проявила особого  беспокойства,  когда  эти  двое  бесшумно
вкатили в палату каталку с жесткой дерматиновой обивкой  и  остановились
рядом с кроватью. Оба ночных посетителя были  в  белых  халатах,  скорее
всего - санитары.  В  мертвенно-бледном  свете  луны  их  лица  казались
похожими друг  на  друга  -  одинаково  усталыми  и  деловито-зловещими.
Никогда раньше я не видела ни одного из них.
   Несколько секунд они стояли и пристально разглядывали меня.
   - Спит? - спросил один из них свистящим шепотом.
   " - Еще бы не спать, - так же тихо процедил второй. - Три часа  ночи.
Самый сон.
   - Ну что, перекладываем?
   - Может, разбудить?
   - Давай так попробуем. А то возни не оберешься. Начнет  расспрашивать
про то да про се...
   - Я не сплю, - кротко сказала я, разом прекращая их дискуссию.
   Мой  напрочь  лишенный  сна  голос  застал  санитаров  врасплох.  Они
синхронно хмыкнули и посмотрели друг на друга.
   - Приказано отвезти, - после паузы сказал  сторонник  ранней  побудки
пациентов.
   - В три часа ночи? - Я все еще  не  проявляла  беспокойства.  -  Куда
можно везти больного человека в три часа ночи?
   - Лечиться, - невпопад ляпнул мой собеседник.
   - Говорил же, возни не оберемся, - вздохнул его напарник. - Но раз уж
проснулись - добро пожаловать в больничный "Мерседес". Спускайте лапки с
кровати, прокатим с ветерком.
   - Что это за ночное вторжение? Неужели нельзя все отложить до утра? -
Я позволила себе покапризничать.
   - Приказано отвезти - и все, - тупо пробубнил санитар.
   Его товарищ оказался оригинальнее. Во всяком случае - убедительней.
   - Слушай, голубка, наше  дело  маленькое.  Получили  распоряжение  от
дежурного врача. Ему можешь устраивать истерики, а с нас  что  возьмешь?
Мы - твари подневольные. И ты у нас не первая. Так  что  -  вперед  и  с
песней. Сама с места снимешься или тебе помочь?
   - Отвернитесь, пожалуйста, мне  нужно  надеть  халат.  Они  терпеливо
подождали, пока я оделась,  но  тут  уже  мне  расхотелось  отправляться
куда-то на этом допотопном медицинском транспорте.
   - Пожалуй, это лишнее, - надменно сказала я, кивая на  каталку.  -  Я
прекрасно могу дойти и сама.
   - Сама до крематория дойдешь в свое время, - так же надменно  ответил
один из санитаров, - у нас здесь строго насчет распоряжений.
   Мне оставалось только подчиниться.
   Спустя минуту мы были уже в коридоре.  За  столиком  дежурной  сестры
горел свет, но самой сестры не было.  Я  подумала  о  том,  что  сегодня
наверняка дежурит Машка Гангус: в отличие от сердобольной Насти, которая
все время пропадала у меня, и Эллочки, которая все время исчезала где-то
за суперобложкой  Бэл  Кауфман,  практичная  Машка  предпочитала  ночные
приключения в одиночных  палатах  выздоравливающих  автогонщиков.  Их  в
отделении было двое, оба - с черепно-мозговыми травмами. И  Машка,  если
верить Насте, находила это  безумно  романтичным.  Ей  вообще  нравились
мужчины с черепно-мозговыми травмами - они  пили  спирт,  который  Машка
крала в невероятных количествах, особенно отчаянно...
   Я забеспокоилась только тогда, когда мы  благополучно  миновали  наше
отделение,  пустой  этаж  лабораторий  и  процедурных  кабинетов,  и  по
застекленному переходу перебрались в  то  крыло  клиники,  в  котором  я
никогда не была.
   - Куда это мы направляемся? - спросила я у своих спутников.
   Ни один из них не удостоил меня ответом.
   ...Я даже не подозревала, что  клиника  может  быть  такой  огромной.
Сейчас,  ночью,  она  напоминала  уснувший,  утомившийся  город.  В  нем
существовали  темные  и  светлые  коридоры,   хлопанье   дверей,   тихое
позвякивание ведер и шприцев в автоклавах, чьи-то приглушенные голоса  и
территория абсолютно мертвой  тишины.  Несколько  раз  мы  опускались  и
поднимались на грузовых лифтах. В последнем из них, тускло освещенном, я
вдруг подумала о том, что могу затеряться в чреве  клиники  навсегда.  И
никто не найдет меня, и я никогда не узнаю,  что  кто-то  все-таки  меня
искал...
   Странно, но я даже не заметила, как кто-то из санитаров открыл  своим
ключом дверь пожарного выхода  и  мы  наконец-то  оказались  в  длинном,
похожем на кишку коридоре с целым рядом дверей. Они  остановились  возле
одной из них, пятой по счету, и уверенно толкнули ее.
   Я оказалась в предбаннике  операционной.  Сквозь  неплотно  прикрытую
дверь в самое операционную маячили потухшие  глаза  ламп.  А  из  троих,
присутствующих в комнате, я знала только одного - анестезиолога Павлика.
Ни женщина, ни мужчина, которые лениво болтали  с  анестезиологом,  были
мне незнакомы. Они были незнакомы  мне,  но  сразу  же  вызвали  чувство
стойкой антипатии.  Чересчур  красивая  женщина  с  лицом  преуспевающей
стервы и чересчур основательный мужчина с неровной линией губ,  вальяжно
разлегшейся  под  внушительного  размера  носом.  Мужчина  курил  трубку
(дешевое  пижонство),  а  женщина  внимательно  рассматривала   какие-то
рентгеновские снимки, отпуская по их поводу  дежурные  врачебные  шутки.
Все они были в светло-голубой хирургической униформе и таких же бахилах.
   "Бахилы" - забавное слово. Как хорошо, что оно мне известно.  Значит,
не все потеряно...
   - А вот и они,  -  приветствовал  наше  появление  Павлик.  -  Все  в
порядке?
   - Доставили в лучшем виде, - самодовольно сказал один из санитаров. -
Сдаем с рук на руки.
   Я вдруг поняла, чей  голос  слышала  прошлой  ночью,  после  безумной
поездки с капитаном Лапицким.
   Анестезиолог Павлик. Конечно, он мелькал у меня перед глазами, с  тех
пор как пришла в себя. Он был с Теймури, когда я увидела грузина  первый
раз. Но тогда анестезиолог не говорил ни  слова,  только  удовлетворенно
улыбался. Я отнесла это к его  чрезмерной  застенчивости  и  чрезмерному
румянцу на щеках...
   Вот только почему он околачивался  в  ту  ночь  в  приемном  покое  в
качестве дежурного врача?  Обычно  этот  неблагодарный  ночной  хлеб  не
грызут специалисты его класса...
   Но сам Павлик не дал мне додумать эту мысль до конца.
   - Отлично, ребята. Вы свободны.
   Дверь за санитарами закрылась, и мне почему-то показалось, что именно
с таким звуком захлопывается мышеловка.
   - Что происходит? - спросила я  только  потому,  чтобы  не  думать  о
мышеловке.
   Павлик вздрогнул, преуспевающая Стерва оторвалась  наконец  от  своих
снимков, а чересчур основательный мужчина выпустил клуб особенно густого
дыма.
   - Все в порядке, - анестезиолог мгновенно взял себя  в  руки  и  даже
похлопал меня по плечу.
   - Почему меня привезли сюда среди ночи?
   - Пациентам не стоит задавать  вопросов,  тем  более  таким  склочным
голосом.
   Мужчина бесстыдно и внимательно рассматривал меня. Стерва же отозвала
Павлика  в  сторону  и  начала  что-то  выговаривать   ему.   Из   всего
приглушенного разговора я разобрала только слово "люминал" и "ты же сама
понимаешь, экстремальная ситуация".
   Я  попыталась  сесть,  и  находящиеся  в  комнате   люди   никак   не
отреагировали на это, предоставив Павлику объяснение со мной.
   - Не стоит волноваться, -  попытался  он  утешить  меня,  по-прежнему
никак ко мне не обращаясь, и я вдруг с острым  любопытством  подумала  о
том, как же они называют меня, девушку без имени, между собой, -  ничего
такого не произошло.
   - Ничего такого, что не могло бы подождать до утра? - настаивала я.
   - Ничего страшного, - стушевавшись, уточнил Павлик.
   -  Не  стоит  ей  ничего  объяснять,  -  решительно   прерывая   наши
пререкания,  сказала  Стерва.  -  Время,  время,  мальчик  мой.  Никаких
проколов быть не должно.
   - Это связано с моим ребенком?  -  Я  почувствовала  неизвестный  мне
доселе панический страх и даже попыталась прикрыть рукой живот.
   Мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы,  Лица  у  всех  троих
вытянулись, исказились и застыли, - как  африканские  ритуальные  маски.
Мужчина даже вытащил трубку изо рта и еще пристальнее посмотрел на меня:
теперь   к   бесстыдству   присоединилось   выражение   плохо   скрытого
разочарования.
   - Шит, - тихо выругалась Стерва, выразительно глядя на Павлика.
   И снова я узнала это слово  -  "дерьмо"  -  на  том  самом  развязном
английском, на котором убили Кеннеди...
   - Что-то с ребенком? - настойчиво повторила я. - Почему меня привезли
в операционную?
   Никто не отвечал. Секунды складывались в минуты, а в  комнате  висела
гнетущая тишина. Первой пришла в себя женщина.  Она  подошла  ко  мне  и
участливо коснулась плеча.
   - Давайте отложим тягостные объяснения до утра.
   - Нет, - упрямо настаивала я, - давайте объяснимся сейчас.
   -   Хорошо.   Последние   показания   обследований   малоутешительны.
Необходимо срочное хирургическое вмешательство.
   - Это связано с ребенком?
   - Лара! - не выдержав, перебил женщину Павлик. - Лара, не стоит...
   Но, кажется, меня больше не  занимали  ни  холеная  стерва  Лара,  ни
анестезиолог Павлик. Я не отрываясь смотрела на мужчину. В его лице,  не
слишком  выразительном,  но  запоминающемся,  была   какая-то   скрытая,
враждебная мне сила. Его бесстрастные  глаза  всасывали  меня,  как  две
воронки, а легкая ухмылка, разрезающая губы -  неровно,  как  тупой  нож
консервную банку, - лишала остатков сил.
   - Не стоит беспокоиться, дорогая, - очень тихим голосом сказал он.  -
Верьте нам, все будет хорошо. Вы верите?
   Я ничего не ответила. Не смогла ответить. Лицо мужчины  дробилось  за
клубами сизого дыма, но теперь оно странно приблизилось ко мне,  я  даже
могла различить маленькие колючие  точки  зрачков  и  несколько  крупных
оспин на правой щеке.
   То ли от этих оспин, то ли от  дыма  -  слишком  ароматного,  слишком
приторного - я снова почувствовала приступ дурноты.
   - Вы можете не курить? - слабым голосом попросила я.
   Мужчина улыбнулся кончиками губ и аккуратно положил трубку в карман.
   - Все будет хорошо, - снова повторил он. - Вы верите?
   - Владлен, - обратилась к  нему  женщина.  Все  это  время  она  тоже
внимательно смотрела на меня. - Владлен, ей действительно плохо...
   - Ничего страшного, - успокоил Владлен. Он  подошел  ко  мне.  С  его
приближением дурнота стала невыносимой. Я прижала руку к горлу.
   - Давайте, коллеги, - сказал он, - не будем терять время.
   Его глаза парили надо мной, складывались в холодный  мозаичный  узор,
завораживали.
   - Если все готово, - спокойно сказал Владлен, глядя только на меня, -
приступим.
   ...Все, что произошло потом, почти не отложилось в моей памяти. Много
раз  я  пыталась  восстановить  картину  происшедшего,  но   ничего   не
получалось. Свет операционных  ламп  сливался  с  холодным,  нестерпимым
блеском глаз Владлена, колол меня  пустыми  проемами  зрачков...  Павлик
надел мне маску, и я почувствовала странное облегчение. А перед тем, как
провалиться в небытие, услышала отличный джаз. Я не знала,  к  чему  это
относится, - звуки были сильными и настойчивыми.
   Майлз Дэвис.
   Меня не удивило то, что я узнала Майлза  Дэвиса  по  первым  аккордам
(продвинутая  девочка,  ничего   не   скажешь,   из   всех   музыкальных
недоразумений  предпочитаю   джаз),   меня   удивило   его   настойчивое
присутствие в операционной.
   Кому из троих  может  нравиться  джаз?..  Кажется,  мой  уставший  от
беспамятства в предыдущие два месяца  организм  все  еще  сопротивляется
наркозу...
   Черный Майлз Дэвис торжествовал над всем остальным бледным миром.
   И это было  последним,  что  я  услышала.  Если  не  считать  обрывка
разговора между Владленом и Ларой, сразу же растворившегося в музыке:
   - Твоя страсть к музыкальному сопровождению нас погубит,  Владлен,  -
сказала Лара, деловито занимаясь моим обмякшим телом, которое  никак  не
хотело идти на поводу анестезиолога и всех его профессиональных  штучек.
Вот только они этого не знали. -  И  твоя  дурацкая  жадность  тоже.  Не
стоило нам светиться...
   - Много разговариваешь, милая. Заткнись и занимайся инструментами.
   - Все в порядке. Она отрубилась, -  пергаментно  прошелестел  Павлик.
Кажется, он отчаянно трусил. А "она" относилось ко мне.
   - Не стоит так со мной разговаривать,  Владлен.  Все-таки  мы  все  в
одной связке.
   - Мы действительно в одной связке. К сожалению для нас, если  учесть,
что этот кретин Павлик не умеет держать язык  за  зубами.  От  кого  она
узнала о беременности? Что, проболтался одной из своих шлюшек? -  Вопрос
относился к Павлику. - Или сам уже умудрился с  ней  переспать,  половой
гигант?.. А  вообще,  это  не  жадность,  милая,  а  трезвый  расчет.  И
обязательства перед клиентами. А если что нас и погубит,  так  это  твоя
неуемная страсть к рождественским турам в Париж на двоих.
   - Что делать, Владлен, в Париж нужно ездить только вдвоем...  С  тем,
кого ты любишь.
   - Неужели ты любишь еще что-то, кроме  браслетов  на  ноги  и  вшивых
бриллиантов? Давайте приступать. Времени мало. Осталось шесть  часов,  а
альфафэтапротеин - штука серьезная... И клиенты - штука серьезная. Очень
серьезная штука...
 
*** 
 
   ...Я пришла в себя только в палате.
   Нестерпимо светило солнце - оно могло  бы  показаться  почти  летним,
если бы не резкие очертания голых макушек тополей в окне. Почему они так
вытягиваются ввысь, эти тополя?.. И болеют ли они раком, как  каштаны  в
Западной Европе?..
   Мысли нехотя бродили в моей забитой остатками  наркоза  голове.  Я  с
трудом восстанавливала события прошедшей ночи, но, как  ни  странно,  не
испытывала никаких эмоций. Скорее - облегчение.
   Мне нужно верить, что все закончится хорошо. Верить  -  единственное,
что мне остается.
   Приступы тошноты, мучившие меня все последнее время, прошли. Я забыла
о них напрочь и теперь наслаждалась покоем. Абсолютным покоем.
   Мертвым покоем.
   Ощущение  тихих  плещущихся  волн  в  животе  ушло.  Ушло  вместе   с
побережьем, на  котором  -  вместе  со  своим  ребенком  (мальчиком  или
девочкой) - я могла бы быть счастлива. Мы могли бы собирать там ракушки,
изъеденные приливом, или искать куриных богов. Мы могли бы строить замки
из белого песка... Я осторожно  положила  тяжелую  непослушную  руку  на
живот. И никто не ответил мне. Никто не ответил. Я не  могла,  не  могла
этого чувствовать - и все равно чувствовала...
   Что же произошло ночью?
   "Необходимо  срочное   хирургическое   вмешательство..."   Для   кого
необходимо?
   Мне захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но я не могла
издать ни звука, - неужели это последствия наркоза? И хотя  меня  больше
не тошнило, нестерпимо заболел  низ  живота:  наркоз  наконец  отпустил.
Стараясь справиться с головокружением и  болью,  я  села  на  кровати  и
откинула одеяло.
   На простыне отчетливо проступили пятна крови...
   Я поняла. Я все поняла.
   Да, я всего лишь ничего не знающий о себе кусок мяса. Лакомый кусочек
для усатого мясника на колхозном рынке.  А  они,  эти  милые  хирурги  в
небесной униформе, они же не мясники!.. Но неужели они все  это  сделали
со мной?..
   Простыня не поддавалась моим слабым рукам, и я разорвала  ее  зубами.
Меньше всего меня волновала  боль.  Подоткнув  куском  простыни  низ,  я
заплакала...
   Уже потом в палату ворвалась сдававшая дежурство и  по  этому  случаю
опухшая от спирта Машка Гангус.  Она  наорала  на  меня  за  разорванную
простыню, тут же мимоходом по-бабски пожалела  и  посоветовала  перцовую
настойку, чтобы окончательно снять все последствия.  Она  же,  беззлобно
матерясь, принесла мне тампоны и вату. А чуть позже появился  белый  как
полотно анестезиолог Павлик. Он  что-то  невразумительно  объяснял  мне,
пряча глаза.
   Но  из  всего  сказанного  им  я  поняла  только  одно  -  аборт  был
единственным выходом. Последствия аварии оказались необратимыми...
   - Да, да, произошли патологические изменения, - послушно повторила  я
за анестезиологом, - да, я все понимаю.
   - С вами все будет в порядке, - пытался он успокоить меня.
   - Да, я все понимаю... Я все понимаю...
   - А вы молодец. Сильная женщина. Очень хорошо все перенесли, - Павлик
не нашел ничего лучшего, чем попытаться подольститься  ко  мне.  Или  он
сказал это от чистого сердца? Невозможно, невозможно всех подозревать. Я
почувствовала легкий укол совести.
   - Да, я все понимаю... Но почему там была музыка? Джаз, кажется, хотя
я плохо разбираюсь...
   - А-а, это... У нашего хирурга есть маленькие слабости. Он, например,
очень любит слушать музыку во время операций. Это его вдохновляет.
   - Вдохновляет на что?
   Павлик вздохнул. Вопрос остался без ответа.
   - Уходите. Уходите, мне нужно побыть одной, - я грешила сжалиться над
его крутыми опущенными плечами.
   Хотя на самом деле жалеть нужно было только меня...
   Несколько дней я провела как будто в забытьи - теперь  уже  ничто  не
интересовало меня.
   ...Настю, вышедшую на дежурство, просто подкосило известие об аборте.
Она даже заплакала, сидя у меня в ногах. Я  страшно  удивилась:  сначала
ей, а потом - себе. Ей - потому что она плакала так  горько.  А  себе  -
потому что ни разу еще так горько, так отчаянно не плакала, хотя поводов
было предостаточно. Добрая отважная Настя пообещала мне все выяснить,  -
очевидно, ей очень хотелось облегчить мои страдания.
   То, что она узнала по каким-то своим, одной ей известным каналам,  не
принесло облегчения ни ей, ни мне. Она появилась в конце дня  совершенно
раздавленная, как всегда, села у меня в ногах и надолго замолчала.
   - Я ничего не понимаю, - наконец сказала  она.  -  У  меня  небольшое
образование, но все-таки медучилище.  Я  сумела  достать  твою  карту  и
снимки. Никакого оперативного вмешательства не требовалось... Не  должно
было быть никакого аборта... Может быть,  я  просто  тупая  медсестра...
Но... Мне очень жаль...
   - Как ты достала карту? - Я все еще не верила ей. Не хотела верить.
   - Примерно так же, как достаю сигареты. Я просто украла ее. Стянула и
посмотрела. Для меня это не составило  большого  труда,  я  ведь  старая
клептоманка... Но, может быть, я  чего-то  не  поняла...  Я  поговорю  с
Павликом...
   Но я так и не узнала, разговаривала ли она с анестезиологом. Я больше
не увидела ее, как не увидела капитана Лапицкого после  той  сумасшедшей
ночи.
   И если исчезновение капитана даже обрадовало меня, то в  день,  когда
моя медсестра не вышла на  очередное  дежурство,  я  почувствовала  себя
особенно несчастной. Я пыталась  звонить  ей,  но  телефон  не  отвечал.
Появившаяся  вместо  Насти  Эллочка  Геллер,  выглядывая  из-за   своего
извечного книжного укрытия, робко спросила меня о том, как я отношусь  к
Джону Апдайку.
   Я не имела насчет  Апдайка  никакого  мнения,  но  нужную  информацию
получила:  Настя  Бондаренко  (надо   же,   ее   фамилия,   оказывается,
Бондаренко, а я даже не знала) заболела и взяла бюллетень...
   Не самое лучшее время оставаться один на  один  с  собой  без  всякой
дружеской  поддержки...  Впрочем,  поддержка  пришла;   но   отнюдь   не
дружеская.
   Я уже ничего не ждала от напрочь забытой жизни, когда меня нашел Эрик
Моргенштерн...
 
*** 
 
   ...Сначала я даже не придала значения  его  появлению.  Он  незаметно
проскочил в щель между завтраком и утренним обходом и так  же  незаметно
просочился в палату. Уже потом, много позже, я поняла, что  простодушная
наглость Эрика всегда заставляла его идти по прямому  пути.  Этим  путем
никто  никогда  не  шел,  но  в  конечном  итоге  он  оказывался   самым
выигрышным.  Вот  и  сейчас  -  предчувствие   утреннего   обхода,   как
предчувствие Апокалипсиса. Более нелепого времени для  личных  посещений
нельзя было и придумать.
   Я даже не успела ни за кого принять его - уж слишком он отличался  от
всех, даже  на  первый  взгляд.  Тяжелый  и  в  то  же  время  подвижный
подбородок; черты  лица,  предоставленные  сами  себе  и  живущие  своей
жизнью.
   Они  мало  заботились  о  синхронных  действиях  и  смотрели  на  мир
по-разному. Чрезмерно