бросло новыми и - главное - достоверными
подробностями.
   Лапицкий с азартом включился в  игру,  он  действительно  пожертвовал
самой настоящей историей о поставках военной техники за рубеж. Ведомство
Лапицкого уже давно отслеживало каналы этих поставок, фигуранты  по  еще
не заведенному делу были известны, так что в этой части  плана  проколов
быть не могло. Совершенно интуитивно я попала в самое "яблочко": один из
главных участников аферы быстро набирал политический  вес  и  становился
практически недосягаем для любого следствия.  А  его  темные  делишки  и
деньги на счетах крупного швейцарского банка давно  интересовали  людей,
стоящих за Лапицким.
   Подготовка практической часть операции заняла еще некоторое время.
   В городе  N  действительно  был  найден  подходящий  журналист,  Егор
Самарин, он долгое время занимался проблемами  армии  и  даже  обнюхивал
дальние подступы к военной афере. Ему  быстро  заткнули  рот,  и,  после
проломленного черепа и трех сломанных ребер, Егор посчитал за лучшее  от
скользкой  темы   отказаться:   собственная   жизнь   оказалась   важнее
журналистской бескомпромиссности.  Теперь  Егора,  мирно  работавшего  в
местной коммерческой газете "Из рук в руки",  решено  было  вытащить  из
небытия, поставить на доску и сделать проходной пешкой в крупной игре.
   В день, когда я была полностью готова  к  операции,  Егор  приехал  в
Москву по вызову одного крупного издательства (втайне от коллег по цеху,
занятых сиюминутной летописью эпохи, Самарин писал совсем неплохие стихи
и даже готовил к изданию маленький сборник с  пророческим  названием  "У
порога вечности") и был убит двумя выстрелами  в  голову  в  двухместном
номере гостиницы "Золотой колос"...
 
*** 
 
   ... - Ну, ты готова, девочка? - спросил меня Лапицкий.
   - Да, - я действительно была  готова.  Я  хорошо  изучила  свою  роль
маленькой секретарши,  волей  случая  оказавшейся  в  эпицентре  крупных
событий:  простенький  приличный  костюм,  купленный   со   скидкой   на
распродаже, не очень хорошее белье, удобные  туфли  на  низком  каблуке,
волосы, забранные в  хвост,  -  одна  из  миллионов  женщин,  безуспешно
пытающихся влезть в средний класс. Роль пришлась мне впору, как будто бы
я всю жизнь только тем и  занималась,  что  была  секретаршей  маленькой
фирмы,  непременной  участницей  унылых   девичников   и   приятельницей
провинциальных журналистов,  у  которой  так  удобно  останавливаться  в
маленькой квартирке в Новогирееве.
   Нужно отдать должное Стасику: он отлично поработал над моим лицом,  и
я стала похожа на множество женщин, каждое утро  протискивающихся  через
турникеты  метрополитена  с   жалкими   едиными   проездными.   Впрочем,
секретарша последнее время не ездила  в  метро,  у  нее  была  маленькая
подержанная "Ока"... Нет, все-таки Стасик большой мастер. Но  дело  было
даже не в Стасике, я вдруг почувствовала  себя  в  этой  линялой  шкурке
секретарши так комфортно, как будто бы никогда не вылезала из нее.
   - Ты прирожденная актриса,  -  восхищенно  сказал  капитан,  когда  я
продефилировала мимо него как на подиуме показа мод  для  домохозяек  из
глубинки. - Никому и в голову не придет за тобой волочиться, а тем более
трахнуть на свежих простынях.  Разве  что  парой  пивка  угостить  после
трудного офисного дня!
   - Первый комплимент, который я заслужила, -  удовлетворенно  заметила
я. - Я тебе нравлюсь?
   - Умопомрачительная посредственность!
   - Правда?
   - Но со стерженьком, со стерженьком. Такая вполне может все бросить и
пуститься во все тяжкие.
   - Во все тяжкие?
   - Тяжкие телесные повреждения, я имел в виду.
   Я  вздохнула.  Сейчас   мне   предстояла   самая   неприятная   часть
разработанного мной и Лапицким плана.
   По  хорошо  проработанной  легенде  Егор  Самарин  приехал  в  Москву
специально  для  того,  чтобы  выйти  на  Меньших.  Он  привез  с  собой
материалы, касающиеся аферы с военной техникой, где напрямую  назывались
люди, которые контролировали канал переброски непосредственно  в  городе
N,  и  -  опосредованно  -  их  московские  покровители.  Бумаги   имели
убийственную силу  и,  попади  они  к  Лещу,  практически  перечеркивали
начинающуюся политическую карьеру министерского куратора аферы.
   По той  же  легенде,  Егор  Самарин  обычно  останавливался  у  своей
приятельницы, скромной секретарши,  с  которой  познакомился  много  лет
назад на Медео. В этот раз, не без  оснований  опасаясь  за  свою  и  ее
жизнь, он предпочел гостиницу "Золотой колос". Туда же,  поняв,  что  за
ним возможно  наблюдение,  он  и  вызвал  свою  подругу.  У  Егора  было
несколько шапочных журналистских знакомств в Москве, но ни одному из них
он не доверял. Куда больше он доверял Меньших: у него  были  все  номера
его телефонов - рабочий, домашний и сотовый.
   Понимая  взрывоопасность  материалов,  он  сразу  же  передал  их  на
хранение третьему лицу, скромной неприметной секретарше, в роли  которой
должна была дебютировать я.
   Развязка наступила получасом позже, когда псевдосекретарша якобы  уже
покинула  гостиницу.  С  ничего  не  подозревающим   Егором   не   стали
церемониться. В то самое время, когда я демонстрировала  Лапицкому  свои
способности к перевоплощению, Егор Самарин лежал  на  полу  гостиничного
номера с двумя дырками в голове и с его телом уже работала  следственная
бригада.
   ...Я рассеянно слушала последние  наставления  Лапицкого,  в  которых
больше не нуждалась, и также  рассеянно  размышляла  о  неизвестном  мне
Егоре Самарине. На фотографиях, которые раздобыл Лапицкий  и  которые  я
внимательно  изучила,  был   заснят   самый   обыкновенный   человек   с
провинциальной,  почти   мальчишеской   челкой   и   безвольной   линией
подбородка. Никакой не  борец,  типичный  обыватель,  которому  явно  не
повезло со временем и местом рождения.  Даже  странно,  что  он  решился
заниматься вопросами армии, тихая сытенькая газета "Из  рук  в  руки"  -
самое удобное для него место. Еще вчера  вечером  я  лежала  в  кровати,
потягивала свою любимую можжевеловую водку  и  рассматривала  фотографии
Егора. И лениво думала о фирменном поезде из города N, в третьем  вагоне
которого едет сейчас в Москву, навстречу своей смерти,  хороший  поэт  и
плохой журналист Егор Самарин. Он полон радужных  надежд,  он  выпускает
первую книжку, он выпил с попутчиками  дешевого  дагестанского  коньяку,
купленного в ларьке на вокзале. Он стоит в тамбуре и курит свои  любимые
болгарские  сигареты  "Родопи",  которые  ненавидят  все  его  случайные
любовницы. И смотрит в темную и такую многообещающую ночь.
   - А ведь тебе кранты, парнишка, - вслух сказала я и щелкнула  пальцем
по фотографическому изображению Самарина.
   Спокойной ночи, Анна.
   Но вопреки всему, я не  смогла  заснуть  до  самого  утра.  Что-то  в
глубине души, что-то человеческое, что еще  не  окончательно  умерло  во
мне, глухо и отчаянно протестовало против такого порядка вещей. Когда  я
бросила  Лапицкому  идею  с  подставной  журналисткой,   с   подставной,
придуманной судьбой, я даже  не  подозревала,  что  это  как-то  заденет
судьбу реально существующих  людей,  что  кто-то  должен  будет  умереть
только потому, что  мне  очень  захотелось  помериться  силами  со  всем
окружающим миром. И эта дурацкая затея с издательством, ничего  циничнее
и придумать нельзя. Рукопись Самарина действительно провалялась  в  этом
издательстве несколько лет, возможно, она вообще была утеряна или  сдана
в архив за ненадобностью. А теперь такой блеф с публикацией,  но  только
так Егора можно было выманить в Москву...
   Анна, наблюдавшая за мной из темной половины души, та, прошлая  Анна,
любительница  Хичкока,  убийств  и   дешевых   инсценировок,   поставила
подбородок на ладонь  и  улыбнулась:  с  другой  стороны,  у  маленького
нестойкого человечка Самарина было несколько дней настоящего  счастья  -
книга, возможное признание, перспективы, - ради этого  счастья  не  грех
заплатить и самую высокую цену...
   Я провалилась в сон всего лишь на полчаса  и  проснулась  с  безумной
идеей: поехать  на  вокзал,  перехватить  Самарина,  пока  он  еще  жив,
попытаться спасти его.
   Но  это  невозможно.  Это  уже  невозможно.  Маховик  запущен,  и  ты
находишься в самом сердце этого маховика.
   Ты не спасительница, Анна, приди в себя и успокойся.
   Я успокоилась. Я пришла в  себя.  Я  настолько  пришла  в  себя,  что
сейчас, стоя перед Лапицким, играючи отражала  все  его  приличествующие
случаю реплики.
   - Ну что, начнем избиение младенцев? - весело сказал  Лапицкий,  хотя
глаза его стали настороженными и в уголках губ залегла горькая  складка.
- Ты окончательно решила? Может, обойдемся малой кровью?
   - Мы и так обойдемся малой кровью, - успокоила капитана я. - Я не дам
себя убить, да это и не в ваших интересах.
   - Тогда идем.
   ...Я стояла против них двоих в тренировочном  зальчике,  который  так
ненавидела. Инструктор Игнат  был  совершенно  спокоен,  а  вот  капитан
заметно нервничал.
   - У тебя такая морда, как будто собираются метелить не меня, а  тебя,
- подначила я капитана, сама отчаянно труся.
   - Заткнись и дай сосредоточиться.
   Это было самым узким местом операции: меня должны были сильно избить,
настолько сильно, чтобы Лещу, когда я появлюсь у него,  и  в  голову  не
пришло отправить меня куда-нибудь. Он просто будет вынужден ухаживать за
избитой и раненой женщиной - это вполне в  его  стиле,  если  судить  по
досье. Все это время я готовила себя к боли, которую придется перенести,
я почти успокоилась. Вот и сейчас я была спокойна. Я не понимала  только
одного - почему сам Лапицкий вызвался исполнить такую грязную работу:  у
него в  запасе  было  несколько  профессиональных  спортсменов-садистов,
которые сделали бы это с большим удовольствием.  Когда  я  спросила  его
напрямик, он долго думал и выдал что-то  совершенно  фантастическое:  "Я
сделаю это лучше других, хотя в любом другом случае не коснулся бы  тебя
даже пальцем. Просто я тебя чувствую. Ты понимаешь?
   Чувствую".
   - Наконец капитан собрался. Он потер лицо ладонями и глухо сказал:
   - Начнем. Давай, Игнат.
   Они повалили меня на маты и  стали  избивать.  В  первый  момент  мне
показалось,  что  я  теряю  сознание  от  боли,  и,  чтобы  хоть  как-то
обезопасить себя, сжалась в комок, прикрыв лицо  руками.  Боль  пронзала
меня, выворачивала наизнанку, казалось, что все тело попало в гигантские
шестерни, еще немного, и я умру...
   А потом наступил просвет, я  даже  стала  различать  силу  и  частоту
ударов; и Лапицкий, и Игнат били жестоко и всерьез, но били  по-разному:
Игнат чуть глуше и деликатнее, Лапицкий - острее и чаще, это  даже  было
похоже на извращенную страсть. Справившись с первой волной боли, я  даже
стала различать голос Лапицкого:
   - Ори! Ори, только не молчи, слышишь!
   - Я же не у гроба любимого мужа. И не рожаю, - едва шевеля  разбитыми
и мгновенно распухшими губами, пошутила я. - Делай свое дело, сволочь!
   - Давай, давай, ругаться тоже можешь, -  орал  он,  а  я  по-прежнему
молчала, - потерпи еще минуту...
   Еще минуту, с ума сойти, но ты сама это выбрала: всего лишь маленькая
расплата за людей,  которые  погибли.  За  людей,  которых  ты  даже  не
оплакала, потому что оплакивать  ты  не  умеешь,  ты  не  умеешь  самого
главного  в  жизни,  беспамятная  сука,  тварь  без  роду   и   племени,
возомнившая себя вершительницей судеб... Господи, как  больно...  Прости
меня, Эрик, прости меня, Фигаро, прости меня, Егор, и ты, Марго,  прости
меня... Простите, простите, простите...
   Наконец все прекратилось. Кто-то из двоих неудачно смазал меня  ногой
по лицу: правый глаз моментально заплыл, и я, с  трудом  подняв  голову,
как в тумане увидела, что  Игнат  вышел  из  зала,  покачивая  бугристой
равнодушной спиной. Сейчас он  даже  вызвал  у  меня  восхищение:  точно
работает, легкое сотрясение мозга я получила, судя по всему, и именно от
его удара -  в  таких  вещах  меня  тоже  научили  разбираться.  Научили
относиться к своему собственному  организму  как  к  механизму,  который
можно собирать и разбирать с завязанными глазами.
   Было нестерпимо больно, но не так нестерпимо, как я  ожидала.  Сейчас
главное не расплакаться перед Лапицким, не закричать в голос. И встать.
   Встать.
   Я хотела подняться и не могла. Ничего более унизительного и придумать
нельзя. Из разбитых губ текла кровь, и я ощупала рот языком:  только  бы
зубы были целы, не хватало еще зазря потерять их, хороша женщина-вамп  с
просветами в деснах...  Кажется,  все  было  в  порядке.  Все  остальное
заживет...
   Я снова попыталась встать и снова рухнула на маты. Ничего не скажешь,
профессиональные палачи, за пять минут отделали  меня  так,  что  родная
мама не узнает... Ах,  черт,  я  же  договорилась  с  собой  никогда  не
упоминать того, чего не знаю...
   - Не вставай, полежи  немного  на  спине,  -  услышала  я  вязкий  от
сострадания  голос  капитана.  Что-то  новенькое,  простые  человеческие
чувства прорезываются у него,  как  молочные  зубы  у  младенца.  Ай  да
капитан. Я попыталась улыбнуться - и чуть не закричала от боли.
   - Ты как?
   - А как ты думаешь?
   -  Мать  твою,  и  глаз  зацепили...  Подожди,  я  сейчас  сгоняю  за
чем-нибудь холодным, приложим...
   - Не смей! - сплюнув кровь, остановила я его.  -  Этого  не  хватало.
Надо же соображать, у несчастной секретутки нет ни времени, ни  сил,  ни
ассистентов, чтобы заниматься собой и своим дурацким глазом. Ей бы  ноги
унести... Сейчас немного оклемаюсь и встану...
   Но Лапицкий не дал мне встать, он сам,  как  подкошенный,  рухнул  на
колени рядом со мной и взял мое лицо в ладони.
   - Девочка... Прости... Прости меня, будь все проклято.
   - Какое "прости"? Ты, кажется, становишься похож на  сентиментального
генерал-майора в отставке. Это же работа, капитан. Это моя идея, и я  ее
воплощу. Все в порядке. Не стоит изменять себе, карманный Мефистофель...
   Его руки закаменели, а горькая складка у губ стала еще горше:
   - Ну что ты за человек?
   - Ты же сам меня такой сделал, не забывай, -  наконец-то,  избитая  и
бессильная, я все могла сказать ему.
   - Да. Да. - Минутная слабость прошла, и капитан снова стал собой.  Он
даже устыдился душевного порыва. - Это точно. Штучка вышла еще  та.  Что
теперь?
   - Теперь - последний акт.
   - Может быть, отыграем его ближе к вечеру и ближе  к  Лещу?  Тебе  же
придется часа четыре мотаться, а если еще с простреленным плечом... - он
снова сбился на жалость.
   - - .Все должно быть правдоподобно. Ты же сам говорил, что он работал
у югов в полевом госпитале. Свежую рану всегда можно  отличить  даже  не
специалисту. А и рана, и потеря крови -  все  должно  быть  достоверным.
Иди. Я сейчас поднимусь.
   Теперь он не сопротивлялся. Он поднялся с матов и, не глядя на  меня,
пошел к двери. И, уже взявшись за ручку, сказал, не оборачиваясь:
   - Знаешь, Анна, я начинаю тебя бояться.
   - Неужели ты можешь кого-то бояться? Ты?!
   - Я даже представить себе не могу, что будет, когда ты заматереешь.
   - Да ничего не будет. Стану только более изощренной сукой,  только  и
всего. С меня штраф за "суку".
   Он ничего не ответил. Он вышел из спортзала, плотно закрыв  за  собой
дверь, как будто бы захлопнул дверь в собственную душу.
   Я лежала на матах и смотрела в высокий, отделанный  деревом  потолок.
Боль билась во всех клеточках, а вместе с ней поднималось неведомое  мне
чувство охотничьего азарта, жажда помериться силами не только  с  Лещом,
но и со всем миром. На моей стороне только я  сама,  но  и  этого  будет
достаточно, чтобы победить...
   Через двадцать минут я уже  была  на  ногах.  Каждый  шаг  давался  с
трудом, но теперь мне было наплевать на боль. Лапицкий уже ждал  меня  в
тире, бесцельно вертя в руках "Макаров". Я сама настояла  на  тире,  где
живой  мишенью  будет  именно  несчастная  секретарша.   Снисходительный
дружеский выстрел с близкого расстояния не устраивал меня.
   Морщась от боли во всем теле,  я  встала  под  мишенями,  а  Лапицкий
сосредоточенно, как на тренировке, натянул наушники и поднял пистолет.
   - Да ты просто Вильгельм Телль, - не  удержалась  от  подколки  я.  -
Извини, яблока нет, есть только я.
   -  Не  боишься,  что  сейчас  пристрелю  тебя  и  вся  твоя   карьера
закончится, не начавшись? - неожиданно зло бросил он.
   - Сейчас уж точно не пристрелишь, - я была спокойна, -  потом,  может
быть. Но это уже будет другая история. Давай.
   В который уже раз за сегодня я понукала его! Он снова поднял пистолет
и подержал его на весу. Прямо на  меня  смотрело  равнодушное  маленькое
отверстие, вороненый тоннель в другой мир, где уже были люди, которых  я
знала. Холодок пробежал по моему позвоночнику, и мне захотелось выйти из
циничной и безжалостной клетки, в которую  я  сама  себя  загнала...  Не
давая разрастись этому чувству, я снова крикнула:
   - Стреляй же!..
   - Не могу, - он растерянно смотрел на меня, на пистолет, - я не  могу
этого сделать.
   - Стреляй же!
   Видимо, я переоценила свои силы,  страх  уже  наступал,  он  побеждал
боль, он легко клал ее на обе лопатки, еще минута, и  он  водрузит  флаг
над поверженным  городом  моего  мужества...  А  мне  еще  нужно  успеть
повернуться к нему спиной,  чтобы  выстрел  настиг  меня  сзади,  бедную
секретаршу,  так  чудесно  спасшуюся  от  преследования,  чтобы  довести
правдоподобие ситуации до абсурда.
   - Стреляй, сволочь! - Я не выдержала. - Со  своей  женой  ты  так  не
церемонился. А я не церемонилась с твоим покойным другом...
   Это  был  запрещенный  прием,  но  он  сработал  безотказно:   подняв
пистолет, капитан навскидку, не целясь, выстрелил. Плечо залило огнем, я
упала и на секунду потеряла сознание.
   Очнулась  я  только  тогда,  когда  надо  мной  склонился  капитан  с
перекошенным от страха лицом.
   - Все в порядке, - прошептала я, хотя плечо жгло так,  как  будто  по
нему водили раскаленным утюгом.
   - Нужно остановить кровь,  сейчас  я  перевяжу  тебя...  -  Он  бегло
осмотрел рану и принялся  зубами  разрывать  пакет,  который  прихватил,
видимо, тогда, когда бежал ко мне. -  Пуля  прошла  навылет,  ничего  не
задето... Чистая работа.
   - Профессионал. Ворошиловский стрелок. Горжусь тобой, - сквозь сжатые
зубы сказала я.
   - Я ведь мог убить тебя.
   - Нет. Не мог.
   - Что ты кричала мне? - Опять в самой глубине  его  глаз  угнездилась
знакомая мне застаревшая ненависть.
   - Если не слышал - ничего. Если слышал - все это не правда.
   - Ты говорила об Ольге... О моей жене.
   - Я ничего не знаю о твоей жене.
   - А Олег? Ты что-то вспомнила?
   - Нет. Просто нужно было как-то заставить тебя шевелиться...
   - Ты рисковала. Я мог бы разнести тебе голову. И я это  сделаю,  если
будешь использовать запрещенные приемы.
   - Я всегда буду использовать запрещенные приемы, - почему-то  теперь,
после выстрела, мои собственные ненависть и сила окрепли настолько,  что
могли сразиться с его силой и его ненавистью ко всему миру, - и  ты  это
знаешь, как никто.
   - Да. Я это знаю. Потерпи немного, сейчас я тебя перевяжу...
   - Но не бинтами же, герр капитан,  -  я  почему-то  вспомнила  старую
присказку шофера Виталика, которая покорно пришла за мной из той  жизни,
где  я  была  только  растением  с  собственной  отдельной  палатой.   -
Соображать надо, говорю вам в который раз. У меня никаких бинтов быть не
может, я же испуганная секретарша, а  не  заведующая  травматологическим
отделением. Рвите блузку.
   Совершенно деморализованный, он вытащил блузку  из  юбки  и  неумело,
зубами, оторвал тонкую неровную полоску  ткани.  Это  оказалось  хлипкой
преградой. Через минуту рукав полностью пропитался кровью и разбух.
   Боль была нестерпимой, но я все же приспособилась к ней и не потеряла
способности соображать.
   - Ну все, -  попыталась  я