т  и  фасад
попортит. Нечем тогда будет твоего прынца обольщать.
   - Хочешь переспать со мной? - неожиданно спросила Леночка дядю Федора.
   - Ева, скажи, пусть она меня в покое оставит, - воззвал ко мне Бубякин, -
ненавижу эстеток с покосившегося подиума. У меня на эти торшеры в мини-юбках
с двенадцати лет не стоит, у меня от них вся мошонка к коленям опускается.
   Оба они обмякли, им надоело пикироваться и говорить друг  другу  гадости.
Я, на правах самой взрослой, самой трезвой и самой  рассудительной  женщины,
подхватила их под руки и потащила к  стихающему  застолью.  По  дороге  дядя
Федор отклеился от нашей скульптурной группы и завалился спать  на  ящики  с
аппаратурой. Я уложила бесчувственное тельце Леночки рядом с  бесчувственной
тушей Сереги Волошко и скептически оглядела пейзаж после битвы. Липкие пятна
ликера на ломберных  столиках,  лужи  коньяка  на  полу,  окурки  сигарет  в
шпротных  банках.  Интересно,  какой  дурак  закусывает  ликер   шпротами?..
Обыкновенный  киношный  бордель,  с  уходом  Братны  все  теряет   смысл   и
рассыпается, как карточный  домик,  Братны  -  всего  лишь  иллюзия,  тонкая
нефтяная пленка высокого искусства, ничего общего  не  имеющего  с  реальной
жизнью...
   Почему все так безобразно напились?
   Впрочем, напились не  все.  Спустя  секунду  я  уловила  на  себе  чей-то
пристальный трезвый взгляд. На полу, на скатанном  в  кольцо  кабеле,  сунув
руки под мышки и скрестив ноги по-турецки, сидел осветитель Келли.  Пожалуй,
он не так молод, как кажется на первый взгляд, ему не меньше тридцати трех -
тридцати пяти, подумала я. Обычно бледное  и  маловыразительное  лицо  Келли
выражало крайнюю степень удовлетворения: плотно надвинув  наушники  плейера,
он что-то слушал. У меня была отличная память на лица, но вот Келли я бы  не
узнала на улице. Должно быть, ему не очень-то везет с женщинами, бедняжке.
   - Что слушаете? - спросила я только для того, чтобы что-то спросить.
   Келли снял наушники и мечтательно улыбнулся:
   - Фрэнк Синатра. ?Лунная река?. Вам нравится Фрэнк Синатра?
   - Да. - Я знала лишь одну песню Синатры - ?Нью-Йорк, Нью-Йорк?, да  и  то
слышала ее только в исполнении Лайзы Минелли. Но не огорчать же добродушного
кроткого осветителя...
   - Хотите арахиса?
   Не дожидаясь ответа, он вынул из кармана комбинезона пакетик с орешками и
протянул его мне.
   - Вы выглядите трезвым, - сказала я.
   - Вы тоже. Я вообще не пью. У меня язва.
   - Мы с вами - единственные трезвые люди в этом бардаке, - подвела итог я.
- Нужно здесь убраться. Вы не поможете мне?
   - Да, конечно.
   Келли поднялся, вынул кассету из плейера и направился с ней к магнитофону
куда-то исчезнувшего вместе с Музой композитора Богомила Стоянова. И  сейчас
же все пространство павильона наполнилось  глуховатым  непрофессиональным  и
обворожительным голосом Фрэнка Синатры. Жаль, что я не слышала этого  голоса
раньше...
   - Вы не возражаете? - запоздало спросил Келли, собирая пустые бутылки  со
столов.
   - Нет, конечно же, нет.
   -  Многим  это  не  нравится,  многие  считают  его  устаревшим,   многие
предпочитают ничего не помнить. - В голосе Келли вдруг  послышалась  скрытая
угроза.
   - Я не знаю, как это может не нравиться. - Я была почти искренней.
   Вдвоем мы убрали павильон за полчаса. Разговаривать было совершенно не  о
чем, хотя мне и понравился Келли: тишайший интеллигент, любитель йогуртов  и
молочного рисового супа, сканвордов на последней  странице  иллюстрированных
журналов и мемуаров Талейрана - мечта любой библиотекарши без претензий.
   - Вы давно работаете на ?Мосфильме?? - спросила  я,  потому  что  молчать
было глупо.
   - Не очень. - Он был немногословен.
   - Вам нравится кино? - Боже мой, какие глупости я говорю!
   - Похоже, что это смысл моей жизни, - равнодушно сказал Келли.
   - Почему вас так странно зовут - Келли?
   - Это старая история. Такая старая, что я ее даже не помню...
   Определенно,   мне   что-то   напоминала   эта   кличка,   это   короткое
американизированное имя, но вот что - этого я вспомнить не могла...
   Нашу милую беседу прервал невесть  откуда  появившийся  второй  оператор,
белобрысый Антоша Кузьмин.
   - Что я вижу! Мужчина и женщина, почти  Клод  Лелюш,  -  и  такая  проза!
Убирают бутылки! Дайте заработать несчастным уборщицам! Я  домой  собираюсь,
могу подбросить.
   У Кузьмина был раздолбанный старый ?москвичек? по  кличке  ?козлоид?.  Не
проходило и дня, чтобы от ?козлоида? не отваливалась какая-либо существенная
деталь - от генератора до выхлопной трубы. За рулем  ?козлоида?  Антоша  был
похож на камикадзе, он постоянно влипал в ДТП,  и  его  допотопную  колымагу
ненавидели все гаишники Москвы. Из последней серьезной передряги его вытащил
все тот же местный оперуполномоченный божок Братны.
   - Я - пас, - так же тихо сказал Келли. - Мне за город, так что компании я
вам не составлю. Останусь здесь. Кому-то же надо приглядеть за людьми,  пока
они проспятся.
   - А ты, Ева?
   - Подожди меня, я сейчас...

***

   ...Всю дорогу Антоша ныл о дороговизне запчастей, о скотстве гаишников, о
наглости братвы на  ?бээмвушках?  и  навороченных  джипах.  Кроме  того,  мы
прихватили целый выводок опоздавших на метро растяп - ?подкалымить -  святое
дело для несчастного автолюбителя, ты же не будешь возражать, мать??.
   Я не возражала и потому добралась домой только после трех часов ночи: так
поздно я  еще  никогда  не  возвращалась.  Некоторое  время  я  постояла  на
лестничной клетке в предчувствии скандала: мнительный Серьга может  обвинить
меня в чем угодно  (проституции,  нимфомании,  грязной  случке  с  водителем
потасканного ?Запорожца?, наплевательском отношении  к  слепому  инвалиду  и
прочих смертных грехах). И никакими оправданиями насчет  первого  съемочного
дня я не отделаюсь. Набрав побольше воздуху в легкие (он еще понадобится для
беспрерывных оправданий в стиле одесского Привоза), я толкнула дверь.
   Самым удивительным было то, что никто не встречал меня.
   Это было нарушением нами же придуманных правил, и мне это не понравилось.
Снимая ботинки, я прислушалась к звукам в квартире.
   Серьга с кем-то разговаривал.
   Если это очередные варяги с воровскими замашками, потенциальные кандидаты
на оставшееся у нас ценное барахло, - я просто не выдержу...
   Но то, что я увидела в нашей маленькой комнатушке, поразило меня.  С  тех
пор, как сегодня утром я покинула ее, она волшебным  образом  преобразилась.
Теперь это было не затрапезное прибежище  отверженных,  а  филиал  маленькой
независимой  радиостанции:  несколько  тяжелых  катушечных  магнитофонов   и
записывающая аппаратура более мелкого калибра, катушки с  пленкой,  какие-то
пудовые справочники, сваленные в одну большую кучу прямо на вытертый  ковер;
большие, небрежно разлинованные амбарные книги.
   Серьга с кем-то доверительно  ворковал  по  телефону.  Телефон  тоже  был
новехонький - черный ?Панасоник?, - о таком Серьга даже мечтать не мог.
   - Серьга!..
   Не отрываясь от трубки, Серьга приложил палец к губам: тише, не мешай, ты
же видишь, я  занят...  Я  уже  успела  принять  ванну,  а  Серьга  все  еще
разговаривал по телефону. Наконец он положил трубку.
   - Прикури мне сигарету, - переводя дух, сказал он.
   - Ты же бросил курить...
   - Ты же знаешь, что никто и никогда не бросает курить по-настоящему.
   Я выбила из пачки две сигареты, и мы с Серьгой закурили.
   - Что здесь происходит? Откуда эта аппаратура?
   - Как раз сегодня днем смонтировали... Я же говорил, Гошка пристроил меня
на работу.
   - Секс по телефону?
   - Что-то  вроде  того.  Эти  несостоявшиеся  самоубийцы  так  тебе  мозги
оттрахают, что не обрадуешься...
   - Самоубийцы?
   - Ты совсем заработалась.  Я  же  говорил  тебе  о  кризисном  центре,  о
телефоне  доверия  для  смертничков...   Пока   ты   со   своим   режиссером
развлекалась, они меня поднатаскали, протестировали,  провели  показательные
стрельбы, сказали, что  я  -  парадоксальная  акцентуированная  личность  со
склонностью к нестандартным психологическим ходам. С аппаратуркой обращаться
научили. А сегодня благословили на подвиги во имя жизни.
   - Прости, прости меня... Из головы вон.
   - Я знал, что тебе на меня наплевать, -  затянул  свою  извечную  волынку
Серьга.
   - И как? Уже появились клиенты?
   - А то! Такие истории рассказывают - кровь в жилах стынет.
   - Что ты говоришь!
   - Вот только что беседовал с одной полоумной мамзелькой. У нее трагедия в
жизни - не моему сломанному хребту чета. Представь себе,  всю  жизнь  любила
одного-единственного мужчину, а он оказался гомосеком. Она с ним  развелась,
а потом три месяца лежала в клинике неврозов... Вся жизнь псу под хвост.
   - Серьезная проблема.
   - Это только начало новогодней сказочки. Она нашла  себе  еще  одного,  в
атлетическом клубе. Мастер спорта по вольной борьбе, гроздья гнева в штанах,
подбородок, трицепсы и прочие атрибуты.
   - И что?
   - А как ты думаешь?
   - Неужели и второй оказался с тем же грешком?
   - Именно! Правда, на этот раз в  клинике  она  пролежала  только  полтора
месяца. Попривыкла.
   -  А  что  теперь?  Неужели  потеряла  веру  в  человечество?  Не   очень
осмотрительный шаг с ее стороны.
   - Потерять-то не потеряла, но зареклась общаться с мужиками, завела  себе
собаку, пуделечка... А он, паскуда, тоже оказался с  гнильцой.  Она  его  на
случку, а он от сучек шарахается, нос воротит. А  вот  кобелькам  под  хвост
заглядывает... Сечешь поляну?
   Я рассмеялась:
   - Надеюсь, ты ее утешил.
   - Ровно полтора часа  с  ней  нянчился,  взопрел  весь.  Не  знал,  какие
аргументы привести в пользу этой гнусной жизни.
   - Но нашел все-таки?
   - Конечно. Сказал, что я тоже гомосексуалист.  Ты  бы  слышала,  как  она
смеялась! Пропела мне насчет того, что от судьбы не уйдешь.  И  что  с  этим
нужно кое-как попытаться выжить. Видишь,  как  все  решается?  Просто  и  со
вкусом.
   - Слепой гомосексуалист, прикованный к инвалидному креслу,  -  это  очень
трогательно, как  раз  в  слезоточиво-абсурдном  стиле  позднего  Жана  Жене
.
   - Позднего Виктюка, глупая ты женщина!
   - Ты действительно парадоксальная личность. Я тобой горжусь.  Вот  только
все эти твои радикальные... Революционные психотерапевтические приемчики. Не
слишком ли они циничны?
   - Не слишком. Какой уж тут цинизм может быть в моем положении. Наоборот -
человечество,  смеясь,  расстается  со  своим   прошлым.   А   потенциальные
самоубийцы - это передовой отряд человечества,  разведрота  в  экстремальной
ситуации. Главное - огорошить их, тюкнуть по башке, я их до смерти заговорю,
ты ж меня знаешь. Я их, подлецов, заставлю жизнь любить.
   - Интересно, как отнесется к  подобным  выкладкам  твое  начальство?  Они
вообще тебя как-то отслеживают?
   - Отслеживают, щерт их дери, как молодого волка,  обложили.  Видишь  этот
аппаратец? - Серьга нащупал рукой угрожающего вида электронное устройство. -
Когда я принимаю  звонки,  разговоры  записываются,  а  этот  аппарат  сразу
перегоняет их в головную контору. Что-то типа  параллельного  прослушивания,
еще Гиммлер такими  вещами  грешил  в  ?третьем  рейхе?.  Так  что  все  под
контролем.
   - А эти справочники?
   - С этим лажа приключилась. Они все время забывают,  что  я  не  вижу  ни
щерта. Вы, говорят, такой жизнелюб, даже и подумать  невозможно,  что  вы  в
таком положении.
   - А ты?
   - А я сказал, что мое положение  -  это  еще  не  повод...  И  вообще,  я
собираюсь долго жить.
   - Я тебя люблю, Серьга. - Сердце мое сжалось от нежности.
   - Ладно, - засмущался Серьга. - А со съемками у тебя что?..

***

   ...Со съемками все обстояло не так гладко, как в первый  съемочный  день.
Что-то  нарушилось  в   стройных   представлениях   Братны   о   собственной
кинематографической вселенной: он изводил  бесконечными  дублями  актеров  и
съемочную группу, напрочь вылетел из графика и перестал бриться.
   Это была обыкновенная боязнь  сделать  фильм  хуже,  чем  предыдущий,  уж
слишком много авансов ему насовали,  после  такого  триумфа  первой  картины
трудно двигаться дальше. Но вскоре он и сам  понял  это,  наглое  бесстрашие
снова вернулось к нему. В просмотровом зале, где все мы отсматривали  первый
рабочий материал. Одного беглого взгляда на экран хватило бы, чтобы  понять,
что это действительно Большой Стиль.  Мизансцены  были  безупречны,  крупные
планы старухи и мальчика - восхитительны. Даже подружка главного героя  была
на высоте: из милейшей Даши Костромеевой  Братны  сумел  вылепить  отчаянную
стерву, абсолютное воплощение зла. Я  знала,  чем  закончится  эта  история:
сопляки Чернышев и  Костромеева  спустя  полгода  войдут  в  пятерку  лучших
молодых актеров страны, а престарелая Татьяна Петровна отхватит  ?Оскар?  на
старости лет...
   В конце просмотра  произошел  маленький  инцидент:  один  из  дублей  был
безнадежно загублен появлением в кадре какой-то женщины.  Она  мелькнула  на
заднем плане и продержалась там всего лишь несколько секунд - камера  быстро
спохватилась и  ушла  на  крупный  -  к  лицу  главной  героини.  Дубль  был
проходным, но Братны впал в ярость: он ненавидел,  когда  что-либо  выходило
из-под его контроля.
   - Что это за ботва, Серега? -  совсем  недипломатично  спросил  Братны  у
оператора. - Почему в кадре шляются посторонние?
   - А я откуда знаю? - вяло оправдывался Волошко. - Я ж за камерой стою,  а
не  по  площадке  бегаю.  После  восьми  часов  глаз  замыливается,  вовремя
среагировать  не  успеваешь.  Сам  должен  понимать,   если   такой   крутой
режиссер...
   - Та-ак... - Обломавшись с Волошко, Братны переключился на меня:
   - Ева, по-моему, ты у нас отвечаешь за актеров. И  за  то,  чтобы  всякие
рыла не торчали без надобности в кадре и не губили мне  великое  кино.  Если
еще раз замечу что-либо подобное, ты у меня из группы вылетишь как пробка...
   ...Съемки изматывали меня. Меня изматывали мелкие бесконечные  поручения,
которыми нагружал меня Братны, -  он  полностью  переложил  актеров  на  мои
плечи. Но в этом было мое спасение: я напрочь перестала думать о прошлом,  я
уговорила себя не думать о нем;  тени  моих  мертвецов  перестали  тревожить
меня. Я знала, что это всего лишь иллюзия, отпуск  за  свой  счет,  но  была
бесконечно признательна Братны за эту иллюзию.
   Впервые за много месяцев я  научилась  засыпать  без  фенобарбитала.  Как
только моя голова  касалась  подушки,  я  тотчас  же  проваливалась  в  сон,
обрамленный по  краям  ровной  строчкой  телефонных  разговоров  Серьги.  Он
втянулся в эту  страшноватую  работенку,  его  собственное  увечье  преданно
защищало психику от возможных потрясений, связанных с другими людьми. Серьга
оказался отличным психологом со своим собственным подходом  к  экстремальной
ситуации.  Он  был  слишком  весел,  слишком  беспечен,  чтобы  общаться   с
самоубийцами, но часто именно это  спасало  их  от  последнего  шага.  Самым
удивительным  было  то,  что  у  Серьги  появились   поклонницы   из   числа
несостоявшихся смертниц: брошенных  жен,  отвергнутых  любовниц,  учительниц
младших  классов,  сидящих  без  зарплаты,  скрытых   жертв   изнасилования,
девочек-подростков,    которых    донимали    прыщи     и     одноклассники,
ВИЧ-инфицированных и трансвеститок...
   Мы редко общались - Серьга с головой ушел в  работу,  она  наполнила  его
растительное существование новым смыслом. За целый месяц у меня  был  только
один выходной (Братны, который, казалось, никогда не устает, тянул из группы
все жилы). А единственный день отдыха  мы  получили  только  потому,  что  у
Анджея  была  назначена  встреча  с   представителями   дирекции   Каннского
фестиваля: те уже хотели заполучить новый, еще не  снятый,  опус  Братны.  И
этот  единственный  день  блаженного  безделья  оказался  полностью  забитым
каныгинскими историями. Мне хотелось только одного -  хорошенько  отоспаться
за все дни съемок, но рот у Серьги не закрывался. Я услышала  массу  путаных
потешных историй. Я даже не  успевала  поразиться  их  трагичности:  кроткая
девушка травилась из-за любви к Филиппу Киркорову, кроткий юноша резал  вены
из-за любви  к  группе  ?Кисе?,  ветерана  боев  за  остров  Ханко  изводили
собственные внуки, и он болтал с Серьгой только для того, чтобы спастись  от
одиночества... Отчаянный парняга  из  ?новых  русских?  в  пику  своей  жене
изрезал ножницами  на  лапшу  тридцать  тысяч  долларов...  Это  была  самая
обыкновенная жизнь и самая обыкновенная смерть.
   Тогда, сидя на кухне с остывшим кофейным напитком из цикория и  рассеянно
слушая россказни Серьги, я еще не знала, что через несколько дней  столкнусь
со смертью совершенно  необычной.  Смертью,  которая  положит  начало  самой
безумной, самой бессмысленной цепи преступлений в моей жизни...

***

   ...В тот день Братны заказал сразу две  смены  в  павильоне:  мы  снимали
ключевые эпизоды со старой  актрисой.  Он  торопился:  Александрова  уже  не
выдерживала того бешеного  ритма  съемок,  который  предложил  ей  режиссер.
Перерывы  были  сокращены  до  минимума  (Братны  необходимо  было  удержать
атмосферу в кадре), но именно в это время старуха стала  надолго  пропадать.
Иногда мы искали ее часами и находили в самых  невероятных  местах  почти  в
полубессознательном состоянии: она смертельно уставала, это было  видно.  Ее
отпаивали валерьянкой, а неунывающий Вован предложил  перевести  актрису  на
легкие наркотики (?Ей это будет даже полезно,  други  мои,  -  увещевал  нас
Трапезников. - Во-первых, поддержит слабеющую плоть.
   А во-вторых, пусть бабулька увидит красочные картины бытия.  Может  быть,
даже какой-нибудь маршал  пригрезится  на  танке  ?Т-34?).  Я  возненавидела
Трапезникова за эту тираду. Но самым ужасным было то, что и сам Братны  стал
склоняться к этому варианту допинга. Я даже позволила себе вступить с ним  в
открытый конфликт, впервые за все время работы.
   - Не сходи с ума, Анджей. Ты же убьешь ее этим.... Она старый  человек  и
может не выдержать.
   - Кто здесь говорит о людях, - никогда еще я не  видела  Анджея  в  таком
неистовстве. - Здесь нет людей. Здесь есть только детали композиции...  Все,
что я  хочу  сказать  миру,  гораздо  важнее  самого  мира.  Неужели  ты  не
понимаешь?
   На секунду мне показалось, что я говорю с безумцем.
   Безумцами были все они, я видела,  что  происходит  с  группой:  они  все
втягивались в орбиту режиссера, к концу первого месяца съемок  стали  путать
реальную жизнь с жизнью, придуманной Братны. Да и  сама  я  стала  безумной:
иногда я ловила себя на мысли, что хочу остаться в пределах еще  не  снятого
фильма    навсегда.    Это    был     галантный     анатомический     театр,
образцово-показательная бойня, где Братны  с  усердием  заправского  мясника
освежевывал все человеческие  чувства.  От  этого  зрелища  невозможно  было
оторваться, это был допинг посильнее вовановских тяжелых наркотиков.  Братны
обожал все то, что делает, у него был страстный испепеляющий роман с  каждым
из актеров, который развивался только в пределах  площадки.  Синонимами  его
любви были ненависть и полное безразличие,  наплевательство  и  вероломство.
Его любовь разрушала, но я, как и все,  поняла  это  слишком  поздно,  когда
силки были расставлены и неосторожные пернатые пойманы.
   Я приходила в себя только дома.
   А старуха по-прежнему исчезала  в  перерывах.  Одурманенные  колоссальным
напряжением съемок ассистенты не могли уследить за ней. И тогда, едва  придя
в себя и проклиная все на свете, мы отправлялись на поиски.
   Однажды я нашла ее в одной из многочисленных костюмерных. Старуха  сидела
в простенке между летными комбинезонами Второй мировой  войны  и  траченными
молью кирасирскими мундирами армии Наполеона - последний  привет  от  эпопеи
?Война и мир?.
   Ее лицо, изуродованное потекшим гримом, было мертвенно-бледным,