ает, а
что уж говорить обо мне и этом "демоне"?
   - Ладно, - сказал  я  наконец,  -  отпускаю...  выход  из  программы,
эскейп!
   В комнате наступила тьма, не сразу глаза привыкли к  слабому  лунному
свету. Для тех, кто смотрел со двора, в окнах моей спальни в самом  деле
бушевало адское пламя.
   Краем глаза ухватил изображение в зеркале. Мой двойник остановился  и
наблюдал за мной, наклонив голову.  Лицо  оставалось  в  тени,  в  таком
ракурсе казалось то ли в черной маске, то ли вовсе вымазано сажей,  зато
белки  глаз  поблескивают  неистовой  белизной,  словно  у  опереточного
Отелло.
   - Что за... - пробормотал я.
   Сердце застучало громче. Я зажег свечи по обе стороны перед зеркалом,
отражение сразу изменилось, стало вовсе чужим, недобрым. Я точно  видел,
что это уже не мое лицо, хотя не смог бы сказать, почему не  мое.  Чтобы
стряхнуть наваждение, я  взял  свечу,  поднял  над  головой.  При  таком
привычном освещении отражение в зеркале  снова  стало  моим,  привычным.
Даже когда держу свечу сбоку, узнаю себя - что значит солнечный свет или
лунный, но он всегда сверху,  только  утром  и  вечером  какое-то  время
освещает сбоку, но и к этому привыкли, тем более что освещает не  совсем
уж сбоку, а чуточку сверху и сбоку... но освещение  снизу  мое  сознание
уже перестает принимать.
   Я поставил свечу на стол, заставил всмотреться в свое отражение. Лицо
не просто недоброе, в нем нечто высокомерное, жестокое. Я бы сказал даже
- негуманное.
   За спиной раздался тихий шорох. Я торопливо обнажил меч, развернулся.
У окна колыхалась штора. И хотя ничто  крупнее  воробья  не  пролезет  в
зарешеченное окно на уровне пятого этажа, у  меня  задергалась  щека.  Я
приложил к ней ладонь, тик прекратился, зато сердце начало  бухать  так,
что во дворе вот-вот проснутся стражи.
   Краем глаза уловил движение. Развернулся, уже  выставив  перед  собой
меч. Мой двойник в зеркале спрятал торжествующий оскал и нагло посмотрел
в ответ. Я отчетливо видел, что он до этого улыбался, а  я  точно  знаю,
что мне было не до улыбок.
   Рассерженный и перепуганный, я повернулся,  осмотрел  помещение,  меч
выставил перед собой, как если бы защищался от  чего-то  страшного,  что
бросится на меня из темноты. Выждав немного,  повернулся  к  зеркалу.  Я
ожидал  увидеть  там  поворачивающуюся  фигуру,  но  двойник  стоял   не
шевелясь, смотрел на меня с презрительной усмешкой. Лицо стало еще более
злым и жестоким. Тяжелые складки у  губ,  подсвеченные  желтым  пламенем
свечей, просто безобразны, подчеркивают его бесчеловечность.
   - Ну, хорошо, - проговорил я угрожающе, - говори. Меня такими  харями
не напугать, Джекил хренов.
   Двойник зловеще  улыбнулся.  Зубы  ровные  и  белые,  но  клыки  явно
длиннее, чем у меня. У меня, как и у всякого  человека  моего  возраста,
уже сильно сточенные, это у бобров всю жизнь растут и самозатачиваются.
   - Что, - сказал я саркастически, - немой, значит? Ладно, я  на  языке
жестов такое могу сказать, что вот прямо там от злости кончишься... Если
хочешь сказать что-то умное, напиши. Возьми бумагу и напиши. Нет  бумаги
- пиши на стене, как в сортире, это называется граффити... Что, и писать
не можешь? Так ты просто неграмотный, да?
   Он посмотрел с той же недоброй усмешкой, отступил на шаг, его лицо  и
вся фигура начали  расплываться.  Шагнул  еще,  там  колыхнулось,  будто
медленно погрузился в спокойную воду озера, вставшего  вертикально,  как
будто стена оказалась из воды. Сердце колотилось часто, кровь  бросилась
в лицо, я зыркал по сторонам, в ладони горячо, я поднес кулак к  глазам,
разжал. Маленький медный крестик, в самом начале моего  пути  подаренный
бедным сельским священником, разогрелся, но не от моей ладони, я  же  не
раскаленная печь, но этот жар странным образом жег и придавал мне силы.
   Я перевел дыхание, выпустил крестик, он скользнул на цепочке  обратно
на грудь, устроившись под таким же скромным с виду медальоном, так я его
называл, а на самом деле достаточно могучим талисманом.
   - Да, - пробормотал я, чтобы  услышать  свой  голос,  -  это  был  не
"Нескафе"... Говорят, что старость - это когда в зеркале  отворачивается
собственное отражение... Не принял ли он меня за Галантлара?
   В зеркале было пусто. Не совсем,  конечно,  смутно  виднеются  стены,
ложе,  гобелены  на  стене,   только   себя   не   вижу,   словно   стал
человеком-невидимкой.
   - Значит, - проговорил я дрожащим голосом, - я неотразим. И пошли  вы
все...
   Я не знал, кого посылаю, но голос стал крепче, а сам  я  ощутил  себя
круче. Когда посылаешь, тем самым себя приподнимаешь, я,  мол,  сильнее.
Подумаешь, фигня какая-то с зеркалом.  Ничего  необычного.  Даже  у  нас
масса примет с зеркалом, то завешивать надо, когда в доме  покойник,  то
нельзя смотреть в зеркало, когда ешь, - счастье  проешь.  И  пить  перед
зеркалом нельзя - пропьешь. А в туалете зеркало лучше вообще не вешать.
 
Глава 2 
 
   Ложиться как-то страшновато, но и стоять вот  так  голым  с  мечом  и
молотом глупо. Я оделся, чуть было не набросил  на  зеркало  одеяло  или
хотя бы рубашку. Опомнился в последний момент: а кто у нас покойник?  Не
накличу ли беду на самого себя?
   Плюнул, вышел в коридор. Лучше посплю  где-то  еще,  а  утром  скажу,
чтобы зеркало убрали.  Далеко  впереди  что-то  мелькнуло,  я  затаился,
перебежал от тени к тени. Светильник дает слабый свет лишь в самом конце
коридора, у меня глаза вылезали, как у рака, в попытках рассмотреть, кто
же идет впереди, так я наполовину сократил расстояние, на  полу  толстый
ковер, да и некоторый шум со двора скрадывает мое  тяжелое  дыхание  или
сопение.
   Наконец фигура достигла светильника, я наконец  рассмотрел,  что  это
женщина, она тут же исчезла в тени, но я уже увереннее перешел на бег  -
женщин мы, самцы, почему-то не боимся, хотя самые красивые змеи -  самые
ядовитые, - из полумрака донесся слабый вскрик. Я на  ходу  выдернул  из
металлического держака факел,  другой  рукой  ухватился  за  меч,  потом
подумал, как-то стыдно на женщину с мечом, не по-мужски, цапнул  крестик
на шее.
   Женщина исчезала, возникала в слабом свете, я ускорил бег, догнал,  с
крестом  в  одной  руке  и  факелом  в  другой  подошел  ближе.  Женщина
отступала, уперлась в стену. Я сделал еще два шага. Крест в моей  ладони
начал нагреваться. Женщина издала слабый стон, отвернулась, не  в  силах
выдержать вид крестика с распятым на нем человеком,  прижалась  лицом  к
стене. Я видел только коротко остриженный затылок, просто  чудо  в  мире
женщин  с  великолепными  волосами:   золотыми,   черными   как   смоль,
каштановыми, пепельными - все в крупных локонах, длинных, блестящих... А
у этой волосы не  длиннее,  чем  у  мальчишки-подростка,  обнаженная  до
пояса,  ниже  темнеет  бесформенная  юбка   до   колен,   спина   худая,
аристократическая, с изысканными линиями. Такие я видел только в фильмах
о  великосветских  приемах,  где  молодые  львицы  щеголяют  в  платьях,
обнажающих спину до самых ягодиц. У этой самая изысканная  спина,  какую
только видел, а человек моего века видел не только спины всех  кинозвезд
и топ-моделей, но и ягодицы...
   Она так и замерла, прижавшись лицом и ладонями к  каменной  стене.  Я
приподнял факел выше, крест благоразумно держал между нами.  Она  словно
ждала, что последует удар меча между лопатками  или  же  по  голове,  не
двигалась, но я тоже не двигался,  и  тогда  она  медленно  и  осторожно
повернула голову. Чуть-чуть, по-прежнему прижимаясь грудью к стене, а на
меня  посмотрела  недоверчиво,  искоса.  В  темных   глазах   проступило
удивление. Лицо у  нее  тоже  аристократические,  чему  я  не  удивился.
Удивился  бы  больше,  если  бы  простое  крестьянское,  широкое   и   с
веснушками. Вот уж такие лица не вяжутся с обликом вампиров, это  точно.
Возможно,  что-то  у  аристократов  нарушилось  в  генном   коде   из-за
близкородственных браков, возможно, чересчур тонкая нервная  организация
привела к срывам психики, хрен их разберет, этих аристократов...
   - Вампирша, - сказал я строго, - нехорошо... Я - Ричард Длинные Руки,
властелин этого замка и окрестных земель.
   Она молчала, только смотрела на меня искоса.  У  нее  очень  красивое
лицо, утонченное, изысканное, удлиненное, глаза не по-женски  мудрые,  в
них видна, как и во всем облике, глубокая горечь и  тоска.  Ей  пришлось
полуобернуться, чтобы видеть меня, угловатые  плечи  и  тонкие  руки  не
закрывали ее грудь, снежно-белую, не знавшую солнца, с непривычна темным
широким кружком на вершине.
   Я опустил крест, пусть аристократка переведет  дух.  У  нее  от  вида
креста, похоже, начинаются не то  дикие  головные  боли,  не  то  вообще
корчи.
   - Что же с тобой делать? - сказал я. - Понимаешь, я не лекарь...  Как
твою болезнь лечить, хрен его знает. Да и  никто,  наверное,  не  знает.
Знали бы, вылечили жену канцлера... это король соседней от моей  страны.
А так ей пришлось покончить жизнь самоубийством...
   Она прошептала:
   - Что делать? Просто убей.
   - Ну да, - сказал я саркастически. - Просто - это мечом? А ты  завтра
снова пойдешь резать людей, как кур? Думаешь, я не знаю насчет осинового
кола?
   Она сказала тихо:
   - Да, осиновый кол... это наверняка. Сделай это.
   Я  подумал,  поколебался,  меч  будто  чуял,  задвигался  на   поясе,
напоминая, что мне стоит только опустить пальцы к рукояти.
   - Нет, - сказал я, - у нас даже гомосеков  не  убивают,  а  это  куда
хуже... Нет, с тобой проще. Я забыл только, как это  называется.  Ну,  в
организме перестает вырабатываться гемоглобин, и человеку требуется пить
живую кровь... Тебя убить, тогда надо и всех слепых, глухих, немых...  У
нас всех стараются приспособить... гм... Что же  придумать...  Ага,  вот
что!.. Крестьяне соседней с Горелыми Пнями  деревни...  это  теперь  моя
епархия и под моей защитой!  -  жалуются,  что  крестьяне  земель  Волка
повадились отнимать  у  них  скот,  бьют  их,  даже  похищают  женщин...
Обнаглели! У  меня  пока  руки  не  доходят,  чтобы  заняться,  но  могу
отпустить туда тебя. Понимаешь?
   Она смотрела на меня с великим удивлением. Взгляд ее медленно сполз к
моей опущенной руке с крестом,  лицо  исказила  короткая  судорога,  она
поспешно подняла взгляд на мое лицо. Ей это очень шло - взгляд искоса, с
полуоборота.
   - Нет.
   - Ты пойдешь в их деревню, - объяснил я терпеливо. - Конечно, там  не
воины, но  врага  надо  ущербить  везде,  где  ущербится.  Воинов  можно
загрызть еще до того, как их посвятят в это дурное дело!  Пока  они  еще
просто здоровенные деревенские  парняги,  в  которых  дурь  играет.  Мне
почему-то кажется, что ты таких особенно не любишь...
   Она не сводила с меня пристального взгляда.  Удивление  в  ее  глазах
стало безмерным.
   - Сэр Ричард, - сказала она тихо, - вы это всерьез?
   - Абсолютно, - ответил я. - Ведь  я  властелин  этих  земель,  а  это
значит, что властелин и всех тех, кто их населяет.  Ты  тоже  населяешь,
поняла? В электорате я не нуждаюсь, но население тратить зазря... я что,
хожу с табличкой на груди, где  написано,  что  я  дурак?  Ах,  это  уже
говорил, повторяюсь... Свое население я берегу. Чужое пусть горит  ясным
пламенем! Вот такие у меня простые и честные двойные стандарты. Так  что
вот тебе мое повеление, поняла? Иди и подрывай мощь моих  противников  с
тыла, аки партизанен. А к утру возвращайся. Кстати, тебя как зовут?
   - Ангелина, мой лорд. Анджела.
   Я покачал головой.
   - Да, имечко... У твоих родителей чуйство юмора, да...
   - Они же не знали, - прошептала она.
   - Да, конечно, -  спохватился  я.  -  Ты  была,  наверное,  таким  же
красивым ребенком, какая сейчас  красивая  женщина.  Ладно,  Анджела,  в
другой раз бы я с тобой пообщался дольше...  конечно,  приняв  кое-какие
меры, я ж не совсем круглый, я с выступами, но сейчас мне надо побыстрее
войти... нет-нет, ты не так поняла, опусти подол! Войти и овладеть... Да
опусти же, говорю! Хозяйством своим овладеть. Да не тем хозяйством,  для
которого  придумано  хозяйственное  мыло...  А  для   этого   надо   все
посмотреть, пощупать... я немножко хохол, понимаешь?
   Она слабо улыбнулась.
   - Понимаю. Я могла бы предложить начать щупать свое хозяйство с меня,
но, боюсь, вы не так поймете,  сэр  Ричард.  Спасибо!  Я  в  самом  деле
чувствую себя вашей подданной. Странное ощущение...  Никогда  никому  не
принадлежала.
   - Не попади под солнечный свет! - сказал я ей  вдогонку.  -  И  учти,
право первой брачной ночи я сегодня же аннулирую!
   Она крикнула уже с нижней ступеньки:
   - Я постараюсь вернуться до того, как объявят указ...
   Дверь за ней захлопнулась. Я постоял, сожалея, что  не  уточнил,  где
прячется днем, приказал бы своим орлам там не шарить, а то сразу зарежут
и с  торжеством  приволокут  голову  в  ожидании  награды.  Или  она  их
обескровит, тоже убыток в живой силе.
   Глаза привыкли к полутьме, я в довольно просторном  зале,  светильник
горит над лестницей, которая широкими ступенями уходит вниз,  на  второй
этаж. Под самым светильником на краю массивных перин тускло поблескивает
отполированным боком неясная фигурка. У нас это обычно шары,  их  ставят
то ли для украшения, то  ли  чтобы  гости  не  съезжали  по  перилам,  а
здесь... я приблизился и рассмотрел жуткую горгону. Ах да, я же видел ее
уже, но днем они не такие жуткие, их три: одна здесь, вторая  на  втором
этаже и одна посредине. Зубы блестят, вообще не столько горгона, сколько
химера с собора Парижской Богоматери...
   Чуть было  не  пошел  прямо,  хотя  чугунная  горгона  смотрит  злыми
глазами, но сейчас ночь, урону  моей  рыцарской  чести  не  будет,  если
обойду по дуге и буду спускаться на второй  этаж,  прижимаясь  к  стене.
Внезапно из тьмы метнулось черное, жуткое.  Я  инстинктивно  отшатнулся,
прямо перед лицом ощутил горячее дыхание. Светильник равнодушно  освещал
горгону, блестел на ее металлическом теле, что вытянулось в струну, не в
состоянии покинуть столбик. В ладони от моего лица  распахнулась  пасть,
огромные изогнутые зубы громко клацнули, ощерились,  я  услышал  грозное
рычание и даже ощутил жар дыхания.
   Я вжался в стену, горгона глухо рычала и пыталась дотянуться, но  все
четыре лапы оставались вросшими в металлический постамент.  Я  сдвинулся
по стене, привыкшие к темноте глаза рассмотрели, что горгона все еще  на
металлическом постаменте. Стараясь даже не дышать, я продвинулся еще  на
пару шагов. Горгона осталась на  месте,  злобно  тянула  в  мою  сторону
голову. Ноги мои уже  не  дрожали,  тряслись  так,  что  стучали  кости,
челюсть прыгала, в голове  метались  злые  и  отчаянные  мысли,  что  за
дурацкие шуточки у прежних хозяев, что за тупое чувство  юмора,  так  же
усраться можно, вот уж богатство и могущество никак не обязательно  идут
рука об руку с развитием интеллекта...
   А может, подумал злобно, интеллект у них был в порядке, а вот чувство
вкуса... Того и гляди невидимая рука силового поля швырнет торт в  морду
или подбросит банановую кожуру. А потом еще  и  запустит  подсказывающий
гогот за сценой, что за дебилы, мать вашу...
   Я спустился вниз, на первый этаж.  Из  полумрака  медленно  выступала
статуя. На широком постаменте высотой в  половину  моего  роста  застыла
конная статуя в натуральную величину. Вообще-то я видел ее днем,  но  не
обращал внимание, насмотрелся на многочисленные памятники конкистадорам,
кондотьерам и прочим юриям долгоруким, но сейчас в ночной тишине,  когда
только со двора  иногда  доносится  сиплый  вой,  она  чем-то  привлекла
устрашенное внимание. На крупном боевом  коне  сидит  широкий  в  плечах
рыцарь в шлеме с опущенным забралом. От левого плеча и до конского брюха
опускается треугольный щит,  защищая  с  этой  стороны,  в  правой  руке
всадник в предостерегающем жесте вскинул боевой топор с  хищно  загнутым
лезвием.
   Я не мог оторвать взор, ноги мои превратились в деревянные колоды,  а
потом разом ослабели. Я ощутил, что еще чуть -  и  упаду.  Этот  всадник
встречался мне в Галли, нет, в Алемандрии... Или в  городах  Скарляндов,
не помню точно. Щит хорошо знаком, вот тот черный  орел,  что  показался
мне тогда гербом Чехии. Вот вмятина  от  моего  молота,  как  раз  между
крылом и головой! Я хорошо запомнил тот удар...
   Лунный свет озарил округлый шлем, заиграл на широких  плечах,  спине.
Ярко заблестел широкий конский круп. Вся конная статуя выкована из меди,
старой доброй меди, кое-где изъедена временем, это заметно, хотя явно  в
сплав для прочности добавлены редкоземельные элементы.
   - Что за ночка, - пробормотал я. - Спит Зигфрид, спит  Сиг...  Или  я
такой умный? Только умный может вляпаться  в  такое,  что  дураку  и  не
снилось. Нет, на фиг...
   На дрожащих ногах потихоньку и полегоньку убрался из  зала  подальше,
шел по каким-то коридорам, пальцы стиснулись на рукояти  меча  так,  что
превратились в белые кости.
   Мимо проплыла дверь, а потом еще одна. Почудилось,  что  за  одной  -
слабый свет, я подкрался на цыпочках, заглянул в щель. Спиной ко мне  на
коленях  стояла  девушка  перед  распятием  на  стене,  что-то  шептала,
крестилась, клала земные поклоны.
   Я перевел дыхание, сразу ушел страх. Девушка в испуге  повернулась  в
мою сторону, прислушалась. Я застыл, меня не видно, я в темном коридоре,
а сам  залюбовался,  просто  молча  залюбовался  ее  чистой  девственной
красотой. Золотые волосы заплетены в косу,  длинную  золотую  косу,  что
перекинута на грудь и опускается ниже  пояса.  Одета  в  длинное  платье
сарафанного типа, что  значит  тонкие  лямки  и  низкий  вырез,  но  под
сарафаном на ней кофточка из белой  чистой  ткани,  рукава  закатаны  до
локтей. Платье опускается до пола, я  успел  увидеть  выступающие  босые
пальцы.
   Она в испуге всматривалась в  темноту,  я  не  шевелился,  она  могла
видеть только смутные очертания. Волосы не просто золотые, а  чистейшего
радостного цвета.
   Всего одна свеча горит на подоконнике в широком  медном  подсвечнике.
Круг света неширок, я видел только глиняные  кувшины,  глиняные  кружки,
пару деревянных  ложек,  большой  медный  черпак  с  длинной  деревянной
ручкой, медный чайник... Еще видна груда краснобоких  яблок  в  плетеной
корзине, множество бересты и сухих щепок для растопки.
   Она вздохнула с облегчением, никого не обнаружив, нагнулась, взявшись
руками за край подола, потянула  вверх,  задирая  платье,  на  мгновение
скрыла голову, высвободилась,  аккуратно  повесила  на  спинку  кровати.
Замерев, я смотрел на ее тело. Не то  что  не  успел  отвернуться,  хотя
мысль такая была, слишком уж чиста и невинна, это наши  герлы  довольны,
когда за ними подсматривают, а эти сгорят со стыда... теперь  я  уже  не
мог оторвать взора.
   У нее шесть грудей. Три пары: первая, на привычном месте, две крупные
такие дыньки, с широкими розовыми сосками, еще две ниже, помельче, соски
коричневые, а кончики острые, а последняя пара размером с яблоки,  соски
темные, почти черные, а кончики торчат, как  ниппели.  Девушка  расплела
косу, комната озарилась чистым  ровным  светом,  бережно  задула  свечу.
Теперь свет шел от косы, нежный, ласковый, теплый.
   Она вздохнула, я слышал, как ее хорошенький ротик произнес  начальные
слова молитвы, потом раздался легкий зевок, тонкая нежная рука  натянула
одеяло повыше, до подбородка, веки опустились, и почти сразу  я  услышал
тихое спокойное дыхание спящего ребенка.
   С колотящимся сердцем я выждал еще несколько  минут,  отодвинулся  на
цыпочках,  побрел  потихоньку,  прислушиваясь  к  звукам  снаружи,   где
священник в одиночестве сражается с демонами  за  душу  этой  ведьмы  из
Беркли.
   Прямо из стены выплыл полупрозрачный призрак. Моя  рука  дернулась  к
крестику, но я заставил пальцы остановиться на полдороге, а затем  повел
руку вниз и оставил там, зацепив большим пальцем за пояс.
   Призрак, что было заколебался в самом прямом см