  теперь?  Ты
едешь с нами.
   - Что он сказал? - повторил я.
   - Он сказал... он сказал, что у тебя нет ангела-хранителя.
   - Ну нет так нет, - ответил  я  уязвленно,  -  я  уже  взрослый.  Мне
сопельки утирать не надо. Значит, господь мне доверяет больше.
   Бернард отшатнулся, широкое круглое лицо вытянулось, как  у  коня.  В
глазах метнулся страх.
   - Несчастный! -  вскрикнул  он  непривычно  торопливым  голосом,  так
непохожим на его густой размеренный бас. - Пади на колени и  проси  дать
тебе ангела-хранителя! Иначе обречен! Нельзя, нельзя  без  проводника  в
этом страшном мире.
   - У меня нет другого мира, - ответил я горько.
   - А тот, высший? Мир, где обитают наши бессмертные души?
   Он суетливо перекрестился, став похожим на нашего мэра, у  того  тоже
такая же широкая морда и крестится похоже.
   - Мухи отдельно, - отрезал я, - котлеты отдельно.  Но  на  душе  было
гадко. Бернард отстранил мою руку, другой прикрыв глаза, чтобы  даже  не
встречаться со мной взглядом, будто  я  василиск  или  Азазелло,  жестом
отослал меня прочь, а сам чересчур поспешно ушел в конюшню. Я вернулся в
помещение, выделенное нам, побродил, натыкаясь  на  столы  и  лавки.  От
разогретых за день солнцем каменных стен несло почти животным теплом, но
я чувствовал, как по рукам пробегает дрожь,  забирается  вглубь,  и  так
мелко-мелко трясется в подленьком страхе мое интеллигентное сердце.
   - Не надо, - сказал я вслух, убеждая сам себя  и  чувствуя,  как  это
звучит красиво, возвышенно, но неубедительно.  -  Не  надо  мне  никаких
ангелов, пропагандистов, СМИ, проводников, поводырей, агитаторов! У меня
есть голова. Своя. А в ней даже есть мозги! И разберусь сам.
   Темная комната внезапно вспыхнула. Я отшатнулся, ослепленный,  обеими
руками прикрыл лицо. Сквозь растопыренные пальцы видел только блистающий
огонь, что залил все, будто прямо в комнате вспыхнуло солнце, а я  прямо
на его поверхности. Внутри огня высветилась фигура еще  ярче,  слепящая,
чистая настолько, что у меня пересохло во рту и во внутренностях.
   В белом огне страшно полыхала... полыхал, постоянно меняясь, вырастая
в  размерах,  исполинский  человеческий  силуэт.  Он  уперся  головой  в
потолок, за спиной мерно колыхались крылья. Огромные, слепяще-белые,  из
огня, что искрился, но не обжигал, и  я  невольно  вспомнил  что-то  про
огонь, что возник в купине и тоже вроде бы не обжигал.
   Я открыл и закрыл рот, но слова не шли  из  перехваченного  горла.  А
нечеловечески огромный голос, что заполнил, казалось, весь  мир,  грянул
гневно:
   - Смертный! Тебе еще можно было... Теперь же помни, ты отказался сам!
Сам!
   Я прижался спиной к стене. Губы спеклись от  жара,  иначе  я  бы  уже
заорал в страхе, что я не могу без ангела, без  проводника,  что  у  нас
принято бурчать и отказываться, вся русская интеллигенция так делает, но
помощь и любые подачки буквально рвет из рук, только делает вид, что это
она оказывает помощь и благодеяние дающему, а на самом  деле  мы  все  -
послушные потребители...
   В том месте, где голова  огненного  ангела,  вспыхнули  два  страшных
золотых глаза и тут же исчезли. Я открыл наконец рот, просипел что-то  и
снова закрыл. Дурак, тут словами не играют. Тут все слова  принимают  за
чистую монету.

Глава 26

   Ночью я слышал шум, крики,  над  воротами  взвилось  красное  зарево,
потом все утихло. И тут же Ланзерот поднял нас, велел  обернуть  конские
копыта тряпками. Я трясся, ибо ворваться в монастырь все же  проще,  чем
вырваться. Но если нас за воротами ждет войско...
   За воротами  было  пусто.  Мы  проехали  как  можно  быстрее  в  тени
монастыря, прячась от лунного света, потом  так  же  долго  ехали  через
темный лес, то и дело натыкаясь на деревья. Рассвет застал нас далеко от
монастыря, а когда солнце взошло, Ланзерот придирчиво проскакал  вперед,
Бернард привычно охранял  сзади,  Рудольф  и  Асмер  отъехали  далеко  в
стороны.
   Священник выглянул из повозки, крикнул нервно:
   - Нет?
   - Никого! - ответил Асмер ликующе. - Даже  не  представляю,  как  нам
удалось!
   Священник бросил на меня быстрый злой взгляд, сказал торопливо:
   - Теперь сказать можно. Они и не надеялись  взять  монастырь  осадой.
Налетели, пробуя захватить врасплох, обломали  зубы  и  собирались  идти
дальше. Но тут мы. Они уже знали, что мы не  будем  сидеть  долго.  И  в
самом деле, ночью из ворот выехала повозка с большим отрядом,  помчалась
по восточной дороге. Асмер распахнул рот.
   - Так что же... Я слышал шум ночью! Это их отманивали от ворот?
   - Да. Сейчас, возможно, все открылось, но мы уже далеко.
   - За нами кинется все войско?
   - Вряд ли, - ответил священник рассудительно. - Их дело сеять страх и
панику на землях короля Алексиса. За нами они, так сказать, попутно.  За
нами гоняются совсем другие люди.
   - И звери, - добавил Асмер.
   - И звери, - согласился священник серьезно. - Некоторые из них совсем
недавно были людьми.
   Они оба посмотрели  на  меня,  переглянулись.  Священник  втянулся  в
повозку, как улитка в раковину, Асмер пришпорил коня и погнал его справа
от дороги.
   Ближе к