а
или  чем  там занимают себя богатенькие скучающие дамочки?..
Нет,  все-таки счастливая мысль изменить внешность -  почему
только она не пришла мне в голову раньше... До того...
     До чего?
     До того, как все это случилось, до того, как их убили.
     Их убили, Я даже похолодела в теплой ванной.
      Их убили, они убиты, а ты не нашла ничего лучшего, чем
трусливо  сделать пластическую операцию. Но, сделав  ее,  ты
сожгла  за собой все мосты: вот если сейчас бравые стриженые
парни  в  бронежилетах взломают эту дверь  и  вытащат  тебя,
розовенькую,  из  ванной  - что  ты  им  скажешь?..  Что  ты
испугалась?  А  до  этого  еще и  вляпалась  в  производство
порнографических фильмов, и даже исправно  за  это  получала
денежки,  и  плохонькую  недвижимость  прикупила?  А   когда
почуяла,  что  пахнет жареным, - пустилась в  бега,  потеряв
голову?  Но,  видно,  не очень-то ты  ее  и  потеряла,  если
прихватила с собой крупную сумму в валюте...
      Я  даже  тряхнула  головой, так  это  было  похоже  на
конвульсии мухи в искусно сплетенной паутине: чем  больше  я
пыталась вырваться, тем больше запутывалась. Конечно,  проще
и  вернее  всего  нужно было прийти и  покаяться,  я  же  не
преступница, в конце концов, и кто-то действительно  защитил
бы   меня  от  греческой  истории,  если  бы  она  оказалось
правдой...  Но  я  не  сделала этого,  а  отвергнув  простой
вариант, так и не пришла к сложному.
      Оставалось  одно: бег, бег, бег...  "Бег  зайца  через
поля",  кажется,  так  называется роман Себастьена  Жапризо,
a.$%`& -(% которого я не понимала. Там тоже кто-то бежал, но
все закончилось для него плачевно... К черту все.
     Главное - ближайшие три месяца.
      Потягивая шампанское и изредка соблазняясь собственной
чудесно  преображенной грудью, я начала соображать,  где  бы
мне  пересидеть это время. Конечно, речи о том, чтобы именно
сейчас  ехать  в  Питер  к Алене - а  без  Алены  Питер  был
бессмысленным,  -  и быть не могло. Еще не  сформировавшееся
окончательно лицо может в любой момент подвести. И  потом  -
временная  форма  давала мне преимущество  перед  теми,  кто
потенциально   может   разыскать   меня:   заинтересованными
компетентными  органами по одному поводу,  порнодельцами  от
Нимотси  совсем  по другому поводу. И наконец,  существовали
еще  двое несчастных влюбленных, уж они-то не остановятся...
Дом  в медвежьем углу - вот что нужно мне сейчас. Дом, скит,
келья,   сруб  на  краю  заброшенной  деревни...   Я   вдруг
остановилась, поняв, что чуть не проскочила мимо  одного  из
возможных решений. Новый человек в плохо населенных деревнях
-   это  всегда  несколько  подозрительно,  одинокий  чужак,
простреливаемый насквозь, - не очень завидная участь, а  вот
келья...
     Я отхлебнула окончательно выдохшееся шампанское.
      Конечно же, как я могла забыть об этом модном в  самом
начале девяностых вгиковском поветрии - шляться по тверским,
псковским  и  владимирским пустыням,  обителям,  монастырям.
Особенно  этим  грешили экзальтированные  киноведки  старших
курсов.  Некоторые,  особенно  продвинутые,  заводили   себе
духовников и часами отбивали поклоны на всенощных. На какое-
то   время  это  стало  даже  престижнее,  чем  традиционный
автостоп в Прибалтику и Крым. Неистовых хиппи сменили  такие
же  неистовые  эзотерики  и религиозные  подвижники.  Кто-то
успешно  переболел  этим после трех  месяцев  на  природе  и
скудной монастырской пище, а кто-то завалился в эту щель.  Я
помнила  безумную историю Нелли Райх, которая бросила  пятый
курс и квартиру на Сретенке и постриглась в монахини.
      Эта  история  была  популярна  пару  недель,  пока  ее
благополучно не сменила смерть Ивана, вывалившегося из окна.
Кто-то   из   режиссеров  документальной   мастерской   даже
собирался  снимать Нелли в качестве персонажа  для  курсовой
работы  - мне предложили съездить туда, поговорить с  ней  и
написать что-то вроде плана к сценарию, ну, конечно,  где-то
должен  был  остаться и адрес, я записывала его...  Но  умер
Иван, и далекий Бог, к которому ушла от преуспевающего  мужа
Нелли, бросил моего друга и совсем ему не помог...
     Я забыла о Нелли напрочь, чтобы сегодня, сидя в ванной,
вспомнить о ней. Моя записная книжка датировалась девяностым
годом,  и  с  тех  пор  в ней почти не прибавилось  записей,
значит, адрес должен быть там...
     Я вылезла из ванной, дрожа от нетерпения, и отправилась
в  комнату, оставляя после себя мокрые следы на паркете. Так
и  есть,  адрес был записан на третьей странице моим  четким
каллиграфическим  почерком  семилетней  давности.   Тверская
область,  которую  я смутно себе представляла,  и  городишко
Андреаполь,  который я не представляла себе  вообще,  должно
!kbl, Нью-Йорк местного тверского значения, отправная точка,
после  которой еще три часа на рейсовом автобусе до деревни,
название  которой мой знакомый режиссер забыл,  ну  неважно,
оттуда  на  подводе  тебя  любой местный  алкоголик  за  две
бутылки  водки  довезет,  так и было добросовестно  записано
мной:  "А оттуда тебя любой местный алкоголик за две бутылки
водки довезет..."
      Ну,  на  две-то бутылки водки у меня хватит. Я  допила
шампанское  и  отправилась спать...И мне впервые  приснились
мои  погибшие  друзья  -  такими,  какими  я  увидела  их  в
последний  раз,  -  я  не  боялась  их  крови,  я  только  с
любопытством смотрела на нее: это уже не была прежняя  Мышь,
любившая  их настолько, чтобы пережить, нет. Это  была  Ева,
так  недавно родившаяся и с любопытством взирающая  на  свой
собственный, но еще далекий финал.
     Но от этого спокойного и в общем-то умиротворенного сна
я  проснулась  в  холодном поту. Несколько минут  я  лежала,
обессиленная, не в силах пошевельнуться, не в силах вытереть
пот,  - я только прислушивалась к себе. Ева неслышно входила
в  меня,  она  со  знанием дела вступала в свои  права,  она
бродила  по  моему телу, и ей не хотелось больше валяться  в
чужой  кровати,  на  чужих простынях, ей  смертельно  надоел
город, обрекающий ее на неопределенность.
      Ей  хотелось  двигаться  - чтобы  покачивалась  грудь,
плюющая  на  все  лифчики, чтобы раздувались  ноздри,  чтобы
трепетали ресницы.
      Я едва дождалась утра, сложила вещи в рюкзак - не так-
то  много  и  было  у меня вещей; отдала  ключи  от  Левиной
квартиры  Софье  Николаевне, которая нашла меня  хорошенькой
("Надо  же, и зачем было с таким прелестным личиком какую-то
операцию делать!"), и отправилась на вокзал.

                             ***

      ...Добраться  до  монастыря  оказалось  легче,  чем  я
думала,  хотя  дорога и заняла больше суток.  Сама  того  не
подозревая,  я  скользила  по  накатанной  дорожке,  которую
протоптали  изнывающие от поиска новых форм жизни московские
интеллектуалы.
      Из Андреаполя в деревеньку, название которой все время
ускользало  от меня, ходил рейсовый автобус  -  два  раза  в
день.  Автобус,  замызганный, держащийся  на  честном  слове
тазик",   неожиданно   оказался   наполненным   такими    же
пришельцами, как и я, - в их число затесалось даже несколько
жизнерадостных, чисто вымытых немцев из Дюссельдорфа;  немцы
ехали  в  коммуну по реабилитации наркоманов с экуменической
миссией.  Авантюрная  Ева  тотчас  же  склонилась  к   мысли
присоединиться  к  этой делегации, но я,  наученная  горьким
опытом Нимотси, гневно отвергла ее.
      А вечером, легко отделавшись тремя бутылками водки,  я
уже была в монастыре.
      ...Мне  не  пришлось  ничего  объяснять  -  в  обители
привыкли   к  паломникам,  их  и  сейчас  было  в  монастыре
несколько  десятков. Я передавалась из рук в  руки;  сестры,
/.e.&(%  друг  на  друга своими просветленными,  отрешенными
лицами  и  бесконечно  мелькающими четками  в  руках,  молча
устроили   меня  в  маленькую  келью,  которая  освободилась
накануне: одна из послушниц приняла постриг.
     И только здесь, в четырех стенах, крашенных известью, я
наконец   почувствовала  себя  в  безопасности.  Из  узкого,
похожего  на  бойницу, окна я видела монастырское  подворье,
застывшее  в  звенящей летней тишине,  крошечных  девочек  в
белых платочках, играющих в свои детские игры под присмотром
Бога;  усыпляющий  гул  невидимых  насекомых  наполнял  меня
ощущением покоя и отрешенности от всего.
      И в то же время меня заливало волнами стыда - я пришла
сюда не потому, что верила, а потому, что хотела обмануть  -
и всех, и себя. Это не было спасением души, я даже не знала,
где  она, моя душа. Единственное, что оставалось, - повязать
косынку  по самые брови и бесстрашно влезть в серое  линялое
платье    послушницы.   Вечером   предстоял    разговор    с
настоятельницей,   и  я,  не  умевшая   даже   как   следует
креститься, очень боялась его.
      И  поступила  так, как давно должна была поступить,  -
отдалась   в  руки  Евы,  уж  она-то,  со  своим  капризным,
вероломным ртом, обставит все как нужно.
     И она действительно обставила все как нужно.
      Здесь не задавали иезуитских вопросов, здесь вообще не
задавали вопросов, только лишь спросили - зачем?
      Затем, чтобы спастись, - я произнесла это вслух, и это
было  правдой,  хотя относилось не к Богу,  а  к  жизни.  Вы
можете исповедаться... Да, да... Вы можете здесь остаться  -
столько,   сколько  нужно.  Обязанности  несложны,   тяжелый
физический  труд,  молитвы - многие  не  выдерживают,  -  вы
знаете?
     Да, я знаю.
     Вы готовы?
     Не могу сказать, что готова.
     Бог с вами, идите. Сестра Параскева позаботится о вас.
       Сестрой   Параскевой  и  была  Нелли   с   се   двумя
образованиями: первым - психологическим и вторым - киношным.
Я  почти  не  помнила  ее по ВГИКу, и  только  по  маленькой
прихотливой  родинке над верхней губой я узнала ее.  Похожая
на  всех  монашек в мире, с мертвым неподвижным  лицом,  где
живыми были только глаза, - она завораживала именно глазами:
в них был огонь Христовых страстей и спокойный фанатизм.
      Этот  огонь,  этот фанатизм не мешали ей  часами,  под
палящим солнцем, пропалывать монастырский огород, заниматься
пасекой и ухаживать за коровами.
     Я на такие подвиги была неспособна, и меня приставили к
тяпке.  Но  самым тяжелым было не это - самым  тяжелым  были
всенощные и литургии в обрамлении тонких нечадящих свечей, -
я   безропотно  отстаивала  их,  совершая  и  совершая  грех
неучастия в таинстве.
     Проходили недели, и я втянулась в эту вечную жизнь, где
время    остановилось.   Его   беспокоили   только   молотки
реставраторов,     перекрывающих     купола      маленького,
растрескавшегося  от  натиска  веков  собора.  Реставраторы,
,.+.$k%  парни,  искушали послушниц  дерзкими,  раздевающими
взглядами   и   грубыми   голосами,  в   которых   ощущалось
превосходство иной, плотской, жизни. Но дальше взглядов дело
не  шло,  и  ничто не нарушало покой обители,  затерянной  в
глуши  тверских  лесов, на самой кромке  бледного,  высокого
неба.
     Я мало думала в то время и почти ничего не чувствовала,
все  произошедшее  со  мной  существовало  совсем  в  другом
измерении,  и  исподволь возникало искушение остаться  здесь
навсегда, забыться, раствориться, спастись, слепо довериться
Богу, как когда-то я слепо доверилась людям, которых любила.
      Но  чем  сильнее было искушение, тем невозможней  было
войти в него - я так и не научилась верить.
      Мое  безверие, моя корысть казались такими очевидными,
что  я  удивлялась, почему эти приближенные,  эти  избранные
Богом   женщины  не  замечают  ничего.  Я  приходила   после
всенощной и часами сидела, тупо уставившись на свой светский
рюкзак, хранивший совсем другие тайны, - я должна, я  должна
была уехать. , И я уеду.
       От   монотонного  крестьянского  труда  запястья  мои
истончились,  кожа  рук огрубела; в  маленькой  баньке  я  с
удивлением  разглядывала  свой  плоский  живот  и   натирала
кусочком  пемзы пятки, привыкшие ходить без обуви. Солнце  -
нежаркое,  непохожее  на солнце юга  -  придало  моему  лицу
рассеянный  загар.  Иногда, украдкой,  сгорая  от  стыда,  я
часами  рассматривала его в осколок зеркальца. Ева полностью
утвердилась в своих правах, она уже не могла подвести  меня:
я  могла  улыбаться и хмурить брови без оглядки, без боязни,
что   лицо  поплывет,  не  удержит  форму  и  скажет   всему
остальному миру: что-то здесь не так.
     Все было так, как нужно.
     Все было настолько так, как нужно, что сестра Параскева
сказала мне однажды в самом конце лета:
     - Тебе нельзя здесь оставаться.
      Мне  пришлось взять себя в руки, чтобы не  спросить  -
почему?
       Я  стояла,  облокотившись  на  лопату,  -  мы  копали
картошку, - и ждала продолжения.
      -  Тебе нужно уехать. Ты не нуждаешься в Боге,  нельзя
обманывать, это грех.
     Она почти ненавидела меня, эта бывшая киноведка Нелли с
ее   университетским   психологическим   образованием;   она
ненавидела   меня  ненавистью  новообращенной,   снобистской
ненавистью приближенной к Богу.
      -  Я  ищу спасения. Разве Бог должен отталкивать того,
кто ищет спасения?
      -  Ты  ищешь спасения не в нем, ты ищешь спасения  для
себя.
      Она  была  права - я искала спасения для себя,  но  не
знала, есть ли оно. Но то, что оно не здесь, - это точно.  И
мне стало горько оттого, что я не могу поверить - искренне и
безоглядно  -  так,  как верили они...  Так  горько,  что  я
заплакала, прямо на картофельном поле.
      Сестра  Параскева не утешала меня: я была отступницей.
Dаже не приняв веру, я уже была отступницей.
     ..В октябре, после первых заморозков, я уехала.
      Мышь, серенькая Мышь, слезла с меня, как старая  кожа,
вместе  с платьем послушницы; она осталась в тверских лесах,
чтобы больше никогда не вернуться ко мне.
      Получив новое лицо, я получила и новую жизнь и еще  не
знала,  какой  она  будет.  Это  незнание  -  и  еще  больше
предвкушение - покалывало кончики пальцев.
     Я добралась до Твери и оттуда по трассе уехала в Питер.

                          ЧАСТЬ II

      ...Питер  встретил меня унылым бесконечным  дождем,  о
существовании которого я даже не подозревала. Добравшись  до
города, я купила себе на окраине дешевенькую куртку: у  меня
почти не было вещей, а в летнем джемпере я выглядела нелепо.
Спрятавшись   под  курткой,  я  наконец   перевела   дух   и
осмотрелась.
      Питер  ничуть  не  был похож на  Москву.  Москва  была
образом жизни, в Питере же господствовали состояния,  сильно
зависевшие  от  воды  над  головой,  под  ногами  и  -   для
разнообразия - в реках и каналах.
      За  три  месяца я отвыкла от множества  людей,  домов,
машин. От меня еще пахло картофельным полем, прелью лесов  и
землей  -  и  потому я легко затерялась в толпе  дачников  и
грибников  в  резиновых сапогах: такое количество  людей  со
старыми  рюкзаками и в непромокаемых китайских куртках  даже
не снилось респектабельной Москве.
      Я  была в Питере только один раз, поздней зимой, когда
оттепель  сменялась мгновенными морозами  и  город  насквозь
продувался  ветрами. Тогда он сильно мне не  понравился,  за
что  я  была  бита любителем большой воды пустынным  азиатом
Нимотси, обожавшим Питер до самозабвения.
      Бедный  мой  Нимотси. Воспоминание  о  нем  стало  той
ниточкой,  которая вытянула прошлое и заставила  подумать  о
будущем,  отрешившись  от созерцания  серых  домов  и  серых
людей.
      На  Московском  вокзале я легко подцепила  старушку  и
спустя  полчаса  стала обладательницей  ключа  от  маленькой
квартирки  на  Васильевском острове, о котором знала  только
то, что там собирался умереть Иосиф Бродский.
      Предложенные с лету двести пятьдесят долларов за месяц
произвели на старуху неизгладимое впечатление, которое  даже
не  понадобилось  подкреплять документами. После  завершения
сделки   я  отправилась  на  Приморскую,  в  свою  временную
обитель.
      В  этой  квартирке меня не интересовало ничего,  кроме
наличия ванной. По дороге, ошалев от цивилизации, я накупила
кремов  и шампуней, чтобы смыть с себя монастырскую ложь  во
спасение  и  подготовить тело к будущей  жизни.  Я  выбирала
самые  дорогие  кремы  и  самые  дорогие  шампуни,  я  вдруг
чертовски захотела хорошо выглядеть и хорошо пахнуть.
     Это новое, неизвестное доселе, женское ощущение кружило
мне  голову. Едва добравшись до квартиры, я успела  ответить
-   телефонный  звонок  -  звонила моя  старуха:  хорошо  ли
устроились?
     Да, да, спасибо, все хорошо.
      После  этого я отключила телефон и влезла в ванную.  Я
провалялась в горячей воде до вечера под рев радиоприемника:
жизнь,  от  которой  я  так долго была отлучена,  агрессивно
напомнила о себе.
      Тело было легким, чисто вымытое и смазанное кремом  до
самых  потаенных  уголков,  оно  неожиданно  показалось  мне
совершенным  в теплой темноте чужого старого трюмо.  Высокая
грудь, подобранный живот, сухие щиколотки...
     Господи, неужели это я?
     Спасибо тебе. Господи!
      Я поймала себя на мысли, что читаю молитву - привычка,
приобретенная  в монастыре, показалась мне милой.  Я  вообще
пребывала   в   каком-то  приподнятом   расположении   духа.
Задуманная   авантюра  с  Аленой  казалась  мне  симпатичным
приключением, я жаждала помериться силами и с ней, и со всем
миром - почему бы и нет?..
      Но  сначала нужно было подготовиться, набраться сил  и
выстроить стратегию.
      Жуя котлеты, купленные в кулинарии на первом этаже,  я
набрала  Аленин номер. Только бы он не изменился -  ведь  со
времени  наших ночных бдений во вгиковском общежитии  прошло
уже  семь лет. Я понятия не имела, чем занимается Алена, она
тоже  не  давала знать о себе, я всегда была для нее  пустым
местом;  но  по  отдаленным отзвукам,  когда-то  услышанным,
когда-то подслушанным, я знала, что из Питера она никуда  не
уезжала  и на деньги родителей, слепо любивших ее, прикупала
машины,  водные  кровати  с подогревом  и  туры  в  Западную
Европу.
      Алене всегда нравилась Европа с ее свободными нравами.
Еще  ей  нравилось в гордом одиночестве заседать в  кабаках,
иногда лениво подснимая девочек - или молоденьких мальчиков,
в  зависимости от настроения. Мальчики нужны были ей,  чтобы
поддерживать   себя  в  форме  и  не  терять  того   обаяния
женственности, которое в ней всегда присутствовало.
      Она  была  абсолютной  женщиной  с  абсолютно  мужским
складом   характера  -  циничным  и  прозорливым.  Абсолютно
мужским  в  ней  было  и  желание  идти  напролом  и  всегда
добиваться  своего. Она умела флиртовать и создавать  вокруг
себя  ауру  пробиваемой  искрами желания  чувственности,  но
сразу же теряла интерес к объекту, когда получала свое.
     Чтобы добиться успеха, ее нужно было заинтриговать, во-
первых, и держать на коротком поводке - во-вторых.
      Я  это  знала, на протяжении нескольких лет  я  видела
Алену в разных состояниях: безумной влюбленности, когда  она
была  готова вывернуться для человека наизнанку, и  ледяного
отчуждения, когда человек переставал ее интересовать. И  эту
тонкую  грань между влюбленностью и отчуждением  нужно  было
соблюсти, если ты решилась вступить в игру.
     Она была одиноким волком, и это роднило ее с мужчинами.
     Она была импульсивна, и это роднило ее с женщинами.
      Я  знала о ней все или почти все. И я знала главное  -
g%+."%* никогда не изменяет себе, мой случай не в счет -  я-
то готова была изменить себе с кем угодно.
      Я  знала,  что ее любимые духи называются "OUTRAGE"  -
"Изнасилование"  (она  предпочитала - "Надругательство");  я
знала  цвет волос, который ее завораживает, я знала  макияж,
который ее не раздражает, я даже знала тип ее женщин -  и  я
подходила под него. Я знала, что может ей нравиться в еде  и
выпивке,  в режиссуре и книгах; ее покоряли умные женщины  и
цитаты  из  старого советского кино; ее сводил с ума  чер