объяснения. И  даже  прочел  мне  маленькую
лекцию   о   преимуществах  профессиональной  оптики.   Влас
оказался  сущим фанатом, что никак не вязалось с его  жгучим
постельным темпераментом. Это опрокидывало мои представления
о  том, что плейбой, коллекционирующий телок в кафе,  -  это
тоже профессия, и притом основная, когда ни на что другое не
хватает ни сил, ни времени.
      Наконец  Влас  проявил  фотографии  -  они  плавали  в
кюветке,   медленно  отдавая  на  растерзание  моим   жадным
испуганным глазам контуры будущих снимков.
      ...Изуродованная  голова Сирина  на  фотографиях  была
такой же привлекательной, как и натюрморты малых голландцев.
Во  всяком  случае,  смерть,  ставшая  предметом  искусства,
перестала  быть настоящей и была даже более привлекательной,
чем жизнь в тридцатиметровой клетке панельного дома.
     - Ну как? - раздувая ноздри от гордости, спросил Влас.
     - Божественно. Эстетская штучка, - зацокала я языком, -
но  меня  могут  обвинить в подтасовке  фактов:  слишком  уж
красиво, чтобы быть настоящим.
      -  А  я  вообще эстет, - Влас обнял меня на  глазах  у
невидящего  трупа,  -  иначе не подсел  бы  к  тебе  в  этой
кафешке.  Я  еще  тебя  нащелкаю,  и  ты  поймешь...  Сделаю
шикарное "ню", прибалтийская школа отдыхает. Представляешь -
ты  за матовым стеклом, голая, контуры не видны, есть только
четкое изображение соска, прижатого к стеклу. Ну как?
     - С ума сойти. А теперь помоги мне.
      Я  должна была сделать это, и я сделала. Едва не теряя
сознание  от отвращения, я обшарила карманы Сирина,  достала
связку ключей, документы и записную книжку.
      - Что за ключи? - спросила я Власа, поболтав связкой в
воздухе.
      - Этот, длинный, с бородкой, - от московской квартиры.
Английский  - от нашего временного пристанища, у меня  такой
же... Об остальных я ничего не знаю.
     - Ладно, выясним по ходу пьесы.
      Мы  перетянули  труп в дальний угол комнаты  -  причем
Влас, испытывавший, как оказалось, к мертвому Сирину чувства
не  большие,  чем к раздавленной колесом мыши-полевке,  взял
его  за  голову.  Мне  достались ноги, обутые  в  стоптанные
советские ботинки: ни дать ни взять сотрудник оборонного КБ,
уволенный  по сокращению штатов. После этого я сняла  снимки
Грека и все записи со стены, протерла ручки мокрой тряпкой и
прикрыла дверь.
      ...Влас  складывал в сумку оружие. Сверху он  набросал
свой  утлый багаж: пару рубашек, свитер, кассеты с Тарантино
и выуженные из-под кровати номера "Плейбоя".
     - Это еще зачем? - удивилась я.
      - Для конспирации, любовь моя, только для конспирации.
Пока ты со мной, я смело могу переключаться на "Мурзилку".
      Влас положил фотоаппарат в футляр и застегнул "молнию"
на  сумке.  Когда  приготовления были закончены  и  квартира
лишилась наших отпечатков, он сказал:
     - Жду дальнейших указаний, товарищ командир.
      -  Теперь поедем ко мне, хорошенько выспимся, а завтра
займемся твоим Греком.
     - Нашим. Нашим Греком. Труп-то здесь оставляем?
       -  Нет,  с  собой  заберем.  Заспиртуем  и  сдадим  в
анатомический театр. Ты меня удивляешь.
      -  Да,  действительно... Никогда не был  в  Италии,  -
мечтательно протянул Влас.

                             ***

      ...Я  проснулась оттого, что он целовал  меня.  Голова
раскалывалась, ей нужна была пачка анальгина, а не  дурацкие
чувственные   поцелуи.  Но  ответить  пришлось,   чтобы   не
разочаровывать жеребца. Ко мне возвращалась память, а вместе
с  ней и картинки с выставки - мертвый киллер, развороченная
голова  в  нимбе крови; та же голова, ограниченная зернистым
рисовым  пространством  фотоснимка; связка  ключей,  ледовое
побоище   и  убийство  Кеннеди,  затертые  до  дыр   кассеты
Тарантино...
      Сосредоточенная  переносица Власа  появлялась  в  поле
моего   зрения  и  исчезала  вновь,  он  честно  отрабатывал
черствый  хлеб героя-любовника - и мне ничего не оставалось,
как ответить на его страстные чувства.
      "Сегодня суббота, - безразлично подумала я,  когда  он
выпустил  в  меня  торжествующую струю, -  сегодня  суббота,
вечером  уходит  паром,  билет  еще  не  просрочен,  еще  не
поздно..."
     Поздно. Поздно.
       ...Днем  мы  отправились  на  исходную  позицию,   на
местечковый Олимп, с которого, как древнегреческие  боги,  в
ближайший   понедельник  решим  судьбу  нашего  зарвавшегося
соплеменника.  Влас  долго вел меня какими-то  сомнительными
проходными   дворами,  загаженными  подъездами,   чердаками,
полными кошек и стертой памяти о золотом веке Петербурга.  Я
почти  выдохлась, когда он наконец привел  меня  к  железной
двери и сказал:
     - Это здесь.
     Дверь оказалась запертой.
     - Вот черт! - досадливо сплюнул Влас. - Из башки вон...
Чертов замок. Фигня какая!
      Он пнул ногой неприступную дверь, его лицо сморщилось,
как у ребенка, которому не досталось йогурта на завтрак.
      - Ну-ка попробуй, - я достала из кармана связку ключей
Сирина.  Я  не  брала се специально, она  лежала  у  меня  в
кармане  с  прошлой  ночи, и я совсем забыла  о  ней.  Я  не
проверила  содержимое карманов, как не проверила  содержимое
сумки,  где  лежала  кассета и записная  книжка  Нимотси,  -
тогда,  летом...  Моя  забывчивость  становилась  не  только
стилем,  но  и действующим лицом, способным вовлечь  меня  в
самые невероятные передряги.
      - Ну у тебя и башка! - восхитился Влас. - Приятно все-
таки работать с профессионалом.
      Один  из  ключей  -  второй по счету  -  действительно
подошел  к  двери, и мы оказались на узком длинном  чердаке,
который венчало слуховое окно.
      -  Ну,  как тебе правительственная ложа императорского
театра  оперы и балета? - горделиво спросил Влас,  будто  он
сам являлся архитектором этого чердака.
     - А что слушать-то будем? - в тон ему спросила я.
      -  "Половецкие  пляски". А также  оперу  "Коварство  и
любовь".
     - Лучше уж балет "Идиот" посмотрим.
     - А что, и такой есть? - удивился Влас.
     - Есть, есть, не сомневайся.
     Я осмотрела чердак.
      Место  для  преступления было  выбрано  идеально:  все
прилегающие   улицы  просматривались,  а  следовательно,   и
простреливались. Нужно было очень хорошо знать город,  чтобы
остановиться на этом чердаке.
     - А нас не засекут? - спросила я.
      -  Сегодня суббота, никого нет. Кстати, его офис прямо
напротив. - Влас взял на себя обязанности гида.
      Действительно, автостоянка на противоположной  стороне
улицы  была  пуста.  Два вечнозеленых деревца  легкомысленно
торчали  в  кадках  по обе стороны от входа,  в  предбаннике
солидного заведения.
      -  Дешевый  шик, - констатировала я, - с  греками  это
бывает.
      -  Его  кабинет на третьем этаже, два окна,  третье  и
четвертое,   если   считать  с  левого   торца,   стекла   -
пуленепробиваемые.
      -  Скажите пожалуйста! - восхитилась я. - У  него  был
повод, чтобы поставить пуленепробиваемые стекла?
      -  Был.  Кстати, в его "мерее" тоже пуленепробиваемые.
Так  что у нас, вольных стрелков, имеется только сорок  пять
секунд - между стоянкой и дверями.
     - Что же они чердаки упустили? - заметила я; откуда что
берется,  но  раз  решила изображать крутую  профессионалку,
изображай  до конца. - И за что служба безопасности  денежки
получает?
      - За дело. Все чердачные двери в округе, между прочим,
были  посажены  на  амбарные замки. В  прошлом  году  нашего
мотылька уже пытались пришпилить.
     - А что же эту проглядели?
      -  Да  не  проглядели. Просто всегда  нужно  иметь  во
вражеском  стане подлючего человечка, который  продастся  за
чечевичную похлебку.
     - Понятно, - сказала я, смутно сожалея о несовершенстве
человеческой натуры.
      - Уточним. - Власу нравились эти игры в спецагентов  с
лицензией  на  убийство; я впервые столкнулась с  человеком,
для  которого  все  - решительно все!  -  было  игрой.  -  В
понедельник он приезжает в офис ровно к восьми пятнадцати. В
восемь одиннадцать - его "мере" на стоянке, и, как я сказал,
у  нас есть только сорок пять секунд, чтобы отработать  свои
зеленые. Кто возьмет его на себя?
      Он  смотрел  на меня исподтишка, лукаво-умоляюще,  как
ребенок перед витриной магазина игрушек.
      -  У  тебя как со стрельбой, - поинтересовалась  я,  -
тренировок не пропускал?
      -  Не  пропускал, так что могу случайно  и  попасть  в
яблочко.
      - Случайно попадают только сперматозоиды в яйцеклетку,
им для этого тренироваться не нужно.
      -  Брось  ты, у меня здорово получается, я не  то  что
яблоко снесу - огрызок даже.
     - Хорошо. - Я пообещала ему эту проклятую игрушку.
       -  Тогда  ты  на  подстраховке.  Тебе  останутся  два
телохранителя,  мало  что им в репы  стукнет,  вдруг  начнут
бросаться грудью на амбразуру.
     - Не сомневайся, начнут.
     ...Мы вышли на улицу тем же путем.
      Шел  гнусный  питерский  дождь,  но  даже  он  не  мог
испортить настроения Власу: эпопея с Сирином закончилась для
него  без потерь, теперь начинала раскручиваться история  со
мной,  она  обещала  все прелести жизни  на  юге  Италии,  в
маленьких  пиццериях  у  порта: этой идиллической  пряничной
картинке нельзя было не доверять, и он доверился, дурашка.
      Пережидая дождь, мы зашли в небольшое кафе на Невском,
Влас заказал кофе и коньяк и развалился за столиком, интимно
поглаживая ногой мою ногу.
      -  Мне нужно посмотреть на Грека вблизи, - сказала  я,
между делом отвечая на его подстольные манипуляции. - Что он
делает по субботам и воскресеньям?
      -  Обычно  торчит в "Паризиане", слушает чертов  джаз,
mb.b  наглый  кабак  его, между прочим.  Ужасно  хочу  тебя,
детка...
      Я  знала этот элитный ресторан, пару раз мы ужинали  в
нем  с  Аленой. Я понимала, почему Влас назвал его наглым  -
цены  там были запредельные. В "Паризианс" не было и  намека
на  сальные  куплетики  Шуфутинского  и  исповеди  стареющей
идейной  проститутки  в интерпретациях Любы  Успенской.  Там
играли только Дюка Эллингтона и Майлза Дэвиса.
      -  Ну  что ж, - я отхлебнула кофе, - приглашаю тебя  в
"Паризиану"  на вечер при свечах. Но сначала  подберем  тебе
что-нибудь приличное.
     - В каком смысле? - удивился Влас.
     - В смысле прикида. Не будешь же ты торчать там в своих
дешевых джинсах.
     - Эти дешевые джинсы стоят, между прочим, сто пятьдесят
баксов. Настоящий "Вранглер".
     - Тебя надули. - Я была безжалостна.
      - Некуда бабки девать? Можно поглазеть на него и возле
кабака, невелика птица.
      -  Будем  торчать  у дверей, как филеры  с  накладными
рыжими бородами? Не будь идиотом.
      ...Мы  заехали  в приличный дорогой  магазин,  я  сама
выбрала   Власу  костюм,  легко  расставшись   с   остатками
долларов. Этого жеста он не оценил.
      -  Ну, ты довольна? - спросил он у меня в примерочной,
куда  мы  удалились  под снисходительно-завистливые  взгляды
продавщиц,  ни  дать ни взять пара голубков, которая  должна
разродиться  медовым месяцем. - Не понимаю я этого  гнусного
капиталистического шика.
      -  Ну,  мы  же не в чебуречную собираемся к  волосатым
грузинам, - парировала я, - это приличное заведение.  Дерьмо
на  джаз не поплывет. А всяк сверчок знай свой шесток.  Цены
на  костюм  и  трюфели должны быть сопоставимыми,  чтобы  не
раздражать метрдотеля и не вызвать у него лишних подозрений.
      -  Черт  с  тобой. - Влас согласился, из  глубины  его
глотки  вдруг выскочил начинающий альфонс. - Сирии  так  обо
мне не заботился.
      -  За  что  и  получил. Подсльников  надо  лелеять.  Я
заплатила  за  костюм,  прибавив к  нему  туфли,  рубашку  и
галстук. На носки денег не хватило, и Влас попенял мне:
     - Ты очень тратишься.
     - Все будет вычтено из зарплаты, - сказала я. - Так что
не обольщайся на свой счет.
      -  Сука!  - Он посмотрел на меня влюбленно.  Груженные
покупками,  мы  вернулись на Васильевский, чтобы  хорошенько
выспаться   перед  вечером  и  приобрести   небрежный   лоск
прожигателей жизни. Меня вдруг охватил тот же азарт,  что  и
перед  встречей с Аленой, - я не знала, откуда он шел, может
быть,   это  лицо,  уже  изменившееся  раз,  жаждало   новых
превращений,  игла  входила  в мои  вены,  как  наркотик,  и
сопротивляться   этому   было   невозможно.    Наркотическая
зависимость  от  разреза глаз, от  линии  губ  -  все  может
быть...
      -  В  котором часу он обычно приезжает? -  спросила  я
Bласа, старательно подбривая ему затылок.
      -  В восемь тридцать. Сидит в окружении своих дурацких
саксофонов до без пятнадцати одиннадцать, а потом  чешет  на
боковую, кости греть, педант чертов.
     - Он там с телками заседает?
      -  В том-то и фигня, что не с телками. Только два  его
"быка" да официанты, компания - повеситься!
     - Что так? Он педрила?
      -  Да  нет. Это-то и раздражает. С телками понятно,  с
мужиками - тоже, а здесь... Ненавижу таких людей.
     - Ты всегда ненавидишь то, чего не понимаешь?
     - Всегда. Можно подумать, у тебя по-другому!
     - Ну ладно. Что он там делает в гордом одиночестве?
      -  Слушает  джаз, скотина! Он, видишь ли, любит  джаз.
Прямо негр вшивый из Луизианы.
     - А ты как к джазу? - праздно спросила я.
      -  Да я его терпеть не могу! - Влас сморщился, как  от
зубной боли.
      - Вот и отлично. Лишний повод прищучить Грека...В семь
мы  уже были в "Паризиане", наглые и чисто вымытые, жаждущие
фирменных  салатов и дорогого коньяка. Влас с  лету  заказал
бутылку. Джаз не очень-то благоприятно воздействовал на  его
пищеварение, он сосредоточился на коньяке и воспоминаниях  о
бессмысленном  пыльном  детстве, помидорах  "бычье  сердце",
которые ненавидел, и летних переэкзаменовках по геометрии. У
него,   оказывается,  не  было  никакого   пространственного
мышления, потому-то он и ударился в фотографию. Я не  очень-
то  внимательно слушала его - я могла рассказать ему  то  же
самое.
      -  До чего я ненавижу все эти сытые рожи! - шепнул мне
Влас,    благостно   рассматривая   посетителей,   одинаково
преуспевающих, распаренных джазом. - Бомонд,  блин,  хозяева
жизни.  А  ты опоздал к раздаче, так что сиди и  не  тявкай.
Расстрелял бы всю свору, едрен-батон!..
     - Еще успеешь, - подначила я его.
      -  Боюсь, нет. И потом, в Италию хочется. Ты меня этим
купила,  сука. А я никогда за бугром не был. А там ведь  все
не так, а?
     - Увидишь, - туманно пообещала я.
     - Ну, тогда выпьем за то, что я увижу.
     - За будущее не пьют.
      - Ну тогда за то, что я наконец-то перегрызу себе лапу
и вырвусь из капкана. Знаешь, что для меня вырваться?
      -  Купить  билет и уехать. Все просто,  и  можно  даже
первым классом.
      -  Ни  фига!  Для меня вырваться - это  избавиться  от
одного сна. Есть у меня сон проклятый, и там мне корчит рожи
один  тип, некто Лелик Чернявский. Одноклассник мой  бывший.
Со  школы его не видел, а вот ведь снится и снится,  гад,  и
даже  во  сне мне намекает, что я - полное дерьмо, в  дерьме
застрявшее.
       -  Роковое  влечение?  -  Я  насмешливо  смотрела  на
поплывшее  от  коньяка лицо Власа, оно казалось  мне  совсем
юным в своей ненависти к повторяющимся снам.
      -  Шутишь!  Я сам думал почему? Только недавно  понял.
Взопрел  весь,  а  понял. Он был шустрый сперматозоид,  этот
Лелик, и папаша у него был стармех и ходил в загранку.  А  я
был чернь, и мамаша у меня колготилась в овощном ларьке. Я к
Лелику  не  допускался,  а  у него  был  такой  альбомчик  с
этикетками  от  жвачек,  коронный  номер  большой  перемены,
гвоздь   урока  рисования...  Я  с  ума  сходил   от   этого
альбомчика,  я даже собаку так не хотел иметь,  даже  мопед.
Все  это  дерьмо, я понимаю, но тогда... Там были фантики  с
Бруклинским  мостом,  это была вещь, скажу  тебе!  Маленькие
такие, красные, синие, белые - и Бруклинский мост, зашибись,
прямо  как  жизнь на Луне... Но это так, а  потом  я  как-то
пролез к нему на день рождения, извернулся, а пролез, мамаше
привезли мороженые ананасы в дольках, чем не повод. Так  что
я   почти  сравнялся  с  его  обкомовскими  и  горкомовскими
дружками,  Лелик  только  с ними и  общался  в  классе.  Ну,
неважно... Пролез в общем, с ананасами подфартило, я  набрал
их  на целую шатию. За что и получил приз. Главный приз моей
жизни.   Торчал   у  Лелика  на  кухне,  между   бутылок   с
офигительными этикетками, они в них потом подсолнечное масло
заливали. Там было много всяких диковинных вещей, но спер  я
одну  -  жестяную коробку из-под печенья. А на этой  коробке
были  лодки  -  не  такие,  как  наши,  с  долбаным  мотором
"Ветерок", нет - настоящие, с опущенными парусами, прямо  на
берегу,  - и полный штиль. Это было то место, куда  я  хотел
попасть больше всего в жизни, мне было важно влезть  туда  и
там  остаться,  я  даже клал ее под подушку,  я  так  в  это
верил...  Ничего  больше мне так не  хотелось  в  жизни,  ни
тогда,  ни потом, даже самой крутой бабы... Знаешь,  -  Влас
пригнулся ко мне, - я даже дрочил первый раз на эту коробку,
так  мне  хотелось  эти лодки поиметь.  Я  потом  спускал  и
спускал на нее, до одури... А-а, ты не поймешь.
      Я  протянула руку через столик и погладила  его  щеку,
гладко выбритую щеку тринадцатилетнего Власа. Сейчас он  был
ужасно  похож  на  Ивана с его Мариуполем,  и  мне  даже  на
секунду захотелось прижать его к себе. Но только на секунду.
     - А где она сейчас, эта легендарная коробка?
      -  Мамаша выбросила ее вместе со всем хламом. Когда  я
торчал в трудовом лагере после девятого.
     - И как ты только это пережил? - посочувствовала я.
      -  А  я  и не пережил. Я потому и отстреливаю всю  эту
шваль, что не пережил.
      Я почти увидела эту дурацкую коробку из-под печенья  и
детские,  в  цыпках  и засохших ранках  на  костяшках,  руки
Власа,  которые  возятся  в  еще не  созревшем  паху.  Чтобы
стряхнуть   с   себя  наваждение,  я  резко  поменяла   тему
разговора:
      -  Слушай,  а  почему Сирии таскал тебя за  собой?  Ты
говоришь,  он  был крутым профессионалом,  я  сама  об  этом
наслышана...  Но  ведь умельцы такого класса  все  делают  в
одиночку.
      -  Почему, почему... По-родственному, вот почему. - Он
неохотно  оторвался от своей коробки. - Он  же  мой  дядька,
сводный брат матери. И единственный, между прочим.
     - Прости, - я даже не нашлась, что сказать.
      -  Да  ладно.  Никакой вендетты. Думаешь,  мне  с  ним
радостно было? Собирал крохи с его вшивого обеденного  стола
-  а  что делать: курочка по зернышку клюет. Я когда в нашей
дыре  забузил  да заскучал, меня мать сюда отправила,  брат,
мол,  тебе крышу поправит. Я плевать на него хотел, но потом
поприжало,  в  ноги  бухнулся, уж очень  не  хотелось  домой
возвращаться. Вот он и посодействовал, нечего сказать. Сам в
последнее время на крутых бабках сидел, а говнодавы  фабрики
"Скороход"  носил и бельишко от "Большевички".  Ему  ведь  в
жизни  больше  ничего  не надо было, только  бошки  сносить,
прямо  Зорро  и Господь Бог в одном лице. Кто угодно  с  ума
сойдет от больших перспектив.
      -  Извини,  я  сейчас.  - Я оторвалась  от  столика  и
направилась  в  туалет. Я уже знала, где он,  по  ступенькам
вниз,  мимо  гардероба,  мимо  зеркал,  две  комнаты  рядом,
надписи  на  английском, под стать джазу, "мужское-женское",
почти  Годар. Мне оставалось только засечь время, получилось
две  минуты плюс-минус пара секунд. "Две минуты мне хватит",
- подумала я.
      ...Грек  действительно появился в восемь тридцать,  по
нему можно было сверять хронометр. Влас торжествующе смотрел
на меня - агентурные данные были безупречны. Грек был один -
Влас не соврал и в этом, никаких сомнительных топ-моделей  с
безмозглыми  головками насекомых, которые  так  и  подмывает
наколоть  на булавку. Только два унылых шкафа-телохранителя,
севших в почтительном, но чутком отдалении.