к щас  помню,  железо  добывали  с
трудом! В болотах. Каждый кусочек ценили, пускали в переплавку. Вот  так
бросить... расточительство. Наверное, тот, который убил, сразу же от ран
кончился... А потом его, видимо, вороны унесли. Крупные такие вороны...
   Гендельсон посмотрел на меня с жалостью.
   - Вы из таких бедных земель? - спросил он.
   - Ну, - промямлил я,  -  не  совсем  чтоб  уж  очень,  хоть  дефолты,
кризисы... А почему бедных?
   - Так кто же станет собирать сломанные доспехи? - удивился он. -  Меч
сломан, шлем разрублен, щит надколот... Но даже если бы все цело, каждый
сеньор снабжает свой отряд собственным оружием! С эмблемой этого сеньора
на щитах.
   - А-а, - сказал я ошарашенно, - вообще-то да, как мне это в голову не
пришло...
   Некоторое время ехали в молчании, каждый думал о своем, я посматривал
на дерево, которое нам указали для ориентира, как вдруг кони наши  разом
испуганно захрапели. Под Гендельсоном встал как  вкопанный,  мой  так  и
вовсе хотел  было  попятиться.  Перед  нами  вспыхнуло  красное  облако,
рассеялось в один миг, оставив женщину в кумачовой одежде. Ее пурпурные,
как кровь, волосы незримый ветер развевал во все стороны,  словно  струи
били снизу. Лицо бледное, чистое, на месте глаз большие темные  впадины.
Я старался рассмотреть глаза, но все  лицо  женщины  казалось  подернуто
дымкой, как и ее фигура. Даже в волосах не различал от дельных прядей, а
только красное пламя, раздуваемое ветром.
   Она протянула мне рукоятью вверх, острием вниз совершенно черный меч.
Прямой, длинный, ширина лезвия в два пальца.  Ничем  не  примечательный,
кроме странного цвета. Да  еще  рукоять  хоть  и  обычная  рифленая,  но
удивительно красного цвета,  будто  раскалена.  Но  женщина  держит  его
свободно.
   Я сказал, ибо молчать неловко:
   - Красивый меч... Хорошая работа. Особенно это сочетание  красного  с
черным! У кузнеца великолепный вкус.
   Женщина сказала негромко:
   - Это непростой меч. Он может сослужить тебе  важную  службу.  Но  ты
должен взять на себя один обет...
   Я спросил настороженно:
   - Что за обет?
   - Поклянись, что выполнишь...
   Я покачал головой.
   - Я очень не хотел бы давать опрометчивых обещаний...
   - Поклянись, - повторила она, будто не слышала меня.
   - Понимаете, - сказал я раздельно,  -  я  такой  чудак,  что  все  же
стараюсь выполнять свои обещания... даже не даю  их  сгоряча.  Потому  я
крайне осторожен, поймите меня! Увы, я не хозяин своего слова, а раб...
   Она прямо посмотрела мне в глаза, я содрогнулся.
   - Ты говоришь, - произнесла она медленно, -  не  по-рыцарски...  Даже
простые мужчины так не говорят... Кто ты?
   - Мыслящий тростник, - ответил я, - птица без перьев... и с  плоскими
ногами... животное, что жарит свою пищу... а также  умеющее  смеяться...
побочный  продукт  любви...  муха  в   бутылке...   приговоренный   быть
свободным...  есть  дробь...  душа,  обремененная  трупом...  тот,  кого
располагают... и кто звучит горько... Она рывком протянула мне меч:
   - Он твой!
   Я машинально взял меч, раскрыл рот для вопроса, но  женщина  исчезла,
словно выключили свет. Меч заметно оттягивал руку, я все еще держал  его
по-дурацки, на вытянутой руке. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу.
Я опомнился, опустил лезвием на ладонь другой руки.  По  черному  лезвию
пробежали синеватые искры. Слегка покачал лезвием из стороны в  сторону,
искры превратились в хвостатые звезды, что врывались из-за  края  в  эту
узкую звездную ночь и пропадали за другим краем.
   Пальцы лежали на рукояти так, словно умелые ортопеды сделали слепок с
моей ладони, а потом уже по ней выточили эту странную  красную  рукоять.
Странную тем, что она не окрашена  пурпуром,  это  сам  металл  раскален
докрасна, однако пальцы не обжигает.
   Гендельсон вскрикнул:
   - Несчастный! Ты зачем взял?
   Он торопливо забормотал молитву, выхватил из-аа пазухи крест и пустил
коня вокруг меня по кругу, притопывая и время от времени возвышая голос.
Я узнавал только знакомые  слова  всяких  там  ?Домини?,  ?Езус?  и  еще
врубился в ?Аминь?. Меч в моих руках  не  кажется  тяжелым,  я  обалдело
рассматривал, не решаясь даже повертеть, проверяя на удобность.
   - Но... он... оно дало... Я не успело... не успел отказаться.
   - Несчастный,  -  повторил  Гендельсон.  В  голосе  вельможи  звучало
искреннее сострадание оставшегося на берегу, который  смотрит,  как  его
слугу черти утаскивают к котлу с кипящей смолой. -  Нельзя  было  брать!
Нельзя!.. Взяв этот  сатанинский  меч,  вы  взяли  на  себя  и  какие-то
обязательства...
   - Какие?
   - Вы даже не узнали! Что за безрассудство, что за...  Сэр  Ричард,  в
некоторые  редкие  времена  вы  иногда  казались  мне   почти   разумным
человеком. Даже для рыцаря. Но сейчас...
   Я повертел меч, признался с досадой:
   - Да, сглупил... В прошлый раз я получил в дар зеленый  меч,  который
для себя называл Травяным.
   Гендельсон морщился и считал, что это оскорбление для меча, его можно
бы звать по меньшей  мере  Изумрудным  или  Разящим  Изумруды.  Тогда  я
попросту старый выщербленный меч сунул в мешок, а зеленый  пристроил  за
спиной, но сейчас вот этот черный, я его сразу окрестил Ночным...  какой
оставить?
   Поколебался, Травяной оставил за спиной, а Ночной перевязал  тряпками
и тоже сунул в мешок. Надо  не  забыть  в  ближайшем  городке  подобрать
ножны.
   Понятно, почему могучий дуб зовут Дедом.  Ствол  поперек  себя  шире:
метров десять в диаметре, и столько же от земли до первых веток.  Каждое
с толстое бревно, торчат  во  все  стороны  почти  горизонтально,  тенью
укрыто на сотни шагов в любую сторону.
   Ведь искореженный, в чудовищных  выступах,  с  трещинами,  коричневая
кора как нельзя больше походит  на  старческую  кожу.  На  уровне  земли
дупло, можно принять за скорбно  приоткрытый  рот,  ибо  уголками  вниз,
глаза  -  толстые-выпуклые  шары  под  еще  более  могучими  надбровными
выступами, даже радужная оболочка видна, хоть тоже серая  с  коричневым.
Нос могучим наплывом нависает над  толстыми  губами,  по  лицу  скорбные
старческие морщины, особенно глубокие на лбу, но и щеки  в  морщинах,  а
подбородком сидит глубоко в земле.
   Из-под корней чистейший родничок, я пожалел, что встретили такое чудо
здесь, недалеко от замка, зато когда придет время ночлега, окажемся либо
среди болота, либо на каменном плато без капли воды.
   От Деда, как  и  было  обещано,  повела  хорошая  утоптанная  дорога.
Правда, все ниже и ниже, иногда наклон становился таким крутым, что кони
приседали и  съезжали  на  крупах.  Судя  по  всему,  нас  забросило  на
высокогорье, но, чтобы добраться до Кернеля, что тоже в горах,  придется
пройти через немалых размеров долину.
   Дорога постепенно выровнялась и, хотя все еще вела  вниз,  но  теперь
уже медленно и печально. По бокам долгое время уплывали за спину березы,
потом пошли просто деревья: огромные, толстые, с покрученными ветвями, в
наростах, покрытых огромными мрачного вида черными грибами.
   Воздух стал влажный, я начал дышать ртом. Конь подо мной  всхрапывал,
на узде повисли клочья желтой пены. Мокрая пленка покрыла лицо,  конские
копыта перестали стучать по утоптанной тропке, дальше пошел сперва  слой
старых гниющих листьев, затем толстый ковер темного мха, почти черного с
коричневым. Тропка исчезла, мы угадывали ее  только  по  просвету  между
деревьями, лесные звери держатся  древних  путей,  а  загораживающие  им
дорогу молодые деревца ломают и втаптывают в землю.
   Деревья живописно покрученные, изломанные, с вывернутыми  в  суставах
ветвями. Ствол почти каждого дерева покрывает толстый зеленый мох, что к
земле  переходит  в   темно-зеленый   и   черный,   с   ветвей   свисает
светло-зелеными космами, похожими на гниющие водоросли.
   Часто попадались полусгнившие пни, заселенные крупными красноголовыми
муравьями. Грибы росли целыми стаями,  крупные,  раздутые,  от  них  шел
неприятный запах. Несмотря на лето, встречались деревья  c  желтыми  или
красными листьями. Иногда мы проезжали целые участки деревьев  с  голыми
ветвями, но не  мертвых,  чувствовалось,  что  нечто  ужасное  заставило
сбросить листья.
   Тягостное ощущение становилось  все  отчетливее.  Я  чувствовал,  что
начинаю горбиться, оглядываюсь на каждый шорох, треск. Ладонь то и  дело
прыгала к мечу, а потом я вообще оставил пальцы на рукояти.  Стало  чуть
легче, но сгущались странные сумерки, дышать становилось все труднее.
   Неожиданно и совершенно бесшумно наперерез выбежал,  переваливаясь  с
боку на бок, крупный... я бы назвал его вараном или крокодилом, очень уж
не хочется произносить слово ?динозавр?, все это давно вымерло,  но  это
был явно динозавр: размером с крупного дога, даже с  сенбернара,  только
голова чуть ли не лошачья, а когда распахнул  пасть,  кони  задрожали  и
попятились.
   Гендельсон опустил копье, я услышал его яростный вопль,  стук  копыт.
Дракон  опешил,  глаза  выпучились,  как  у  глубоководной  рыбы.  Пасть
распахнулась так, словно морда разломилась надвое.  Он  прыгнул  вперед,
острие копья прошло  мимо,  а  дракон  с  жутким  ревом  вонзил  зубы  в
лошадиную грудь.
   Конь завизжал, взвился на дыбы и с силой  ударил  обоими  копытами  в
череп  дракону.  Я  услышал  хруст.  Зубы   дракона   соскользнули,   он
опрокинулся на спину. Конь в ярости  прыгнул  на  него  подобно  хищному
зверю. Гендельсона трясло, как на родео,  а  конь  прыгал,  топтал,  бил
острыми тяж„лыми подковами в незащищ„нное брюхо дракона.
   Я спрыгнул на землю  с  мечом  в  руке.  Гендельсон  наконец  выронил
бесполезное копье, долго тащил из ножен меч,  сопел,  кряхтел,  едва  не
свалился.  Когда  в  его  руке  оказался  обнаженный  меч,  дракон   уже
распластался,  похожий  на  расплющенную  гигантскую  лягушку.  Под  ним
расплылась бледно-розовая лужа, кровь и слизь стекали  в  ямки,  выбитые
конскими копытами.
   Гендельсон пытался удержать коня, а тот все прыгал и вбивал  мертвого
дракона в землю. Под копытами трещали кости, лопалась кожа, не такая  уж
и прочная, хоть и покрытая чешуей. Сложенные на  спине,  как  у  летучей
мыши, крылья безвольно раздвинулись, копыта разъяренного коня  пробивали
в них огромные дыры.
   Я повесил молот обратно на пояс. Дракон лежит на спине,  пузо  белое,
как у рыбы, нежное, спичкой можно проткнуть. Сейчас он как нельзя больше
напоминал варана, растоптанного взбешенным верблюдом.
   - Хороший у вас конь, - проронил я сухо. Гендельсон  ответил  хрипло,
его все еще трясло:
   - Да... но и у вас... хорош...
   Видел бы ты моего Черного Вихря, подумал я. Ах да, видел, но  ты  еще
не знаешь, что это за  конь...  Без  всякой  связи  внезапно  представил
счастливое лицо Лавинии, ее развевающиеся волосы... Ну, конечно,  это  я
поднял ее к себе на седло, и мы мчимся навстречу  утренней  заре...  или
закату, какая разница, все равно красиво, счастливо...
   Конь Гендельсона долго не мог успокоиться, храпел, дергался. Рана  на
груди легкая,  но  красные  капли  щедро  выступили  из  десятка  мелких
порезов, стекают по ногам. Конь раздувал ноздри и пытался отпрыгнуть  от
своей же крови.
   Дальше я поехал впереди. Дорога все еще постепенно понижалась,  в  то
же время как справа и слева, я чувствовал, уже поднимаются  холмы,  если
не настоящие горы. В лесу постепенно темнело.  Я  начал  поглядывать  на
небо, но солнце по-прежнему стоит почти в зените, только кроны смыкаются
плотнее. Толстые покореженные стволы деревьев  выравниваются,  будто  мы
переезжаем из отдыхающего леса в строевой,  что  навытяжку  перед  своим
главным дубом, корол„м леса.
   Деревья сдвигались, лошади начали  пробираться,  обдирая  бока.  Ноги
приходилось закидывать на седло, Быстро темнело, несмотря на ясный день,
кроны полностью закрыли небо.
   Тропка пошла вниз. Сперва мы двигались с легкостью, потом наклон стал
таким, что кони почти садились на круп. Гендельсон  ехал  в  трех  шагах
сзади, но он первый закричал в страхе:
   - Стой!.. Остановись!
   В двух шагах от дерева к дереву все  пространство  впереди  оказалось
перегороженным сетью из серых грязных бечевок. Паутина уходила метров на
пять в высоту, направо и налево - я даже не видел, где заканчивается, но
тут послышался шорох, паутина затряслась...
   Сверху быстро опускался огромный  паук  размером  с  конскую  голову,
мохнатый, с крупными и блестящими, как агаты, глазами на спине, понятно,
ложными, ибо паукам, плетущим сети, глаза вообще без надобности.
   Паук остановился чуть выше конских  ушей,  замер  в  нерешительности.
Зацепившись шестью лапами, двумя осторожно щупал воздух. Вообще-то  этот
паук - не совсем простой паук, мог и развить рудиментарное зрение...
   Гендельсон громко и взахлеб, чуть не плача, читал молитву.  Руки  его
тряслись, губы дрожали, глаза вылезали из орбит, по  лицу  текли  мутные
струйки пота.
   Я с досадой оглянулся на Гендельсона.  Этот  дуралей  в  разговоре  с
Беольдром как-то выступил против лука, мол, не рыцарское это дело, а  я,
еще больший дурак, решил с собой лук не брать,  мол,  да,  не  рыцарское
оружие. Правда, стрелять, честно говоря, не умею. Хотя, конечно, в паука
с двух шагов, пожалуй, попал бы. Вот в такого.
   Пальцы наткнулись на рукоять ножа. Я осторожно потащил из ножен, паук
все так же щупал воздух. Возможно, как-то регистрировал  колебания,  как
улавливает подрагивания своей паутины.
   - Держитесь в стороне, - предупредил я.
   - Что вы собираетесь делать? - вскрикнул Гендельсон.
   - Подстричь ему ногти, - огрызнулся я. Конь,  повинуясь  стременам  и
узде, очень неохотно сделал  шаг  вперед.  Я  заставил  его  повернуться
боком. Лучше бы, конечно, с земли, но паук высоковато. Если  и  достану,
то придется встать прямо под пауком, а кто знает, что у него  за  кровь,
вдруг да ядовитая. К тому же может  в  предсмертной  судороге  вонзиться
зубищами,  то  бишь  холицерами,  а  яд  может  оказаться  в  железах  и
впрыскивается вместе с укусом.

Глава 15

   Паук все еще нюхал пальцами воздух. Я поводил острием  кинжала  перед
ним. Оставалось жуткое ощущение, что он следит за каждым моим  движением
всеми восемью глазами, следит остро и осмысленно.
   - Сэр Ричард! - вскричал за спиной блеющий голос. - Сэр Ричард!
   - Что случилось?.. Живот прихватило? Воспользуйтесь пучком травы!
   - Сэр Ричард, - прокричал он с безопасного расстояния,  -  пауки  все
ядовиты.
   - Для мух, - ответил я.
   В последний момент заколебался, куда же лучше воткнуть длинное  узкое
лезвие, ведь паук - не человек, у него двигательные центры...
   Лезвие блеснуло в воздухе. Я  тут  же  отдернул  нож,  заставил  коня
податься в сторону. Паук некоторое время еще держался на паутине,  потом
темным комком свалился на землю. Длинные лапы сгибались  и  разгибались,
наконец медленно сплелись в тугой предсмертный узел.
   Я покрутил головой в поисках палки. Вообще-то на земле их полно, но я
не кубанский казак, чтобы доставать отседова,  да  еще  зубами,  отломил
прямо с дерева. Мертвое тело оказалось тяжелее, палка гнулась и трещала,
наконец  с  усилием  закатил  в  чащу.  Гендельсон   смотрел   на   меня
остановившимися глазами.
   - Сэр Ричард! - сказал он с великим почтением. - Вы... убили паука!
   - Только никому не рассказывайте! - предупредил я.
   - Почему?
   - А что за подвиг - убить паука?
   - Но... такого огромного! Это наверняка паук-людоед.
   Я буркнул:
   -  Насчет  огромности  скоро  забудут,  будут  показывать  пальцем  и
смеяться: вот тот герой, что паука убил!
   Он сказал непреклонно:
   -  Скорее  сделают  паука  размером  с  коня.  Но  сэр  Ричард,  смею
предупредить, что все равно придется возвращаться... по этому  чертовому
склону. Там не пройти.
   Паутина в самом деле через  пару  деревьев  оказалась  прикреплена  к
каменной стене. Та уходила дальше в темноту.
   Я спрыгнул с коня, Гендельсон поспешно перехватил повод. Я подошел  к
паутине вплотную, Гендельсон закричал поспешно:
   - Сэр Ричард, только не прикасайтесь!.. Только не прикасайтесь!
   Я осторожно потрогал пальцем, наметился ножом над серой бечевкой, что
называется, если не изменяет память, опорной нитью.
   - Сэр Ричард! - завизжал Гендельсон. - Если  прилипнете,  то  никакие
силы... ни божьи, ни адовы - уже не спасут вас!
   - А какого хрена я стану прилипать? - осведомился я.
   Нити под остро заточенным лезвием лопались легко, с  тонким  звенящим
звуком. Гендельсон что-то кричал сзади,  но  потом,  когда  образовалась
дыра, через которую смог бы пролезть человек, изумленно умолк.
   Я на всякий случай срезал все опорные нити с одной  стороны,  паутина
без сил опала на другой. Я зацепил; остатки на земле толстой палкой и  с
усилием отшвырнул, как намокшую рыбацкую сеть, вместе с палкой  к  левой
скале.
   - Все, можно ехать.
   Мы проехали почти  милю,  прежде  чем  потрясенный  Гендельсон  сумел
выдавить:
   - Сэр Ричард... но... как?
   - Вы о чем? - спросил я.
   - Как вы... паука? Паутину?
   - Да ерунда, - ответил я. - Я не арахнолог, но уж основы  биологии-то
всякий знает! Нити ни у одного паука  не  бывают  липкие  полностью.  На
такой подвиг ни у одного паука клея в заднице не хватит!..  Если  бы  вы
присмотрелись, сэр Гендельсон... в смысле, если бы изволили посмотреть с
высоты своего  баронского  величия  на  этого  простонародного  паука...
вообще - дикого, простоватого, сиволапого даже, то вы бы могли заметить,
если бы изволили, вон там на нитях налепленные блестящие шарики... То  и
есть самое оно - клей. Между каплями можно щит положить!.. Вот я и резал
нить именно там. А нить совсем простая... Правда, она в  сто  тысяч  раз
прочнее любой стали, но это если на растягивание - на одной  такой  нити
можно подвесить рыцарский замок... однако, как видите,  натянутую  легко
перехватить простым ножом. Как с тетивой  для  лука:  на  ней  можно  бы
повесить вашу милость прямо в доспехах, еще и язык  вы  бы  красиво  так
высунули набок, а тетиве хоть бы что... Но перехватить ее  можно,  когда
натянута туго, хоть ногтем.
   Боюсь, он ничего не понял, да и я щедро метал бисер, но Гендельсон не
совсем уж полный ади„т, на ближайших привалах  будет  присматриваться  к
паутинам, даже самым крохотным, чтобы заметить эти липкие комочки.  Надо
же такое открытие: сами по себе нити паутины совсем не липкие!
   - Я... этого... - выдавил он с великим трудом, - не знал...
   - Это просто, - буркнул я. - На самом деле паук сам бы  прилип,  если
бы вляпался в такую капельку! Все очень просто, дон Педро...
   Он смотрел на меня с великим изумлением. Даже не среагировал,  что  я
его назвал какой-то педрой. Я толкнул коня, побуждая идти быстрее, но  я
и на расстоянии чувствовал на себе его изумленный взгляд.
   И все же воздух наконец очень  медленно,  нехотя,  но  посвежел.  Мне
чудилась в нем  повышенная  влажность,  даже  взвешенная  водяная  пыль.
Деревья разошлись в стороны,  распахнулся  простор,  я  услышал  тяжелый
грозный гул.
   Мы спустились к реке, в сотне шагов выше по течению ее перегораживала
плотина. Вода падает с  высоты  Ниагарского  водопада.  Да  и  в  ширину
сверкающая полоса воды потрясала воображение. В первую очередь, конечно,
размерами: подъехали к левому краю,  а  правый  чуть  ли  не  на  другом
континенте. Середина слегка опущена, там ровным зеркальным потоком  идет
вода, ускоряясь, смешиваясь  на  лету,  а  падает  в  бездну  уже  белым
потоком, нахватав воздуха и заключив его в пузырьки.
   Но  чем  дольше  я  всматривался,  тем  больше  чувствовал   странное
беспокойство. Примерно такая же плотина в моем  школьном  учебнике,  где
Днепрогэс. Нет, эта побольше, но форма здесь та же, словно  ее  долго  и
тщательно рассчитывали инженеры, очень точно определив и напор  воды,  и
крепость  скал,  и  прочность  материала,  из  которого  создана   такая
удивительная плотина...
   Наверх ведут  широкие  ступени,  легко  взобрат