ки  добившуюся
своего, хотя и чужими руками. Вот только  теперь  она  была  от  Братны  еще
дальше, чем могла себе представить. И не только Леночки - никого, никого  не
было рядом с ним. И неизвестно, когда он придет в себя,  и  хватит  ему  сил
прийти в себя после всего, что случилось. Фильм будет  закрыт,  хотя  бы  на
время,  пока  не  улягутся  страсти.  И  нужно  пережить  это   и   пережить
унизительное следствие...
   - Что будет с Братны? - спросила я.
   - То же, что и с тобой. - Лапицкий, казалось, ждал  этого  вопроса.  -  У
истоков ведь стояли, сговор устраивали по сокрытию следов преступления.
   -  Неприятности  гарантированы  согласно  Уголовному  кодексу  Российской
Федерации.
   - Ну, думаю, этот черт отмажется, на  последнем  слове  перед  присяжными
выедет. И весь состав суда попутает. Или на предварительном  следствии  всех
соблазнит. А вот нашу девулю, - Лапицкий выразительно посмотрел на меня, - я
могу взять под свое крыло. Если она, конечно, не против...
   - Ей решать, - спокойно сказал Борис, должно быть, они расписали все свои
партии заранее.
   Я молчала. Сейчас мне было совершенно наплевать,  скажу  ли  я  ?да?  или
скажу ?нет?. Это уже ничего не изменит, ничего не  может  изменить.  Мне  не
тягаться с этими  башковитыми  мужиками,  которые,  распутав  дело,  попутно
шантажируют им меня. Шантажируют и соблазняют, что, в общем-то,  одно  и  то
же. И только теперь я вдруг осознала до  конца  всю  стройную  схему  Андрея
Юрьевича Кравчука, всю его идеально продуманную цепь преступлений -  столько
смертей, даже не являющихся самоцелью (в случае  с  первым  убийством  Фаину
Францевну Бергман извиняла хотя бы  ненависть).  И  только  теперь  я  вдруг
осознала до конца всю  стройную  схему  интеллектуального  Иванушки-дурачка,
Бориса Клепикова, всю его идеально продуманную цепь доказательств.  Пожалуй,
нужно обладать еще более изощренным воображением, чтобы докопаться до сути.
   Пелена спала с глаз, и я даже почувствовала себя  счастливой.  Во  всяком
случае, удовлетворенной.  Загадки,  которые  мучили  меня  последний  месяц,
решены; не осталось никаких белых пятен (я настойчиво гнала от себя мысль  о
посланиях на сигаретных пачках, в  конце  концов,  писать  их  мог  Кравчук,
поднабравшийся артистизма от Братны. Или даже  сам  Братны,  который  обожал
такие игры)... И если этот парень все так блистательно  распутал,  если  зло
будет наказано, это послужит хотя бы маленьким утешением мертвой Марго...
   - Вы нашли тело Александровой? - спросила я.
   - Нет. Пока еще нет. Тело Кравчук взял на себя, Братны о трупе ничего  не
знает... Скорее всего оно спрятано где-нибудь на студии, там полно  укромных
уголков. А может быть, Кравчук успел вывезти его  вместе  с  реквизитом  или
декорациями... Но это только вопрос времени. Как только  мы  накроем  Андрея
Юрьевича... - Клепиков поморщился, как будто раздавил гадину.
   - Если накроем. - Лапицкий не был полон такого оптимизма.  -  Это  тертый
калач, у нас было время к нему присмотреться...
   - Как только мы накроем Андрея Юрьевича, все станет на свои места.
   Все станет на свои места. Уже ничего не станет на свои места. Нет  Марго,
нет старух, так ненавидевших  друг  друга,  что  одна  из  них  решилась  на
убийство...
   - Что с тобой? - спросил меня Лапицкий.
   - Все в порядке.
   - Неважно ты выглядишь. Видишь, Борька, как действуют на неокрепшие  души
твои логические построения...
   - Что вы собираетесь делать со мной? - Я впервые открыто спросила об этом
Лапицкого.
   - Ничего. Сейчас поедешь к себе, отдохнешь... Тебе ведь Андрей Юрьевич  с
квартирой помог, так что голову преклонить есть где.  Подумаешь  пару-тройку
дней, к Новому году, глядишь, определишься, ко всеобщему удовольствию.
   - Я могу идти?
   - Ну как, Борис Иванович, отпустим девушку? - подмигнул Клепикову Костя.
   - Хозяин - барин. Пока у следствия претензий к ней нет.
   "Хозяин - барин?, этого и следовало ожидать. Он хозяин. И все будет  так,
как он решит. Я встала из-за стола и под презрительные взгляды херувимов  из
хамелеонистого гей-клуба побрела к выходу. Я свободна. Я  вольна  бегать  на
максимально удлиненном поводке, и я это знаю. И они это знают.
   За прошедшие полгода ничего не изменилось.
   Только погибла Марго. И еще две старые актрисы, которых  даже  никому  не
придет в голову оплакивать...

***

   ...Оставаться один на один с самой собой было бы  совсем  уж  невыносимо,
если бы не осознание того, что все закончилось. Что убийцы если не  найдены,
то хотя  бы  названы.  Что  найти  Кравчука  -  дело  времени,  что  Леночка
Ганькевич, которая вызывала во мне  чувство  острой  жалости,  -  невиновна.
Целый день я думала  о  версии  Бориса  Клепикова  и  находила  ее  эстетски
безупречной. Она завораживала своей почти театральной изысканностью,  что-то
вроде одноактовки в духе театра абсурда, что-то вроде  философского  гиньоля
на извечную тему ?Гений и злодейство?...
   Я вернулась в Ясенево, в квартиру, которую помог мне снять убийца, снопом
повалилась на диван и проспала до  середины  следующего  дня.  Странные  сны
преследовали меня, в них были мертвы все, кроме трех убитых актрис, но я  не
боялась мертвецов.
   Я научилась не бояться мертвецов.
   Проснувшись,  я  тотчас  же  вспомнила,  что  сегодня   двадцать   пятое.
Сочельник, и что сегодня я приглашена к  семейному  Серьге  на  католическое
Рождество.
   Может быть, этот невинный праздник в обществе невинных людей хоть немного
отвлечет  меня  от  тягостных   мыслей.   Полдня   шатания   по   магазинам,
жизнерадостные синтетические елочки, нахрапистые Санта-Клаусы,  разноцветные
шары, корявые надписи ?С НОВЫМ ГОДОМ!? в витринах рыбных и мясных  магазинов
так ничего и не смогли сделать с моей бедной головой. Я думала о Марго, о ее
теле, зашитом после вскрытия, о серебряных перстнях, которые будут сложены в
целлофановый пакет и приобщены к делу в качестве вещдоков. За каждым из этих
перстней была история, а теперь все эти истории ничего не  значат,  их  даже
некому будет рассказать на ночь. Я думала о Марго, о том, как она  встречала
этот год почти двенадцать месяцев  назад,  как  украшала  маленькую  елку  в
бесснежной пряничной Праге. А может быть, никакой елки не было, были  только
еловые лапы и толстые витые свечи под стеклом.., она встречала Новый год  со
случайными друзьями или с неслучайными друзьями; со случайным любовником или
с неслучайным режиссером труппы, в  которой  работала.  Она  надеялась,  что
новый год будет лучше предыдущего. Что в нем не  будет  никаких  смертей,  а
будет много работы... И ей почти удалось  проскочить  этот  год,  оставалась
всего лишь неделя, чтобы утопить в шампанском пепел от сожженной  записки  с
самыми сокровенными желаниями... Но ничего этого уже не будет.
   Ничего не будет. А  какой-нибудь  из  вереницы  новых  годов  обязательно
окажется последним...
   Я старалась отогнать от себя эти  удушающе  верные,  как  старые  собаки,
мысли, - и не могла.  Я  даже  раскошелилась  на  огромного  Санта-Клауса  и
маленький колокольчик на еловой ветке - только бы избавиться от них.
   И не могла.
   Подумав, я купила Елику водостойкую тушь, а  Серьге  -  новый  бритвенный
прибор, сложила это в два полосатых подарочных  носка,  которые  продавались
недалеко от  ГУМа  предприимчивыми  усатыми  осетинками,  и  отправилась  на
?Пражскую?.
   ...Я приехала даже раньше времени - что-то около  половины  десятого.  Но
все равно решила подняться: не торчать же в стылом подъезде, в  самом  деле.
Несколько минут я постояла у  двери,  прислушиваясь  к  звукам  в  квартире.
Ничего похожего на предрождественскую суету я не услышала,  только  тихое  и
непрерывное поскуливание собаки.
   Должно  быть,  это  и  есть  тот  самый  пуделек,  примечательный   своей
нестандартной сексуальной ориентацией. Вот только  почему  он  скулит?..  Во
всяком случае. Рождество в подобном сопровождении обещает быть веселым...
   Я позвонила в дверь, но никто даже не подумал мне открыть. Очень мило  со
стороны хозяев так встречать гостей! Ну,  да  в  моем  положении  ничего  не
остается, кроме как быть настойчивой.
   Никакого ответа. Черт бы вас всех побрал! Звонок эхом отдавался в  пустой
квартире, и ему наконец-то стал вторить  пуделек:  он  подбежал  к  двери  и
неистово залаял. Может быть, они забыли, что пригласили меня? Или  это  была
инициатива Серьги, а Елик даже не знала, что я собираюсь приехать?  А  когда
узнала,  увезла  Серьгу  к  каким-нибудь  своим   друзьям,   добропорядочным
католикам,  исповедующим  культ  Девы  Марии.  И  всем   Хулио   Иглесиасам,
предпочитающим ораторию Баха ?Страсти по  Матфею?.  От  нее  такой  подлости
вполне можно ожидать, ревнивая овца! От  досады  я  даже  стукнула  ногой  в
дерматин двери. Этот дом очень долго был и моим домом, а  теперь  мне  из-за
двери хамит какая-то пришлая собака! Вот этого собачьего  лая  я  просто  не
могла стерпеть. Еще раз долбанув дверь, я решила  уехать  и  никогда  больше
здесь не появляться. Пошел ты, Серьга, и твоя бледная спирохета с  тобой  на
пару! Ноги моей здесь не будет, ведь давно же так решила...
   Избив ни в чем не повинный дерматин и морально удовлетворившись, я совеем
было собралась уходить. И только тогда  вспомнила  о  ключе  от  каныгинской
квартиры, который лежал у меня в сумке. Почему нет? Тварь  ты  дрожащая  или
право имеешь? Сейчас я открою  дверь  в  чужую  жизнь  и  оставлю  там  свои
рождественские подарки: Санта-Клауса, колокольчик  и  два  вязаных  носка  с
тушью и бритвенным прибором ?Жилетт? - лучше для мужчины нет!? - не переться
же с этим барахлом обратно в Ясенево! Глубоко вздохнув, я  достала  ключ  из
сумки, вставила его в замочную скважину - Господи, сотни раз  я  проделывала
это! - и повернула. И Толкнула дверь.
   Прямо под ноги мне бросился грязно-серый карликовый  пудель,  уменьшенная
копия хозяйки, как и следовало ожидать, злорадно  подумала  я.  И  с  трудом
подавила желание наподдать пуделю  под  тощий  зад,  украшенный  свалявшейся
шерстью. Но собака повела себя странно: она не  лаяла  на  меня,  а,  скорее
наоборот, жалась к ногам и скулила, как будто просила  зашиты.  Я  водрузила
подарки на тумбочку в прихожей и заглянула в комнату.
   Кресло Серьги было повернуто к окну, а с подлокотника свисала беспомощная
рука.
   - Серьга! - окликнула я его, даже не успев сообразить,  что  же  такое  я
увидела. - Серьга!
   Никакого движения.  И  почему  так  тихо?  Кроме  жалобного  поскуливания
пуделя, - никаких звуков...
   Я уже почувствовала недоброе, я уже знала это ощущение пустоты в желудке,
пустоты в сердце, пустоты в голове,  пустоты  в  судорожно  сжатых  пальцах,
пустоты, пустоты, пустоты... Несколько минут я так и простояла,  ухватившись
рукой за ободранный дверной косяк. И  только  потом,  подгоняемая  притихшей
собакой, сделала шаг вперед. Рука, свисавшая  с  подлокотника,  все  сказала
мне. Рука, которая так часто гладила  мое  лицо,  рука,  которая  так  часто
сжимала мою собственную руку, - теперь она плетью свисала с кресла.
   Ничего страшного быть не может, с дрожью в моментально  взмокшем  затылке
подумала я, ничего страшного быть не может,  потому  что  все  страшное  уже
произошло...
   Наконец-то я решилась, закусив губу и сжав пальцами пуговицу от пальто, я
решилась. Я буду готовой ко всему, потому что я уже видела все.
   Но к этому я была не готова.
   Так не готова, что на секунду  -  или  на  минуту,  на  десять  минут?  -
потеряла сознание. И очнулась на  полу,  на  вытертом  ковре,  на  аккуратно
подметенном ковре и добросовестно вымытом полу. У нас никогда не было такого
чистого пола, Серьга, и ты никогда не был таким ухоженным, вон какая у  тебя
замечательно свежая рубашка, опрятные манжеты, у тебя никогда не было  такой
рубашки, должно быть, это подарок Елика, - к Рождеству или просто  так...  И
пол вымыт  идеально...  Очевидно,  падая,  я  задела  собой  кресло,  и  оно
развернулось ко мне, даже сейчас его колеса дрожали и поскрипывали...
   А Серьга был мертв.
   Он был больше чем мертв.
   Он был убит.
   Он  был  убит  самым  варварским  способом,  который  только  можно  было
предположить. На его голову был натянут полиэтиленовый мешок, замотанный  на
тонкой шее самым обыкновенным скотчем, - в несколько безжалостных слоев,  не
оставлявших никакого выхода, никакой лазейки... На  коленях  я  подползла  к
креслу и взглянула на него снизу вверх. Помутневший от предсмертного дыхания
Серьги целлофан все же не смог  скрыть  его  лица  -  я  видела  подбородок,
который иногда подбривала (Господи, Серьга,  я  же  купила  тебе  бритвенный
прибор - ?Жилете? - лучше для мужчины нет!?), запавшие губы, запавшие  скулы
и широко раскрытые глаза. Раскрытые слепые глаза Серьги  не  видели  ничего.
Они даже не видели убийцы. Откуда этот крик? Господи, это же кричу я,  рядом
со мной воет собака, чужая собака чужой женщины...  Я  ударилась  головой  о
холодные никелированные ручки кресла  и  обхватила  руками  колени  мертвого
Серьги.
   Милый мой дружочек, марийский гений, иллюстратор  ?Калевалы?,  безнадежно
влюбленный, счастливо влюбленный, - я даже не знала, сколько  просидела  вот
так, периодически впадая в забытье... Нужно взять себя в руки, тупо говорила
я себе, - и не могла. Я сидела у него в ногах и вспоминала легкий  марийский
акцент,  дешевую  куртку,  мутный  самогон,  дурацкое  слово   ?запупырить?,
?Шекспира на сборе хвороста?,  Микки  Спиллейна  по  вечерам,  фенобарбитал,
которым он меня снабжал... Мне нельзя было уходить отсюда, мне  нельзя  было
оставлять его... Если бы я была рядом, ничего подобного не  случилось  бы...
Анук Эме, всегда пребывающая в отличном расположении духа, спасла бы тебя...
Серьга, Серьга!.. Я почувствовала привкус крови во рту, и только это привело
меня в чувство. Кому нужно было убивать его? Ничего ценного,  кроме  картин,
кроме папок с набросками... Я машинально  осмотрела  комнату:  все  было  на
местах, только пленки с рабочими записями размотаны  и  порваны:  как  будто
кто-то искал что-то в записях, но, так ничего и не обнаружив, выместил  свою
злость на магнитной ленте. Пудель,  о  котором  я  почти  забыла,  впадая  в
провалы беспамятства, дергал меня за край пальто. Если собака здесь, то  где
же Елик? Я даже не знаю, как зовут собаку, но где же Эльвира, а для друзей -
Елик, Ела, Елка?.. Он все тянул и  тянул  меня  куда-то,  этот  грязно-серый
комок свалявшейся шерсти, и я подчинилась ему.
   ...На кухне, привалившись спиной к  батарее,  сидела  Елик.  Разбросанные
ноги в теплых шерстяных колготках с аккуратно заштопанными  пятками  -  Елик
вообще была аккуратной девушкой... Фланелевый халат с большими алыми  маками
на зеленом фоне,  повязанный  белоснежным  передником,  -  ни  пятнышка,  ни
подтека... Гусь на столе - она даже  не  успела  поставить  его  в  духовку;
несколько тарелок с уже готовыми салатами, мастерица, хозяюшка, именно такая
жена нужна была Серьге...
   Нет, крови нет. Никакой крови нет.
   В собачьем блюдце валялись ошметки гусиных внутренностей, а под грудью  у
Елика торчала рукоять. Я уже видела похожую.
   Я уже видела  похожую  под  старческой  грудью  забытой  актрисы  Татьяны
Петровны Александровой... На лице Елика застыло изумление, она так ничего  и
не поняла в последний момент. Господи, до чего же она трогательно-некрасива,
даже смерть не сгладила  ее  черты...  Но  эта  рукоять,  полное  отсутствие
крови... Кошмар начинается снова.  Кошмар,  которому  был  положен  конец  в
кафе-хамелеоне ?Паломник?.  Кошмар,  ушедший  в  воронку  незакрытой  ванной
вместе со стройной версией гения сыска Бориса  Клепикова...  И  единственное
связующее звено между убийствами на студии и этим диким двойным убийством  -
я...
   Я  -  виновница  всех  несчастий,  я  -   магнит,   который   притягивает
преступления. Я, я, во всем  виновата  только  я.  Но  почему  разбросаны  и
изуродованы пленки, кто так впал в ярость  при  виде  магнитофонных  записей
разговоров с самоубийцами? Даже салаты не  тронули  и  ни  одного  ящика  не
выдвинули... Кто загнал под сердце Елика  эту  рукоятку?  И  почему  она  не
сопротивлялась, почему позволила убить себя?..
   Я не могла больше здесь оставаться, я даже не смогла проститься с мертвым
Серьгой. Плохо соображая, я спустилась вниз, вызвала  милицию  по  чихающему
таксофону и побрела прочь от дома Серьги. Дома, который стал  его  последним
прибежищем в канун Рождества...

***

   ...Ничего не кончилось.
   Рукоять под сердцем у Елика, тот же нежный  и  внезапный  удар  в  грудь,
который был нанесен Татьяне Петровне Александровой. Они  накладывались  друг
на друга, они говорили мне - ничего не кончилось.  Я  пыталась  связать  эти
убийства - и не  могла.  Три  актрисы  составляли  звенья  одной  цепи,  они
идеально укладывались в схему, предложенную Клепиковым. Но  Елик  -  она  не
была актрисой, она не работала в группе Братны, она  даже  никогда  не  была
на ?Мосфильме?,  она  выпадала  из  схемы.  Ничего  общего  -  и  совершенно
одинаковый почерк убийцы. Придя в  себя  (на  это  потребовались  сутки),  я
пыталась проанализировать убийство Елика и Серьги  и  постоянно  заходила  в
тупик. Если Елика убили  так  же,  как  и  актрис,  то  почему  Серьге  была
уготована такая ужасная смерть? Единственное, что  связывало  их,  -  полное
отсутствие крови, как будто убийца боялся се пролить. Как  будто  он  вообще
боялся  ее.  Только  потом,  много  позже,  я  начала  думать   о   пленках,
разбросанных на полу комнаты. Я пыталась восстановить все  свои  ощущения  и
наконец-то вычленила главное: было похоже, что пленки просто уничтожили.  Но
кто и - самое главное - зачем? Какой компрометирующий разговор искал убийца,
и искал ли он его вообще? Быть может, он ограничился лишь тем, что попытался
уничтожить их? Так или иначе - я чувствовала это  подсознательно,  -  смерть
Серьги была целиком на  совести  безнадежно  испорченных  пленок.  Возможно,
Серьга разговаривал с кем-то, кто мог что-то сообщить  ему.  Что-то  важное.
Важное для собеседника Серьги и для убийцы. Сам  Серьга  мог  и  не  придать
этому значения.
   Ты не можешь сдаваться. Ты не должна  сдаваться,  что  бы  там  ни  думал
капитан Константин Лапицкий.
   Я вспомнила, что все разговоры автоматически фиксируются  и  на  головной
базе кризисного Центра реабилитации самоубийств. Значит, искать  нужно  там,
это один шанс из тысячи, но чем черт не шутит... Спустя два  дня,  запасшись
рекомендациями, взятыми у документалиста Гоши Полторака, и выслушав от  него
поздравления ?С Новым годом! С новым счастьем, старуха!  Привет  Серьге,  им
довольны, очень?, я  отправилась  в  кризисный  центр  и  представилась  его
директору,  кроткой  пожилой  женщине   Ольге   Александровне,   сотрудницей
?Мосфильма?,  которая   готовит   материалы   для   будущей   полнометражной
художественной  картины  о  кризисном  центре.   Моего   маловразумительного
пропуска даже не понадобилось, когда я сказала, что пришла  по  рекомендации
Егора Полторака: здесь его хорошо  знали  и,  похоже,  любили.  Я  выслушала
краткий экскурс в историю создания центра, узнала, что в нем работают четыре
женщины, все с высшим  психологическим  образованием,  ?очень  ответственные
девочки, они у нас просто  чудеса  творят...?.  Почтительно  прослушав  курс
лекций, я наконец попросила разрешения заняться разговорами Серьги: говорят,
вы взяли в штат  какого-то  слепого  художника?  (Прости  меня.  Серьга!)  И
попросила  разрешения  прослушать  некоторые  записи.  Очень  ненавязчиво  я
подвела ее к теме Серьги, и она охотно дала мне пленки. На письменном  столе
директора стояла крошечная елочка и фотография  в  золоченой  рамке  -  двое
детей  с  такими  же  широко  посаженными  и  близорукими,   как   у   Ольги
Александровны, глазами - внуки. Машенька  и  Арсюша,  представила  их  Ольга
Ал